В этом году исполняется 25 лет, как не стало Василя Стуса — необыкновенного, по выражению Ивана Дзюбы, «морально хрустального человека» и гениального поэта: он умер в ночь с 3 на 4 сентября 1985 года в лагере особого режима в поселке Кучино Пермской области. О своем побратиме — его жизни, смерти (и бессмертии), возвращении в Украину, понимании (и непонимании) нацией его человеческой и творческой сущности — вспоминает и размышляет Ирина Калинец, львовская писательница, литературовед, политзаключенный советских времен. Поэтому, как писал Стус, «схились до мушлі спогадів — і слухай»...
раз — і навіки, і на все життя.»
— Ирина Ануфриевна, расскажите, когда вы впервые столкнулись с именем, творчеством Василя Стуса и, когда и как познакомились с ним?
— Это имя было мне известно. Несмотря на то, что таких поэтов, как Василь, не печатали, их стихотворения ходили в списках, перепечатывались, переписывались от руки, и само имя Василя Стуса мне запомнилось: его стихотворения очень выделялись среди произведений других тогдашних поэтов (хотя, конечно, были интересные авторы, скажем, Борис Мамайсур, Василий Голобородько, уже и не говорю о культовом в то время поэте Василии Симоненко). Стус же выделялся спонтанным талантом, его стихотворения запоминались и поражали: к его эстетизму добавлялась глубокая нотка философского осмысления жизни и несогласия с тем, что он видел вокруг — «Отак живу: як мавпа серед мавп...».
А встретилась я с Василем в канун Нового, 1972 года. Лечась в Моршине (в местном санатории Стус лечил язву желудка — И. Ш.*), он посетил Львов. Был у нас на колядках. А познакомились мы фактически благодаря моей, маленькой тогда, доченьке Звениславе. Пока мы ходили-колядовали, они с Василем понравились друг другу: он что-то ей так серьезно рассказывал, а она, по-видимому, очарованная его голосом, внимательно слушала и смотрела на него, как на родного человека. Василь взял ее за ручку, ведет и говорит: «Какой очаровательный ребенок!». А я говорю: «Это мой». «Как это ваш?». Отвечаю: «Игоря Калинца и мой». «Это твоя мама? — спрашивает Василий — Так вы Ирина Калинец или Ирина Стасив?». А я говорю: «Я Ирина Стасив-Калинец» (смеется).
Потом, помню, мы с Василем еще ходили по Львову, я показывала ему наши музеи, церкви — даже ему из-за слабого здоровья стало плохо. А вечером у нас дома (ныне — улица генерала Тарнавского, бывшая Кутузова) прошел поэтический вечер Стуса. Помню, я должна была угощать общество, а мне так хотелось слушать Василя! Он читал очень красивые вещи, и читал необычно. У него была своеобразная, очень артистичная манера чтения, которая отвечала и смыслу, и глубине его поэзии. Все слушали, затаив дыхание. Игорь (Игорь Калинец, муж Ирины Калинец, поэт, прозаик. — И.Ш.) говорил, что слушал бы Василя и день, и ночь, ведь это что-то потрясающее. От Василя действительно исходила энергия, которая всех очищала. Впоследствии его жена говорила мне, что все чувствовали это — эту внутреннюю энергию глубоко одаренного и очень чистого и честного человека.
— Что из прогулки по Львову осталось в памяти?
— Вспоминаю, как мы ехали на Яновское кладбище, на могилы Стрельцов УГА: в трамвае была страшная теснота, и, чтобы меня не толкали, Василь заградил меня руками и что-то мне рассказывает. А я, вместо того, чтобы слушать то, о чем он говорит, начала вслушиваться в тембр его обаятельного голоса. Он спрашивает, слушаю ли я его, я отвечаю «да», но в действительности слышала только музыку его голоса. Также вспоминаю, как, рассматривая экспонаты в Музее этнографии, Василь сказал, что у него никогда не было вышитой сорочки. Рожденный на Виннитчине, жил в Донецке — там не было вышитых сорочек.
Вечером 9 января, на Стефании, Василь уезжал в Киев, мы вместе с Вячеславом Чорновилом провожали его в аэропорт. Едем мимо здания КГБ, а там все окна светятся, говорю я: «Скоро будут аресты». И действительно 1972-й стал годом арестов: в Киеве Стуса уже ждали (едва лишь он приехал, как в квартире провели обыск, его самого арестовали. Против него возбудили уголовное дело, обвинив его в создании и распространении антисоветских документов, стихотворений; после длительного пребывания за решеткой, допросов, судебно-психиатрической экспертизы в сентябре Стус услышал приговор суда — пять лет заключения сурового режима и три года ссылки — И. Ш.). Однако лагерь не разорвал наши контакты: Василий был рядом, через забор (и Ирина Калинец, и Василь Стус отбывали заключение в селе Барашево, Мордовия. — И. Ш.). Конечно, мы нашли способы переписываться.
— О чем писал Стус?
— В первую очередь — информация: кто что написал, какая акция готовится и так далее, просьба при случае передать какие-то сообщения нашим побратимам. Были разные настроения или впечатления, скажем, о прочитанной книге. Василь писал свои замечания, стихотворения, мысли, любил иронизировать. Наша переписка была полноценным разговором: между строк ты будто слышал голос своего «собеседника», видел его мимику, реакцию. В письмах царило братское настроение, и мы действительно чувствовали себя семьей; Василь обращался ко мне «дорога моя посестро», «дорога моя сестро», а Вячеслав Чорновил, например, «дорога моя кумо».
— В письмах было что-то тоскливое в отношении Родины?
— В далеком краю нас ужасно мучила ностальгия. И когда в ссылке я просто безумно писала множество писем (наконец, мы могли писать если не каждый, то через день, потому что в лагере разрешалось писать лишь два письма в месяц), Василь говорил, что это я истосковалась по переписке. А сам он, скупой на слова и эмоции в бытовых отношениях, все переживания прятал в себе, берег, чтобы впоследствии проявить в творчестве. Василь — весь в стихах. В одном из писем он писал, что тоска по Украине заставляет его творить. То есть то, что мучителям казалось наказанием для политзаключенных, в определенной мере создавало для нас смысл жизни.
— Было своеобразным стимулом к творчеству...
— Да, стимулом к творчеству, к труду.
— Лагерь, ссылка — какие воспоминания о Стусе сохранились с того времени?
— Помню, как однажды на Рождество, на день рождения Василя, в лагере наше женское общество решило колядовать ему. Морозный вечер — и коляда разносится над зоной. На следующий день Василь написал, что слышал, как что-то пищало там, за проводами (смеется), и здесь же тайно (через лагерную службу) передал прекрасное стихотворение о коляде, девичьих голосах.
Летом 1975-го мы узнали, что Василь в тяжелом состоянии: из-за столкновения, спровоцированного одним из русских полицаев, он понервничал — и обострилась язва. Мы сразу объявили голодовку — в знак протеста против того, что Василю не была оказана своевременная медицинская помощь. Через три дня его забрали на лечение.
В ссылке я несколько раз говорила с Василем по телефону. Однажды заказала такой разговор, но на две минуты опоздала на телефонную станцию (именно тогда посетить меня приехал мой отец). Василю отказали в разговоре, хотя ранее такого не было. Мне было жаль, что он так поздно вставал (разговор должен был состояться в двенадцать ночи), а со здоровьем у него было плохо. В ссылке Василю было чрезвычайно трудно, ему создали жестокие условия: поселили в общежитии, где преимущественно жили люди, которые сидели по уголовным статьям и которые пили, а, напиваясь, просто теряли ум.
Но печальнее всего было то, что Василя не хотели (а, по правилу, должны были) отпустить к отцу, который тогда умирал (это был август 1978 года. — И. Ш.). Василь объявил голодовку и позвонил по телефону мне. Я здесь же сообщила об этом Вячеславу Чорновилу, Стефании Шабатуру, и благодаря Вячеславу, фактически все политзаключенные в лагерях и в ссылке объявили голодовку в поддержку Василя. Вспоминаю, я тогда написала письмо генеральному прокурору Руденко, которое закончила такими словами: «Поспешите, генеральный прокурор, чтобы и к вашему ложу не опоздали ваши сыновья!». Я не знала, что именно в это время Руденко лежал при смерти... Василя отпустили в Донецк попрощаться с отцом.
После ссылки (Василь Стус вернулся в Киев в августе 1979 года. — И. Ш.) Василий писал из Киева, что оказался там в глубоком одиночестве, — знаю, как бывшие знакомые умели делать вид, что не видят тебя... Мир дичал у нас на глазах... Тогда Василь пошел в Хельсинский союз — фактически выбрал себе второй срок, тяжелые условия «Особого режима», а это постоянные проверки, изъятие всего написанного (так пропал целый его сборник!) и переведенного. (Из лагерной тетради Василя Стуса: «... Я узнал, что людей, близких к Хельсинской группе, репрессируют самым грубым образом. Так, по крайней мере, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так со временем расправились с Чорновилом и Розумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически осталась на произвол судьбы, я вступил в нее, потому что просто не мог иначе. Когда жизнь забрали — в крохах не нуждаюсь. Психологически я понимал, что тюремные ворота уже открылись для меня, что на днях они закроются за мной — и закроются надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень хотелось — за ту границу, потому что кто же здесь, в Большой Украине, станет голосом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Поэтому, ее принимают — какая она уже не есть. А когда не принимают, тогда она силой выбирает нас». 2 октября 1980 года Киевский городской суд осудил поэта до 10 лет лагерей усиленного режима и 5 лет ссылки. — И. Ш.).
— Какие материальные вещи, связанные со Стусом, сохранились у вас?
— Есть письма, правда немного. Из лагеря вывезти почти ничего нельзя было. Василь в письмах был очень откровенен, писал остро. Например о Хельсинской группе, о том, почему идет в союз; о «землячке»-кагебешнике, с которым отказался разговаривать только потому, что тот — украинец (Василь больше всего не любил предательства со стороны земляков-манкуртов, а те мстили ему за прямоту, остроту мыслей, за то, что продолжал писать). Я не хотела, чтобы эти письма попали в руки врагам, и берегла их. Но вдруг однажды вечером (в ссылке) собрала их и бросила в печь. Игорь был поражен, и предчувствие не подвело — утром был обыск. Искали именно письма Василя: «Где письма Стуса?». «На огороде копайте», — ответила я, вспомнив известный анекдот. Не пошли — и мне стало жаль, что не закопала письма. Есть фотографии Василя. Также дома есть его бюст авторства талантливого скульптора Марии Савки-Качмар. Считаю, что это лучший из портретов Василя, — он такой, каким был: сосредоточенный, задумчивый.
— Как вы восприняли весть о смерти Василя Стуса?
— Где-то за неделю до его смерти мне приснилось, будто должна с ним встретиться: захожу в камеру, а там нет ни одного окна, на стенах какие-то странные потеки грязного цвета. Я думаю, как же Василь вмещается в таком узком месте?.. Впоследствии я поняла: это был склеп...
— В ноябре 1989 года вы (по просьбе Дмитрия и Оксаны — сына и невестки Василя Стуса) были координатором перезахоронения останков Василя Стуса, Олексы Тихого и Юрия Литвина в Киеве. Тогда за отцовским прахом поехал Дмитрий Стус с отцовскими товарищами; они также должны были забрать прах Тихого и Литвина. Каким вы запомнили это «возвращение» на Родину?
— Когда Дмитрий вернулся, я в первую очередь спросила его, как он среагировал, когда открыли гроб отца. А он говорит: «Отец не изменился, только почернел». Но как, прошло несколько лет!?.. Тогда я поняла: вернулись мощи...
— Ныне о Василе Стусе много говорят, однако создается такое впечатление, что по-настоящему его величие и гениальность понимают единицы. Как вы думаете, обречены ли мы в своем большинстве на не(до)понимание Стуса?
— Это зависит от младшего поколения. Когда в 1960-х годах мы во Львове нашли могилу Антоныча, она стала местом, где мы, молодые, по несколько человек, собирались и просто читали стихи. Потому что мы понимали: Антоныча нужно читать — тогда ты с ним разговариваешь. С Василем так же: его нужно читать. Когда делают показуху, какие-то модерные концерты или еще что-то такое — это не Василь, он там отсутствует. Почему не можем в небольших кругах просто читать его стихи? Неужели только матерные слова, «кароче», «типа» и так далее — это признаки нашей молодежи? Тогда о каком языке, независимости, культуре мы говорим!?
Я не знаю равного Стусу поэта в ХХ веке. И, по-видимому, действительно немногие дают себе труд понять, насколько это великий поэт: его поэзия — это сочетание глубокой философской мысли, мистицизма, чрезвычайно богатого поэтического языка и удивительной образности. Многие, например, мои студенты, говорят, что, когда читают Стуса, чувствуют очень глубокое волнение. Неудивительно, его стихотворения живые... Когда в 1988 году мы проводили в Львове десятки его вечеров, каждый раз был аншлаг.
Ну а то, что «власть имущие» не будут понимать Стуса — этому не поможешь. В конечном итоге, оценку всему дает время, жизнь и смерть. Смерть же, как знаем, существует только для материального, но не для духовного. Рассудите, какое страшное давление оказывалось на Шевченко, но он, его дух был и остается. Истинные вещи, которые касаются духовности, культуры, нации, любви, не исчезают, потому что собственно ради них и существует человек.
— Евген Сверстюк назвал сознательный выбор Стусом своего тяжелого жизненного пути и неотступное движение по нему подвигом...
— Мне кажется, такие люди, как Василь, не выбирают подвижничества. Они просто не могут иначе. В силу ощущения данности, которую принимают полностью, и убежать от которой не делают никаких попыток; любой шаг в сторону означал бы для них падение и самоуничтожение. Те, кто говорят «караюсь, мучуся... але не каюсь», понимают, что говорят не только из опыта собственного «я» — это опыт борцов за правду, это Христова наука о любви и жертвенности. Лишь время от времени Бог посылает таких людей — светлые лучи очищения и надежды, иначе мир задохнулся бы в ненависти и самоуничтожении.
Порой спрашиваю себя, а как бы Василь вел себя ныне, в условиях окружающей грязи? Думаю, во многих случаях был бы примером для нас. Вероятно, первым выступил бы против табачниковства, осквернения Голодомора, языка, культуры, истории и, точно, стал бы на защиту ректора Донецкого национального университета Владимира Шевченко, с которым недостойно обошлось руководство государства. Хотя, знаем, сам Владимир Шевченко, когда возник вопрос о предоставлении ДонНУ имени Василя Стуса, оказался осторожным. А не нужно быть осторожным — нужно быть твердым, как Василь!
* Здесь и далее автор пользовался книгой Дмитрия Стуса «Василь Стус: життя як творчість» (Киев: Факт. — 2005).
