Личность видит мир по-своему, а не по железобетонным канонам. Продолжая рубрику «Мои 10 книг», хотелось бы отметить, что в размышлениях выдающегося украинского философа, члена-корреспондента НАН Украины Мирослава Поповича в первую очередь чувствуется неординарность его личности, индивидуальное, неповторимое в подходе к высшим достижениям мировой литературы.
Я назову свои десять книг, а не те 10 книг вообще, которые считаю лучшими в мире. Конечно, хочется назвать те книги, к которым я чаще всего обращаюсь профессионально. Но я буду говорить только о тех, которые меня больше всего волнуют и не имеют прямого отношения к работе по профессии.
За исключением, по-видимому, первой из них — книги или книг Лузина по математическому анализу . Я не математик, а типичный гуманитарий, не люблю исчислений любого рода, в том числе, стыдно сказать, и моих родных логических. Но учебники Лузина, которыми я пользовался на первом курсе, навсегда сохранили для меня ощущение таинственности абстрактного мышления. Представьте себе, что числовая прямая — прозрачная линия, сквозь которую вы видите свет и на которую наносятся черные непрозрачные точечки — числа. Сначала целые числа, потом половинки, трети, четверти и так далее, пока точечек не станет бесконечно много и расстояния между ними не станут бесконечно малыми.
Станет ли наша линия черной и непрозрачной? Вопреки воображаемой очевидности, нет, — потому что между бесконечно близкими точками-числами на ней будет бесконечно больше «дырочек», пропускающих свет, чем черных точек. Так пишет Лузин. Его учебник (а еще проще — Лузина и Гренвиля) наряду с вычислениями учит видеть или чувствовать метафизическую тайну бесконечного и непрерывного, на которой основывается вся наука. В этом есть настоящая поэзия.
Подобное ощущение прикосновения к тайне охватывает и тогда, когда ученые-писатели говорят о мире человека, его бесконечно сложной психике. Для меня книга, которая наиболее глубоко проникает в источники добра и зла в человеке, — это «Анатомия деструктивности» немецко-американского философа и врача-психиатра Эриха Фромма . Он занимался проблемой, зол ли человек по своей природе, и сумел показать истоки зла в психике, дно и вершины духа, не принимая предположений о природной человеческой агрессивности. В книге ощущается редкая гуманность автора, которая пленяет даже больше, чем чрезвычайно продуктивное ее научное содержание.
Далее я бы назвал «Одиссею» Гомера . По-видимому, такой скачок покажется неожиданным, но за ним также проступает профессиональная заинтересованность. Сейчас моя маленькая внучка читает «Одиссею» в переводе Бориса Тена как сказку, и я смутно вспоминаю детские впечатления от отрывков из русского перевода Гнедича. Но на протяжении жизни мне приходится часто возвращаться к этому греческому эпосу, каждый раз переоткрывая его для себя в свете новых и новых достижений гуманитарной мысли. Так история научного мышления заставила вернуться к «Одиссее» потому, что именно там, оказывается, содержатся первые представления о рациональном доказательстве. Потом Мирча Элиаде показал универсальное значение шаманских ритуалов и представлений, в том числе в древнегреческой культуре, и «Одиссея», как и позднее «Энеида» Вергилия, — а за нею и все другие «Энеиды», в том числе и знаменитая украинская, — вызывают интерес своими «путешествиями через мир мертвых», обязательными для «шаманского полета». В подобном путешествии не обязательно есть что-то страшное — наоборот, в зрелых культурах общение с иррациональным «нижним миром» скорее смешное. К Гомеру вы вынуждены вернуться, когда читаете «Улисс» Джойса, не имеющий сюжета, а только структуру, построенную на параллелях с «Одиссеей». На основании параллелей с «Одиссеей» построена глубокая критика нашей эпохи (принципов «Просвещения») выдающимися представителями мировой философской мысли — Горкгаймером и Адорно. Словом, нужно возвращаться к гениальной сказке древних греков, потому что в ней много мудрости и красоты.
И в связи с этим — о «Мертвых душах» Николая Гоголя . Это также путешествие через удивительный мир. Еще тогда, когда произведение вышло в свет, общество поняло, что он построен по аналогии с «Божественной комедией» Данте. В свою очередь Данте использовал «Энеиду» Вергилия, т.е. сюжет о путешествии через «тот свет». Сила гоголевского путешествия совсем не в «разоблачении пороков» современной ему России, а в том взгляде на «нормальную жизнь» с позиций вечности, который застает всех врасплох в смешных позах и вынуждает всех и вся застыть, словно в немой сцене. Особенностью колдовского взгляда Гоголя является невероятная способность увидеть жалкое и смешное в повседневности, даже если оно выступает в трагических одеяниях, и выразить это в языке, в каждой фразе. Уже потом сквозь смешное проступает страшное. Привычное и обычное оказывается Дантовым «адом». Таких глубоких произведений, как гоголевские, в мировой цивилизации немного. Я Гоголя очень люблю, особенно «Мертвые души», и часто перечитываю.
И еще произведение, которое я очень люблю и к которому отношусь весьма серьезно, — «Золотой теленок» Ильфа и Петрова (вместе с «Двенадцатью стульями») . Нужно было бы сказать, опять же, о целой серии книг того культурно-исторического периода, к которому можно отнести произведения Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Исаака Бабеля и ряд других. Вообще речь персонажей всегда была самым эффективным средством их характеристики.
У Бабеля, большого мастера экономии языковых средств, слово чрезвычайно емкое, а слово персонажей (прежде всего в драматических произведениях) при этом трогательно смешное и очень выразительное. У Андрея Платонова несуразный и смешной своей малограмотной неожиданной образностью говор персонажей сливается со стилем авторского повествования, одновременно смешным и страшным.
Произведения Ильфа и Петрова комедийны не своими сюжетами, а авторским языком, остроумием рядового одесского прохожего, возведенным в литературный норматив. Эти две вещи — это Книги с большой буквы, потому что здесь печатное слово нельзя ничем заменить. Именно поэтому провалились все попытки экранизации «Золотого теленка» и «Двенадцати стульев», потому что невозможно передать юмор каждой фразы в образном ряде. В свое время мы знали их чуть не наизусть, цитатами из них пересыпали все разговоры. Характерно, что оба автора были искренне преданы идеям коммунизма, но произведения их почему-то ужасно не нравились властям и были фактически запрещены. И дело не в том, что Ильф и Петров постоянно что-то «разоблачали», — смеховая культура создавала определенное умонастроение, более того, определенную позицию иронического превосходства над мелочным «маленьким миром».
Хочется поставить рядом совсем другую книгу — «Имя розы» изысканного итальянского гуманитария Умберто Эко . Роман Эко похож по структуре на самый популярный вид машиноподобной книжной продукции современности — детектив. На самом деле это антидетектив, потому что все заканчивается антиразвязкой — книга, которую ищут, исчезает. Весь роман построен на скрытых цитатах, которые оценить может только тот, кто знает европейское Средневековье, время и среду, в которой происходят события. И тогда оказывается, что весь роман, по существу, мистификация! В модной сегодня манере постмодерна автор поднимается над действительностью благодаря скрытой иронии — той самой иронии, которой проникнуты имитации старинных романов-путешествий Ильфа и Петрова, искренне жизнерадостных и бесконечно далеких от современной моды.
В определенном понимании такое смеховое восприятие противоположно тому юмористическому видению мира, которое проявляется в очень старой книге — «Дон Кихоте» Мигеля Сервантеса . Эту книгу я также часто переоткрываю для себя. Сегодня нам смешно не то, над чем смеялись читатели Сервантеса несколько веков назад, но мы можем узнать и наш мир в давних образах.
Например, очень интересна сцена избиения дон Кихота встречными купцами за то, что он требовал от них признания Дульсинеи самой прекрасной дамой. Купцы, приземленные прагматики по своей ментальности, согласны признать Дульсинею прекрасной, но требуют, чтобы он хотя бы описал ее внешность — ведь с точки зрения здравого смысла истина рождается из сравнения образа и реальности. Дон Кихот не принимает сам принцип: истина дана уже в правильном, соответствующем рыцарским канонам построении образа «прекрасной дамы» и отнюдь не нуждается в сопоставлении с реальностью. А сегодня вы можете прочитать: «Истину не открывают, а строят». Никто ничему не научился!
В мировой культуре многократно появляются пары — «высокий» благородный господин и «низкий» смешной слуга, или две пары — благородный господин и благородная невеста, хитрый слуга и хитрая служанка. Необычность «Дон Кихота» заключается в том, что смешен здесь господин, а не слуга, — Санчо Панса оказывается даже неплохим губернатором, а дон Кихот практически ни на что не способен. Смешной не нижний мир, а мир благородный, романтический, — сказать подобное осмеливались немногие мастера. Украинская новейшая культура начиналась с восхищения «низким» социальным миром, «Шельменко-денщиком», который действовал сначала без романтического «высокого» соответствия, и уж потом от своего Санчо Пансы поднималась к Дон Кихоту.
Вспомню еще одну великую книгу — «Война и мир» Льва Толстого. В школе я ее едва прочитал, а теперь нередко возвращаюсь к ней. Она с первых страниц словно ослепляет блеском бала и оглушает светскими разговорами на французском языке, и потом читатель, сегодня — исключительно демократичный, исподволь начинает жить в высшей среде с ее жизненными коллизиями, достоинствами и пороками.
«Нижний мир» здесь маячит где-то за горизонтом в нереальном Платоне Каратаеве, но приближение к нему представляется очищением и овладением природными основами бытия. Давайте отбросим легенды о «кающемся дворянине» и будем серьезно относиться к этому поиску естественности в жизни. И еще раз вернемся к Толстому.
В ряд великих и умных книг как-то неудобно ставить тоненькие сборники стихотворений. Но на самом деле поэзия занимает больше места среди любимой литературы, чем монументальный жанр. И я просто процитирую двух своих любимых поэтов.
Огні і теплий чад.
З високих хор
Лунає спів туги і безнадії.
Навколо нас кати
і кустодії,
Синедріон і кесар, і претор.
Це долі нашої смутний
узор,
Для нас на дворищі
багаття тліє,
Для нас пересторогу
півень піє
І слуг гуде архієрейський хор.
І темний ряд
євангельських історій
Звучить, як низка тонких
алегорій
Про наші підлі і скупі часи.
А навкруги — на цвинтарі, в
притворі
Свічки і дзвін, дитячі
голоси
І в темному повітрі вогкі
зорі.
Это — Мыкола Зеров , погибший на Соловках. А вот — проще и оптимистичнее, у Максима Рыльского :
Коли копають картоплю —
стелеться дим над землею,
Листя летить воскувате,
ніби метеликів рій.
Пахне грибами і медом,
вогкістю пахне тією,
Що, окрім назви осінь,
немає імені їй.
В конечном итоге, хорошие книги просто помогают нам жить и дышать в этом сложном мире. Оставаясь людьми.
