Недавно уже знакомый читателям «Дня» (см., например, обширное интервью в «Дне» № 110—11 от 22 июня 2018 г.) исследователь с часто неожиданными для неспециалистов выводами, кандидат биологических наук, доцент кафедры экологии, природопользования и биологии человека Житомирского государственного университета имени Ивана Франко Иван ХОМЯК разместил в фейсбуке статью «Благими намерениями» — об инвазионных видах трансформеров. «В большинстве случаев общественность не понимает, перед какими угрозами оно стоит. Она любуется агрессором...» — написал среди прочего Иван Владиславович, чем вызвал немало разного рода комментариев и побудил нас к более широкому разговору.
«ЗА СЧЕТ ЧУЖИХ ВИДОВ МЫ ТЕРЯЕМ РОДНУЮ ДИКУЮ ПРИРОДУ»
— В своей заметке вы подняли на конкретных примерах очень интересную тему «опасности управления не научными прогнозами, а добрыми намерениями». Получается, такие виды, как канадский золотарник, борщевик, павловния заходят на чужие поля и изменяют поведение всего живого вокруг себя?
— Их называют инвазивными за их способность проникать в чужие экосистемы, а за способность превращать эти экосистемы в что-то другое — трансформерами. То есть группа видов, которые называются инвазивными видами трансформерами, и таких у нас достаточно много, примерно несколько сотен.
Во-первых, их становится больше, во-вторых, площадь, которую они занимают, увеличивается и сила этой трансформации тоже растет. То есть мы за счет этих чужих видов теряем родные природные среды обитания, родную дикую природу. Это кроме того, что некоторые из них представляют прямую угрозу для человека, например, как амброзия или борщевик, частично и золотарник канадский тоже, потому что в период массового цветения (конец августа — начало сентября) он способен вызывать аллергическую реакцию, плюс что касается меда, в котором есть много пыльцы золотарника, также имеются отдельные сообщения об аллергической реакции.
А самое главное, что некоторые из этих видов делают эти изменения необратимыми. Например, знаменитая робиния псевдоакация, или акация белая, как ее в народе называют, тот же золотарник, красный дуб, или дуб северный — они экосистемы меняют навсегда. И это вызывает целый ряд цепей негативных событий для нашей природы как локально, так и глобально.
Люди больше говорят о борщевике и амброзии, потому что это прямая угроза, но часто забывают о косвенных угрозах. Взять, к примеру, тот же красный дуб, как его называют в народе за красные осенние листья. Он практически не имеет конкурентов, вытесняет и частично гибридизируется с нашим дубом. Благодаря быстрому росту он привлекает лесоводов. Но есть один «маленький» нюанс. Когда мы говорим о том, что нужно насаживать леса, чтобы бороться с глобальным потеплением, перестройкой климата, уменьшать количество углекислого газа, то лес вполне может аккумулировать в себе углекислый газ. Но вопрос в объемах. Например, у нас есть урочище Корабль — это север Житомирщины, заказник «Поясковский», там дубовый лес в течение более 400 лет удерживает на одном гектаре более 300 тонн древесины. Представьте себе, какие объемы углекислого раза в течение полтысячи лет он может удержать. А если это будет красный дуб, то он сможет удерживать 100 — максимум 150 лет в три раза меньшие объемы. Так если красный дуб вытеснит наш дуб и другие виды, мы не сможем в достаточном количестве аккумулировать на длительное время углерод. Ведь чем быстрее растет дерево, тем быстрее оно умирает. Быстрорастущие деревья долго не живут. То есть этот углекислый газ, который деревья забрали, когда они будут использованы в промышленности — на топливо или что-то, за короткий цикл вернется. А если он быстро возвращается, за один или несколько циклов назад, то пользы никакой нет.
Это касается и так называемой энергетической вербы, та же история с павловнией, другими быстрорастущими видами. Они быстро растут, быстро впитывают углерод и быстро отдают его обратно. Но его нужно не только вобрать, но и удержать достаточно длительное время, для того чтобы он не возвращался обратно в атмосферу ...
«НУЖНО МНОГО СПЕЦИАЛИСТОВ, СРЕДСТВ И ВРЕМЕНИ»
— Я бы следующее подчеркнул: чтобы справиться с этой проблемой, нужно привлекать большое количество специалистов и средств, и это требует длительного времени. Мы у себя в лаборатории у нас на кафедре делаем несколько другие вещи — специальные алгоритмы, программы для прогнозирования. И то, что мы видим об этих опасных видах — это всего-навсего, как говорят, побочный продукт.
У нас очень малое количество людей занимается этими вопросами. Все, кто финансирует науку, считают эти биологические, природоохранные направления неинтересными, неперспективными. Например, приходит комиссия, ей говорят: «Мы изучаем такие-то виды». В ответ: «Нет, это неправильно вы делаете, занимайтесь тем, что дает деньги!». Я цитирую реальный диалог, когда один из чиновников, придя в отдел одного из институтов академии наук, сказал, что они должны заниматься биотопливом, а не своими глупостями.
На каждый вид нужно, чтобы работала хотя бы небольшая группа людей. Я часто участвую в международных семинарах по этим опасным видам — не специализируюсь на этом, а только делюсь своими достижениями. Ученых, постоянно занимающихся только этой тематикой (вы же понимаете, преподаватели университета — это такие себе ученые, сегодня ты занимаешься наукой три минуты, а затем 10 часов занимаешься преподаванием), можно пересчитать по пальцам. Это буквально 5—10 человек, которые все время занимаются инвазионными видами. А таких видов 300. То есть должно заниматься не менее тысячи человек.
Мы в свое время изучали, как изменяет экосистемы борщевик, но не ради борщевика, нас интересовали именно экосистемы, мы проверяли точность нашего прогноза — насколько можем прогнозировать изменения в них. Это 12 лет. Это считается минимальным временем, для таких исследований, что связано с солнечными циклами и циклами, происходящими в экосистемах. Но наш результат не может быть точным и взвешенным, так как семена борщевика лежит в земле 15 лет. То есть исследования борщевика в одной конкретном среде (мы исследовали его на берегу реки) — это 27 лет. А если семена амброзии могут лежать десятки лет? То есть в течение 20—30 лет должны продолжаться исследования — и это уже не одна тысяча людей, это смена поколений. Две-три тысячи людей разных поколений должны несколько десятилетий исследовать. На основе этих исследований они должны дать выводы — что можно сделать с этими видами, какие они несут угрозы. А если у нас появляется мода на какой-то новый вид? «Давайте мы посадим вот это, это даст нам эффект...» — и далее идут оправдания природоохранного характера — «мы соберем весь углекислый газ в вербу, которая вырастет через два года, и сожжем ее как биотопливо». Какой смысл тогда собирать углекислый газ ?! Таким образом происходит профанация.
ТАКИЕ ВИДЫ КАК ЗОЛОТАРНИК КАНАДСКИЙ (НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД ДОВОЛЬНО СИМПАТИЧНЫЙ), ЭКОСИСТЕМЫ МЕНЯЮТ НАВСЕГДА, ГОВОРИТ ИВАН ХОМЯК (НА ФОТО). И ЭТО ВЫЗЫВАЕТ ЦЕЛЫЙ РЯД ЦЕПЕЙ НЕГАТИВНЫХ СОБЫТИЙ ДЛЯ НАШЕЙ ПРИРОДЫ КАК ЛОКАЛЬНО, ТАК И ГЛОБАЛЬНО / ФОТО ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА ИВАНА ХОМЯКА
Прежде чем запускать вид в массовое насаждение, необходимо проверить все его свойства. Первая — способность выходить из-под контроля и проникать за пределы экосистем, где он насажен. Вторая — способность изменять природные экосистемы. И только после этого этот вид можно массово высаживать на определенной территории.
При этом то, что будет хорошо работать в степи, может совсем не сработать на территории Полесья и наоборот. Тот же золотарник в степи имеет более низкие конкурентные свойства, поэтому где-то в Херсонской, Николаевской области он будет единичным, а у нас, на Полесье, массовым.
«ЕСТЬ ЧЕТКИЙ АЛГОРИТМ. НО У НАС ПРОИСХОДИТ НАОБОРОТ»
— Нужно каждый вид исследовать конкретно. К сожалению, у нас пока этого не делается. Я могу сравнить исходя из бесед с зарубежными учеными. Например, если не ошибаюсь, в Румынии в паннонских степях выделяют ежегодно только на исследования и работу с борщевиком в одном природно-заповедном объекте 2 миллиона евро в год. У нас, кстати, средства выделяются тоже. У нас есть карантинные службы и так далее. Но эти средства идут «куда-то».
Есть четкий алгоритм: сначала ученые изучают, потом ученые разрабатывают какие-то методики борьбы, затем подготовленные специалисты воплощают эти все методические рекомендации. У нас происходит наоборот. Если это популярная тема, например борщевик, выделяются несколько тысяч или несколько десятков тысяч, а потом они идут какой-то неизвестной конторе, о которой никто не слышал, которая по договору с каким-то «Зеленстроем» начинает что-то делать. То есть где-то получилось два косаря, тогда написали отчет, что они уже преодолели, несколько десятков этих тысяч исчезло, и на этом точка. В следующем году история продолжается и продолжается.
Пока общество об этом говорит, пишет разные заявления и так далее, то это делается. Но это неправильный подход и с этим должны работать специалисты.
У нас большая проблема — деградация экспертной среды. Эксперты, занимающиеся этим, никому не нужны. Достаточно быть шумным и популярным. Политики, общественные активисты без образования и, простите, журналисты решающий голос. То есть если, допустим, политики, активисты и журналисты скажут, что борщевик Сосновского — это манна небесная, увидите, как люди будут говорить: «Да, это манна небесная, дайте нам эту манну». И все начнут сажать борщевик. К сожалению, такая ситуация. Экспертная среда у нас достаточно выродившаяся.
Хотя эта волна популизма накрывает не только нас, но и западные страны, и этих проблем у них не намного меньше, чем у нас.
«Я ОЧЕНЬ БЛАГОДАРЕН ТАКИМИ ИЗДАНИЯМИ, КАК ВАШЕ, КОТОРЫЕ ЭТИ ТЕМЫ ПОДНИМАЮТ»
— Если перейти от экспертной среды к широкой общественности — наши граждане, очевидно, тоже в большинстве не знают, как грамотно заботиться о природе?
— Да. С одной стороны, такое есть. Мы постоянно занимаемся просветительской работой. Например, что касается золотарника я также буду вскоре давать интервью на радио. Это мы делаем где-то примерно три-четыре раза в год, и в социальных сетях для многих людей это является открытием, некоторые уже знают об этой проблеме. Работает вот эта микроскопическое сообщество ученых, которых менее сотни, которые распространяют информацию, и мы имеем хоть какой-то эффект.
Но у людей всегда доминирует «шкурный» интерес. Если нет прямой угрозы здоровью — совсем прямой, например, тебя везут в реанимацию, потому что если соседа везут в реанимацию, так это еще не такое серьезное дело, — то они не будут прислушиваться. Например, на мое сообщение, которое вы упомянули, было много интересных комментариев. Среди них следующие: «А, это нас запугивают грантоеды, которые хотят забрать себе гранты». Но я могу рассказать о себе за два последних года. В прошлом году у меня было два гранта — один международный и один региональный от ОТГ, но он не касался таких видов. В этом году у меня три гранта: два международных и один всеукраинский. И ни один из них за последние два года не касался этой тематики.
Большинство моих студентов последние, пожалуй, десять лет получают задания по мониторингу по этим видам и местам обитания, в которых они есть. Это все, что мы можем таким образом делать — университет финансирует студенческие исследования. А других это не интересует. Поэтому есть такое утверждение, что мы запугиваем людей ради грантов. И, конечно, дальше идет история заговора, что мне напоминает историю с COVID-19. По сути, инвазивные виды — это экосистемная инфекция, которая, как этот вирус, проникает в организм. А рассказывают: «А, ничего страшного, это оно немножко увеличивается, а потом его совсем не станет», «само пройдет» и так далее. Хотя мы видим очень много опасных последствий, особенно в лесостепи, например, робиния (ложноакация) уничтожила огромное число видов, мы даже могли и не догадываться об их существовании.
То есть виды исчезают, экосистемы перестраиваются. Например, привезенный из Америки клен ясенелистный, который проникает в поймы и начинает их трансформировать. Это одна из причин нарушений пойменных дубрав. А тогда мы жалуемся, что у нас мелеют реки, ухудшается водоснабжения и качество воды в городах, принимающих ее из водохранилищ. Это все звенья одной цепи. Просто, когда оно очень близко к нам — то есть мы получили аллергическую реакцию или кто-то из наших детей, это будет проблема, а то, что золотарник заблокировал образования лесов где-то в пойме или на водозаборе (а это значит, что вода, которая выпала с дождем, или испарилась, или быстренько утекла), то это уже не наша проблема, оно там далеко, что нам до какого-то там золотарника. Люди этого не понимают. А количество специалистов, которые это понимают, очень небольшое. И я очень благодарен таким изданием, как ваше, которые эти темы поднимают. Потому что между нами и обществом должен быть рациональный мостик.
«МЫ МОЖЕМ ВИДЕТЬ ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО ПЕРЕМЕН, КОТОРЫЕ ПРИВЕЛИ К КАКИМ-ТО КАТАСТРОФАМ»
— Наши предки вырабатывали свои принципы обращения с природой в соответствии с собственными многолетними наблюдений за ней. Значит, они были умнее нас, потому что делали собственные выводы и наблюдения? А мы теперь живем, так сказать, «одолженным умом» в отношении природы. Как вы считаете?
— Есть такая хитрая трактовка эволюции. То ли это будет социальная эволюция наших предков, то ли трактовка эволюции биологическая — все не совсем так, как об этом говорят в школе или то, что из школы запоминается. В эволюции выживает не сильнейший, а наиболее приспособленный. Второй принцип — никто не думает, как выжить. Просто тот, кто неправильно действует, и вымирает. Если наши предки, жившие в большей зависимости от живой природы, чем мы, вели себя неправильно, они вымирали. И вымерших видов человека десятки, я уже не говорю об отдельных этносах. Они не способны были приспособиться к определенным условиям среды и исчезли.
Количество народов, вымерших из-за того, что у них возник такой конфликт, тоже большое. И даже среди тех культур, которые мы потом находим, начиная со славной трипольской культуры, ямной, катакомбной — большое количество трансформировалось, перешло в нечто новое или просто исчезло. Поэтому те, кто стал нашими предками, вели себя правильно. Те, кто вел себя неправильно, нашими предками не стали.
Человек очень мало психогенетически изменился за последние 300—500 тысяч лет, поэтому мы можем видеть огромное количество пертурбаций, которые привели к каким-то катастрофам. Прекрасный пример — остров Пасхи. Когда предки, возможно, полинезийцев вели себя таким образом, он стал почти мертвым островом, а не своеобразным раем среди океана. Такие случаи были и в Южной Африке — знаменитое вытеснения бушменов готтентотами и зулусами. Их было много...
«ЗА КАЖДОЙ АНАЛОГИЕЙ СТОИТ ТЕМАТИКА МОЕГО ИССЛЕДОВАНИЯ»
— Вы довольно часто из-за определенных природных закономерностей проводите параллели с поведением социума. Что вас к этому побуждает?
— Всякая аналогия имеет большие ограничения. Игратся с этими аналогиями — очень опасный путь. Но за каждой из них стоит тематика моего исследования. Когда я, вернувшись из школы (Иван Владиславович сначала окончил Житомирский педагогический институт и отработал 8 лет в школе учителем химии. — Авт.), начинал заниматься научной деятельностью, главным вопросом было — научиться определять тип или способы взаимодействия человека с природой. Так называемая антропогенная трансформация была одной из тем моей кандидатской, и сейчас тоже это одна из моих тем — естественная и антропогенная динамика украинского Полесья. То есть нужно смотреть, как взаимодействует человек с окружающей средой без стереотипного видения. Не основываться на причудливые философские идеи. Нужно посмотреть на общество извне как на обычный биологический объект. Но не на отдельного человека, как это изучает экология человека, а на социум как отдельный объект. Например, одно дерево имеет одни свойства, а лес имеет другие. Так же один человек имеет одни свойства, а социум имеет другие.
Уже в 2009—2012 гг. я должен был очень сильно в это углубиться, результатом чего было несколько книг по экологической этике и социоэкологии. Это очень важное направление. Потому что когда мы говорим о проблемах, которые у нас возникают с окружающей средой, эти проблемы на самом деле не являются экологическими. Потому что экология — это раздел биологии, изучающий взаимоотношения между организмами. На самом деле, это социальные проблемы и даже больше скажу — это социально-психологические проблемы. Искать причину наших бед в отношении к окружающей среде нужно не в природе, не в биологических связях, даже не в технологиях, а именно в психологии человека как части чего-то социального, то есть психологии социума как единого целого.
Я исследую социум в этом направлении, в том числе экспериментально. Например, наша студентка несколько лет назад заняла второе место на конкурсе научных работ в ЕС, где она изучала взаимосвязь психики и различных ландшафтов, ее работа была опубликована за рубежом. Подобные результаты затем были получены в Эдинбургском и Стэнфордском университетах. Это одно из направлений моих исследований — общество как объект взаимодействия с окружающей средой. Второе — это экосистемы как определенные объекты, которые динамично самоорганизуются и развиваются. Я работаю на стыке между экосистемологией и социологией. Поэтому мои сообщения в соцсетях выглядят довольно странно. Хотя это очень рискованный путь — проводить аналогии между обществом и природой, и многие ученые, которые это пытались делать, обожглись на этом, начиная с отца моей науки Фредерика Клементса (американский ботаник, эколог растений и миколог, ввел понятие «экотон» и биом. — Авт.), который начал делать аналогии и зашел не туда. Это опасный путь.
