С появлением на эстраде свердловского «Наутилуса Помпилиуса» рок-поэзия поднялась на новый уровень. У Бориса Гребенщикова тоже яркие и сложные образы, но музыка «Аквариума» — послабее. В «Нау» все было на высоте: и тексты, и композиции. «Я хочу быть с тобой», «Взгляд с экрана» («Ален Делон не пьет одеколон»), «Скованные одной цепью», «Казанова», «Бриллиантовые дороги» — образы этих песен были одними из определяющих рок-сцену 80-х. В память врезались метафорические строки: «Я ломал стекло, как шоколад в руке», «На мягких подушках не въедешь в вечность». Запоминался их горько- ироничный привкус.
Тандем Бутусов — Кормильцев (до этого Илья как поэт сотрудничал с несколькими другими свердловскими исполнителями, но только «Нау» удалось выйти на всесоюзную орбиту и, соответственно, «вывести» туда автора текстов) состоялся.
Затем были «Тутанхамон», «Атлантида». Они стали философским продолжением социально-протестного раннего Кормильцева.
Его лирический герой, как умеет, борется с «поглощением» общества (то советского, то постсоветского). Любое общество — враждебно! Как сама жизнь! В таком случае союзник — смерть. Она — освобождает! Определение «Скованные одной цепью» (так назывался и сборник стихов Ильи 1990 года) прочитывается, скорее, уже в метафизическом смысле. Надо взорвать не только социальные оковы, но и сотни других: психологических, личных и т.д., только за ними — свобода.
Одна из тактик борьбы с миром (который готовит тебе индивидуальный «конец света», если раньше не случится «общий»), занимающая Кормильцева, — выйти из игры, досконально изучив ее правила. Стать невидимым для «всемирного заговора» (по иронии судьбы, первый альбом «Нау» назывался «Невидимка»), именно в него поэт верит сейчас. Эта философия определяет круг его сегодняшних интересов.
Кроме написания текстов песен, Кормильцев — профессиональный переводчик с английского. Переводит он не только поэтические рок-тексты (он перевел все(!) песни легендарной группы Led Zeppelin), но и, к примеру, американского классика Уильяма Берроуза (1914—1997) — папу «психодела», исследователя «наркотического астрала» и любителя «криминально-кислотных» путешествий, которыми зачитывались битники и хиппи. Явно не случайно Кормильцев недавно перевел и роман Чака Паланика «Бойцовский клуб», по которому снят голливудский фильм с Брэдом Питтом и Эдвардом Нортоном (1999). Книга у нас появилась позже фильма. Взорванные небоскребы в финале картины стали художественным пророчеством трагических событий 11 сентября 2001-го.
Также Кормильцев — главный редактор авангардно-радикального издательства «Ультра. Культура» ( где и было опубликовано множество его переводных книг). А выходят там как серьезные исследования, вызывающие бешеные дискуссии, вроде «Аллах не любит Америку» или «Марихуана — запретное лекарство», так и «полегче» штуки вроде опусов постмодернистов. Как дневник крупного революционера Че Гевары, так и тюремные записки мелкого бунтаря (но неплохого литератора) Эдуарда Лимонова. Есть и крошечные «кусатели» общества (способствующие усилению иммунитета цивилизации), и масштабные разрушители общественных устоев.
Их объединяет одно: они «лечат» смертью. В малых или больших дозах. И, вероятно, вкусовой ряд предпочтений Кормильцева-редактора в чем-то глубинно пересекается с творчеством Кормильцева-поэта. В его безусловно талантливых стихах постоянно присутствует связка «смерть — свобода».
Когда мы уже поговорили в киевском кафе «Купидон», выяснилось, что Кормильцев не желает быть активным участником экспериментов в этой пограничной зоне, но ему интересны результаты подобных исследований. Дабы не быть ни жертвой, ни участником «всемирного заговора против человека».
Надо же! Кто бы мог заподозрить такую мощную апокалипсическую направленность мышления у этого крупного приятного мужчины в стильных очках, так аппетитно пьющего пиво и повадками напоминающего добродушного медведя. Но, в отличие от сказочных персонажей, в нем — больше чего-то холодно-отстраненного. Однако, повторяю, не без обаяния.
Вспомнил я о «заговоре» в тот же вечер, когда промотал пленку с интервью, а там — только невнятный шип. Понервничал, пока не выяснилось, что диктофон случайно включился в портфеле и дописал кассету до конца. Ух...
Но ненадолго я расслабился. Пришел на следующий день на приемный пункт — за фото поэта, а соседнее помещение с их студией сгорело, и электричество пропало на сутки. «Извините, — говорят, — отпечатаем только завтра». Напряг! Придется сразу в номер подвозить.
С этими мыслями я подошел к платформе метро. Поезд прибыл, народ кинулся, а вагоны пустые, двери не открыли. И только уже в следующем поезде я обратил внимание, что мчусь в противоположную сторону...
А, может, и правда — кругом заговор?!
Может, у того же Кормильцева — постоянно подобная череда происшествий? Вот он и придумал, как с ней бороться, приняв «правильную теорию». Мол, давайте, подстерегайте, гады, я — готов! А я от дедушки ушел, и от бабушки... Нет, аналогия с колобком опять «концесветные» мысли стала навевать. Вернемся лучше к началу разговора с известным поэтом-песенником (который был приглашен как почетный участник и гость поэтического фестиваля «Киевские Лавры»). Тем более, что фото его все-таки напечатали.
«СУДЬБА СПАСЛА МЕНЯ ОТ СОПРИКОСНОВЕНИЯ С СОВЕТСКОЙ И АНТИСОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ»
— Во многих ваших стихах, как, например, в строках: «падает теплый снег, струится сладкий газ», «я брал острую бритву и правил себя», «страна умирает, как древний ящер с новым вирусом в клетках», доминирует тема смерти. Ваши герои постоянно на стыке смерти и свободы. Точнее, смерть у вас — как свобода.
— Для поэзии это — банальное сочетание, это диалектический союз смерти и свободы. Это было основной темой немецкого романтизма ХIХ века. И многократно воспроизводилось. В русской поэзии это даже не Пушкин и Лермонтов, а Федор Иванович Тютчев.
— Но Тютчев уютен, а не радикален.
— Тем не менее, «Бриллиантовые дороги» вряд ли были бы возможны без «И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены».
— А Заболоцкий: «А на вершинах Зодиака, где слышен музыки орган, двенадцать люстр плывут из мрака, составив круглый караван».
— Много филологии. Заболоцкий с трудом мной воспринимается. Я к обериутам («Объединение реального искусства» — питерская группа поэтов и писателей прошлого века. — К.Р. ) отношусь прохладно. Я — не сторонник поэзии, которая много работает со словом. Меня больше интересует поэзия, которая работает со смыслом.
— Это скорее касается Хлебникова, но никак не Заболоцкого.
— Может быть. Просто я не любитель Заболоцкого, я чувствую себя представителем другой традиции.
— Если говорить о рок-поэзии середины 80-х прошлого столетия, я бы не назвал вашу — традиционной.
— Но традиции никто не меряет десятилетиями, они — древнего происхождения. Актуальную поэзию, которой в те годы жила советская культура, я себе плохо представлял. Я не читал того, что печаталось в тогдашних литературных журналах.
— Но ведь рок-поэзия на вас влияла?
— Джим Моррисон — да. Рок-н-ролл воскресил тенденцию романтизма XIX столетия. С одной стороны, у нас была суровая классика мировой литературы, а с другой, — классика рок-н-ролла. И они спокойно срослись в нашем провинциальном сознании. Если бы я воспитывался в Москве, слушал бы Окуджаву. Судьба спасла меня от соприкосновения с советской и антисоветской литературой.
— Вы были далеки от борьбы этих противоположностей?
— Кажущихся противоположностей. Да, мы жили другим. Человек, живущий на краю империи, был, к счастью, свободен от того, что модно при императорском дворе. Того же Гребенщикова мы услышали в Свердловске только в 1983—1984 годах. Это не наш топос. Даже с моими друзьями, которые генезисом входят в московскую культуру, мы в чем-то друг друга не понимаем и сейчас.
«БЕРРОУЗ — БОГОТВОРИМЫЙ МНОЙ ПИСАТЕЛЬ»
— Откуда у вас наукообразность речи: топос, генезис?
— Я — естественник, сын и внук естественников. Мой круг — это то, что называлось техническая интеллигенция.
— Помню, в КВН была шутка: чем обычная интеллигенция отличается от технической? Тем же, чем обычная вода от технической.
— Это придумала гуманитарная интеллигенция, чтобы удовлетворить собственную спесь. Естественные науки прочищают голову, учат мыслить логически, опираясь на эксперимент. А «эксперимент» в переводе с латыни и есть «опыт».
— Однако творческий, метафизический опыт может быть единственный раз и больше не повторится.
— Существует воспроизводимость. Если ты при написании не воспроизвел собственное переживание — это неудачный вариант. Надо его выбросить или переписать.
— На ком вы проверяете «удачно» или «неудачно»? Обычно автору самому трудно оценить.
— Автор не имеет права проверять на других. Главный читатель любого писателя — он сам.
— Есть целая куча бездарных писателей, которые себя читают с большим удовольствием. Но никто не разделяет их восторгов.
— Я как редактор часто сталкиваюсь с графоманами и могу вас заверить: они недовольны тем, что пишут. Они чувствуют — это слабо. И та энергия, с которой они навязывают тексты, — проецирование их неполноценности. А талант знает свою силу. Это чувствуется в его внутреннем стержне. У графоманов его нет.
— Были у вас сомнения относительно своих способностей?
— Для меня вопрос о моем таланте не имел никакого значения. Когда кто-то обо мне пишет плохо как об издателе, поэте, переводчике — не важно, в какой ипостаси — у меня возникает острая негативная реакция к этому человеку. Но те, кто красиво выступает против меня, не вызывают большого раздражения, как те, кто делает это мерзко и неубедительно.
— Обратимся к вашей ипостаси переводчика. В свое время я открыл для себя, что Led Zeppelin — группа «блюза страсти». И однажды на их русском сайте обнаружил ваши отличные переводы всех этих «Я работаю с 9 до 11, пока ты проводишь время черт знает с кем». Это даже касается их суперхита «Лестница в небо» — он тоже далек от метафизики. Кавалер укоряет даму, требующую построить из денег «лестницу наверх». Но вы ведь, в какой-то степени, — эстетствующий поэт, ваши образы не лишены изысканности. Что вас как переводчика привлекло в цеппелинах?
— Да, традиционный блюз держится на сексуальной энергии. Для меня Led Zeppelin — объект исследования. Я отношусь к ним позитивно, но холодно и отстранено.
Например, когда мне предлагают сейчас писать мемуары, я отказываюсь. Не люблю писать о том, к чему у меня личное отношение. Я не смогу тогда написать хлестко и увлекательно. А писать о том, что у меня самого не вызывает интереса, тоже нелогично. Поэтому и выбираю объект на грани: не противно, но любопытно. То же самое и переводы писателей. Единственное исключение, когда речь идет о боготворимом мной писателе Берроузе.
«МИР — ЭТО ЗАГОВОР»
— Какая черта Берроуза вам больше всего импонирует?
— Берроуз — пророк и духовидец, он — гений. Он видит некую правду, которая мне тоже известна.
— В чем его (и ваше) — главное открытие?
— Мир — это заговор.
— Заговор, задуманный кем — Богом, Дьяволом, обоими?
— Этот вопрос нуждается в исследовании (смеется).
— Слово «заговор» рождает подозрительность. Вы — подозрительны?
— Я — безумно подозрителен. Вон вдалеке вижу кран (в кафе. — К.Р. ), я не уверен , что если его покрутить, оттуда польется вода, а не отравляющий газ.
— Цель заговора?
— Заговор мира против личности известен — он закачивается смертью.
— Тем не менее, физически, как сейчас, я вас не знал и с вами не общался. А образы, которые вы создавали, меня волновали посредством рок-музыки. Значит, не все уничтожается?
— Нужно выяснять: что остается.
— Вы кто — жертва, активный участник заговора?
— Самая правильная позиция: быть ни заговорщиком, ни жертвой. Это — позиция знающего. Если ты постиг суть заговора, ты становишься над ним. Некоторые пытаются прорваться в клуб заговорщиков — те, кто идет в политику, в религиозную сферу или крупный бизнес. И все эти случаи мне неинтересны. Быть жертвой, воспринимать все, как есть, — тоже не вариант. Так живет большинство. А вот быть знающим свидетелем, проникающим в замыслы заговора, — самая правильная позиция. Она дает господство над заговором, но не впутывает в него. Ведь, вступив в круг заговорщиков, ты принимаешь их отношения. Поэтому самый крутой заговорщик — такая же жертва заговора, как и самая последняя из жертв. Выйти за рамки игры — вот моя цель.
«ЖИЗНЬ ПОХОЖА НА ФУТБОЛ В ТУМАНЕ: НИ ИГРОКОВ, НИ МЯЧА НЕ ВИДНО»
— Ваш вариант выхода — это буддизм?
— Буддизм — на уровне психологии. Для него заговор — не социальное и не историческое действо. Буддист должен забыть о нем, перестать им интересоваться, отключиться. Но есть не внутренняя нирвана, а внешняя, практическая.
— Вы достигли ее?
— Я, честно говоря, немногого добился на этом пути (смеется).
— У вас есть какая-то миссия?
— Наверное. Жизнь похожа на футбол в тумане: ни игроков, ни мяча не видно. Каждый видит только какой-то свой участок.
— И, тем не менее, каждый с детства выбирает свою команду. Ваша какая?
— Я бы хотел надеяться, что моя команда называется «хезбола», что в переводе — «сторона Всевышнего». Команда Бога.
— Вы употребляете исламское понятие в философском контексте или в религиозном?
— Без обрядовой стороны. Я не мусульманин, хотя участвую во многих исламских проектах. У меня — тесные связи с исламским миром. Но я себя с ним не идентифицирую.
— Вы — на стыке между Востоком и Западом?
— Мне интересны все, кто пытается проникнуть за кажущуюся поверхность реальности. У всех разный выбор методов, язык. Я хочу сравнить их правды и найти что-то свое. Я с трудом себе представляю, что могу примкнуть к чему-то догматическому хотя бы потому, что догма — это конец исследований. А поэзия для меня — один из способов исследования мира. Просто в этой области у меня больше практики.
