Мастерская приехала к нам во второй раз после пятилетнего перерыва с новыми работами, стяжавшими немалый успех и у зрителей, и у критиков — «Семейное счастие», «Война и мир» (оба — по произведениям Льва Толстого) и «Египетские ночи» (по одноименной пьесе Пушкина). На сей раз со своими актерами и постановками приехал и сам руководитель театра — Петр Наумович ФОМЕНКО. Корреспонденту «Дня» предоставилась возможность задать мастеру несколько вопросов.
«УСПЕХИ ОПАСНЫ, ЕСЛИ ИМ ДОВЕРЯТЬ»
— Как известно, ваша Мастерская выросла в стенах ГИТИСа. Трудно ли вам было создавать театр из дебютантов? Продолжаете ли вы эту практику сейчас?
— Театр наш действительно родился в недрах режиссерского факультета ГИТИСа. Это не просто институт, а школа… На каждом курсе есть актерская группа. Вместе с кандидатами на режиссерский курс мы набираем группу актеров от 18 до 35 лет. Дилетанты иногда очень нужны профессионалам. Профессионалы, которые уверены, что им уже не стоит учиться, что они сами могут только учить — опасны для себя самих.
— А как вы относитесь к тому, что институт переименован в академию?
— Жизнь покажет, кто имеет право на академию, а кто нет. Сейчас надо работать. Что касается нашего театра — тайны нет. Они все пришли артистами, режиссерами, которые успели хлебнуть театр, которые прошли школу до того, как попасть в ГИТИС. Когда в ГИТИСе говорят студенту — забудьте все, что было, придется учиться заново — это абсурд. Забыть прошлую жизнь нельзя. Эта высоколобая методология ничего не значит рядом с практикой и жизнью человека. Даже если он приходит юношей, он приносит свою судьбу, что-то уже пережитое. И его собственная судьба, его сокровенные интимные процессы являются значительной частью драматического строительного материала. А чтобы выразить то, что пережито, нужна виртуозная высокая техника. Вот 15 лет назад и пришли такие люди. Мы стали театром и начали бездомный образ жизни. Работаем благодаря друзьям…
— Но вы ведь не будете отрицать, что являетесь крайне успешными? О вас много говорят, пишут, присуждают премии...
— Говорить, что у нас началась полоса успеха, — несправедливо, потому что успех — это то, без чего не может жить театр, артист. Без успеха, без отклика. Тем не менее успехи опасны, если им доверять. Если на следующее утро после успеха облокотиться на него, то ты падаешь на более низкий уровень, так как актерская профессия — это постоянная работа. Тоска по совершенству, огонь неугасимый, которых у одних существует, у других гаснет довольно рано. Мы стараемся, чтобы у нас это как-то держалось. Наши артисты незаметны в повседневной жизни, на улице их с трудом узнают, но они не играют в простецов. Это мне дорого. С этого и начался театр, — они заняты предметом, а не своим имиджем.
— Разве есть актеры без имиджа?
— Он существует, но они живут вне его и работают с утра до ночи… Сейчас в ГИТИСе есть курс, который я вел раньше. Наш выпускник Сергей Женовач выпускает свой курс. Планируем при нашем театре стажировать актеров — и российских, и стран СНГ — никак не могу привыкнуть к этой аббревиатуре...
— Но у успеха есть оборотная сторона. В той же Москве сотни театров, и новые появляются постоянно. Не боитесь потеряться в этом потоке?
— Театры рождаются, как пузыри на лужах во время дождя и тут же лопаются. Очень много мертворожденных театров, или тут же погибающих, хотя они должны бы жить. Это напоминает театральный бум в России 1920-х годов. В Париже, кстати, тоже около 500 театров, включая зарегистрированные. Нам помогают. На колени мы не будем падать, но глубоко в душе есть благодарность и любовь. У нас в стенах маленьких залов, куда помещается около 100 человек — искусственные аншлаги. А было бы 1000 мест, возник бы вопрос рекламы. Но гонора у нас нет, за что я благодарю судьбу.
«ТРИ СЕСТРЫ» ХОДЯТ СТО ТЫСЯЧ РАЗ ПО ТРИ
— Расскажите немного о том, как создавались спектакли, которые вы показали в Киеве.
— Это три названия. Два толстовских, одно пушкинское. Из чего они сотканы — непонятно, потому что в основе лежит не драматургия, а высокая литература — проза и поэзия. В «Египетских ночах» — коллаж из фрагментов и стихов разных лет. Кстати, «Египетские ночи» закончены не Пушкиным, — он оборвал на полуслове, дойдя до ночей Клеопатры, — а Брюсовым уже в 1920-е годы. В целом, это опыт сочинения театрального действия на литературной основе, где драматургические законы сложно учитывать. Делать из великой прозы пьесу — чаще всего негодное занятие, так как она написана по другим законам. Мы начали читать роман Толстого десять лет тому назад. А при подготовке спектакля прочли всю книгу за 4-5 месяцев по ролям. Трудное, интересное занятие, роскошь, которую может себе позволить не всякий театр. Бездомные, собирались в доме актера... И спектакль родился через семь лет. Мы, по сути, сделали только пролог к огромному пространству этой саги. Замечательная и безумно трудная попытка. Ведь это скучно звучит — литературный театр. Но у нас половину репертуара составляют не пьесы, а подобные работы.
— А сохранились ли сегодня у вас связи с Театром имени Вахтангова?
— Есть. До сих пор идет «Пиковая дама», хотя, мне кажется, что она уже пережила свой век. И «Без вины виноватые» тоже идут, пережив свой век. Переступить нельзя… Когда вижу, что спектакль должен уйти из жизни, ничего сделать не могу, потому что режиссер не имеет авторского права на прекращение жизни спектакля, который, на его взгляд, пережил свой век. Но это вопрос авторского права. Может быть, сейчас это преждевременно, потому что может выродиться в сплошное сутяжничество. Авторство режиссуры — это вопрос очень непростой.
— Еще один «побочный» вопрос: у вас довольно богатый киноопыт. Не собираетесь его продолжить?
— Тут вот как. Очень много кинематографистов работает периодически в театрах. Даже Андрон Кончаловский сейчас выпускает свою очередную «Чайку», в театре Моссовета будет премьера. Их, чаек, уже столько летает по одной только Москве... В Москве есть огромные свалки — страшный образ. Они есть во всех городах-мегаполисах. Бульдозерная цивилизация, где живут люди самых разных сословий. Такого количества чаек, как на этих свалках, я ни на каких водоемах в Москве не видел. Так вот этот обвал Чехова стал свальным грехом, теряется ощущение — что было у Штайна, а что у Додина… «Три сестры» ходят сто тысяч раз по три. В Москве их десять. Это плохо. Потому что притупляется восприятие. Так же ставят театральные режиссеры кино… Я не собираюсь продолжать это дело. Что нибудь одно. Если быть точным, то я в свое время работал на телевидении. Снимал телевизионные фильмы, но не более того. Сейчас на это надо бросить все силы, а параллельно работать невозможно. Я реально смотрю на свой возраст. И на время, отпущенное мне. Здесь очень легко стать фраером...
— Какие проблемы, кроме тесноты помещения, вам приходится решать?
— Пока что проблема одна — полноценная профессиональная ситуация для каждого артиста. Ведь труппа — тонкое, серьезное и сложное дело. У нас она большая — 25 человек. Было десять, потому что каждому на каждый сезон надо дать новую роль. На моих глазах труппа взрослеет. Я старею. Актрисы становятся матерями, 5-6 лет пройдет — станут бабками. У меня год простоя без своих работ — большая беда и моя личная тревога и беспомощность.
— Уж коль скоро вы затронули проблему старения труппы — как вы ее решаете? Ведь она погубила не один театр...
— В наш театр очень трудно вписаться артистам, которые приходят вне нашей школы. Это не каста, просто они действительно договаривались много лет и выращивались вместе. Это даже физиологически существует, потому что у нас есть и уникальные близнецы, Полина и Ксения Кутеповы. Когда они пришли на курс, были уверены, что поучатся год, два, три, а потом уйдут в кинематограф, или куда-то еще. И до сих пор держатся. Теперь вместе с детьми приезжают на гастроли. Хотя все эти разговоры о театре-доме, семье — пустопорожними бывают. Это очень трудно. Но говорят, что у Мольера было черт-те что: и жены, и дети, и любовницы, и дети детей. Иногда путали, кто чей папа, кто когда родился и от кого и каким образом и при каком репертуаре...
«ВАЖНО БЫТЬ ПОНЯТЫМ ТЕМИ, КОГО МЫ СЧИТАЕМ СЕБЕ ПОДОБНЫМИ»
— Если говорить о контексте, в котором вы существуете: вам часто приходится конфликтовать внутри театрального сообщества?
— Жизнь такая, что без добра и любви ничего сделать нельзя, но за нее надо бороться смертельным образом. Иначе — ничего не будет. Много людей не дожило до сегодняшней степени свободы, когда мы делаем то, что хотим, никто не вносит коррективы. Но готовы ли мы к этой свободе? Потому что она определяется степенью ответственности, иначе она на фиг никому не нужна, а только вред приносит.
— Свобода, среди всего прочего, дала такое явление как модная режиссура. К работам Субботиной, Угарова, Серебренникова всегда повышенное внимание, большой шум. Как вы относитесь к тому, что делают эти ребята?
— Они не ребята, а профессионалы и режиссеры. Каждый — индивидуальность, и они сейчас обретают несколько скандальный, эпатажный успех. Во время моей относительной молодости работать было тяжелей. Расплатой могла стать профессиональная жизнь, а чуть раньше и физическая. А сейчас у одних — это болезнь корью, которой надо переболеть. И осквернители праха нашей классики… В них ходили очень многие, думая, что они Мейерхольды. Но это не только осквернение, а и попытки высказаться, утвердиться, иногда и эпатировать публику. Иногда это имеет свой спрос. Можно говорить об Андрее Жолдаке, допустим — явление, близкое к вопросу. Есть, однако, надежда, что количество выбросов из реакторов каждого в отдельности режиссеров не обернется Чернобылем.
— Получается, на этом фоне вы принципиально традиционны?
— Мы пытаемся двигаться к цели вперед спиной… Твардовский написал: «Пушки к бою едут задом — это надо понимать». Великая метафора. Как двигаться к цели, к борьбе, к линии фронта. Театр — это тоже линия фронта, по словам Блока, и в этой борьбе слабый погибает. Так вот, мне кажется, что надо двигаться вперед, к авангарду, не теряя наши корни. Не утрачивать из поля зрения наше прошлое. Я пришел как-то в маленький театр в Подмосковье, в Ногинске. А там был гениальный комик по кличке Кузьмич. Он роли учил с голоса. Я его спросил — «Какая у вас сверхзадача?» Он ответил: «Сынок, у меня всю жизнь сверхзадача одна — нравиться публике». Он был искреннее всех остальных. Мне же хочется строить театр, где артистам принадлежит все. Но не обслуживать артиста, а служить ему.
— А что это значит?
— Мне — все время держать руку на их пульсе, а им — знать, что искусство принадлежит народу только в том случае, если оно в первую очередь принадлежит художнику. А уже тогда они вместе с потрохами, вместе с искусством и театром — принадлежат народу. Хотя что это такое — я иногда не понимаю. Может быть, было такое во время войны, которую я пережил и помню лучше, чем то, что было сравнительно недавно. Трагическое ощущение единства народа, нации, истории было явственным — но на какой крови...
— И, все-таки, в чем ваша сверхзадача?
— Я считаю себя просто практиком театра. Боюсь обобщений, теоретизирований, концепций. Можно словами все, что угодно, напылить. Хочется нравиться. Только не надо на это переть сильно, потому что противно, унизительно, потому что публика это в первую очередь поймет, носом учует, услышит, что мы прем, чтобы понравиться. Важно быть понятыми теми, кого мы считаем себе подобными, или кому мы подобны. Ставить спектакли для себе подобных. Не выше, не ниже — театр для людей. Это важно. Мы объездили многие страны Европы. Но перед Киевом у меня тревога необычная. Так еще у нас в Питере. Успех очень дорог. Только он разным бывает. Сверхзадача… У Маяковского есть такие стихи предсмертные: «Хочу быть понят родной страной. А не буду понят — так что ж?.. По родной земле пройду стороной, как проходит косой дождь». И наша задача быть понятыми, хотя мы сами себя порой не понимаем...
Автор благодарит Н. Катериненко за помощь в подготовке интервью Иногда артист и у нас ищет возможность освободиться от нового репертуара, ибо занят в других работах.
