Осыпалась черемуха, начал увядать ландыш, и стремительно зацветала бузина. Подходил к концу май 1944 г. Я и мой приятель Сергей (у него было прозвище Монах, потому что он всегда был нестрижен) сидели на старой колоде и договаривались после обеда пойти в лес, чтобы пострелять из немецкого карабина. Оружия и патронов хватало: только несколько месяцев назад пришли наши, а немцы не все позабирали с собой. Вообще-то на длительные прогулки у меня не было времени — я должен был рвать траву и мешками вносить ее кролям, которые были единственной живностью в нашем семейном хозяйстве. Ели они непрерывно, и пока я успевал принести следующий мешок, от предыдущего ничего не оставалось. А еще кроличьи клетки нужно было чистить, менять воду и каждую беременную самку своевременно отсадить из общей квартиры в «родильный дом», чтобы маленьких не затоптали. Все это было довольно скучно, но ведь изредка на столе появлялся кусок жареной крольчатины... Однажды, собирая траву в междурядьях плантации хмеля, я наткнулся на маленького зайчонка. Подсадил его к крольчатам, но их мама чужого загрызла. Закапывая ушастого, я жалел, что не оставил его там, где нашел.
С Сергеем договорились, что пойдем за травой вдвоем — два мешка на какое-то время угомонят этих ненасытных, а мы настреляемся вволю.
— Подожди-ка, — сказал мой приятель, — Пойду к нацменам, попрошу махорки.
У них квартировали солдаты из БАО (батальона аэродромного обслуживания) — веселые парни с неславянскими лицами, как я теперь понимаю — армяне; один из них играл на мандолине. Махоркой они угощали Сергея неохотно, но у них не было выбора, потому что Монах умел «одалживать» табак из их кисетов, когда солдаты спали.
Сергей вернулся с самокруткой, мы покурили и разошлись — он по каким-то своим делам, а я — чистить кроличьи клетки. Одна крольчиха уже имела тяжелый живот, пришлось отсадить ее в отдельную клетку. Из зимних запасов еще оставалось немного ячменя для рожениц, и я всыпал в кормушку горсть зерна.
После обеда Сергей зашел не с мешком, как обещал, а с десятком красивых тяжелых морковок.
— Где ты взял морковь?
— Ну... нашел.
— Где нашел? Не ври.
Выяснилось, что морковь своровал из погреба бабы Герасимчучки. Воровать, конечно, грех, но — если откровенно — эта морковь меня утешила, потому что вышло как раз по одной на каждого кроля. На Сергее был роскошный костюм, из белого полотна штаны и пиджак с четырьмя карманами. Оказывается, нанялся с завтрашнего дня пасти корову агрономше, и она в задаток справила ему такую одежку. Вдвоем мы быстро нарвали мешок травы, раздали его грызунам и рысцой двинулись в сосняк. Карабин, патроны и консервная банка, в которую мы намеревались стрелять, были спрятаны в лозняке около сажалки в деревянном ящике из-под крупнокалиберного немецкого снаряда. Стреляли по очереди, радовались каждому меткому выстрелу, хотя, правду говоря, снайперы из нас были никудышние, а дырок в банке было мало.
И тут... Хоть забавлялись мы не впервые, а от сосняка до хутора было далеко, на этот раз кто-то из военного начальства услышал стрельбу, и на разведку в лес послали сержанта и двух солдат с автоматами. Нас окружили, забрали карабин и посадили на гауптвахту в старой бане; пахло обмылками и гнилью. Сергей влез на верхнюю полку и лег спать, укрывшись новым пиджаком, а я сидел и думал о том, расстреляют нас или посадят в настоящую тюрьму. А солнце начало садиться, а кролики сидели голодные, а мама уже вернулась с работы и не знает, куда я делся. Сергей очнулся, зевнул и сказал, что сейчас мы выбьем стекло в окошке, вылезем и пойдем себе домой. Но окошко было высоко. Сергей кое-как вскарабкался мне на плечи, но побоялся бить стекло кулаком; слез, подумал, выматерился и заплакал. Недалеко до слез было и мне... К тому же хотелось кушать. Смеркалось, когда открылись двери и вошел один из арестовавших нас. Он также был «нацмен» (так тогда называли всех, кто принадлежал к «национальных меньшинствам»).
— Стрелять будешь? — спросил он Сергея.
— Не...
— А ты будешь?
— Не буду, — сказал я.
— Дураки вы... пацаны, да? Убить могли человека или женщину. Бах-бах, а пуля летит, как пчела. Куда летит? Куда захочет. Дураки.
Солдат помолчал, а Сергей понемногу так, спиной к стене, начал двигаться к дверям.
— А что нам будет? — спросил я.
— Стой! — сказал солдат, и Сергей затих. — Убежать хочешь?
Он вынул из кармана горбушку хлеба, разломил и протянул нам. Хлеб был черствый, но теплый.
— Спасибо, — сказал я.
— А махорки не дадите? — спросил Сергей.
— Махорка — дурак, — ответил солдат. — Кырым знаешь? Степь знаешь? Конь знаешь? Джанкой знаешь? — Сергей таки прошмыгнул в дверь, но солдат не обратил внимания. — Тебя как зовут? А меня — Муса Уланов. Муса — так меня зовут.
Он тихо что-то запел на своем языке; мелодия была необычная для уха, но приятная. Сергей просунул голову в дверь, послушал и предложил:
— Я спою частушки, идет?
— Товарища оставлял, сам убегал, не будет частушки.
Уже дома я понял, что «Кырым» — это Крым. Во второй половине мая 1944 г. крымских татар депортировали в Среднюю Азию, а вскоре отозвали из армии и заслали туда же солдат. На полуостров гнали эшелоны с русским людом. Готовя этот материал, я заглянул в довоенную энциклопедию. На карте Крыма тогда, как и сегодня, был Джанкой, но были и Джурчи, и Ак-Мечеть, и Караджа, и Мамут-Султан, которых сегодня нет.
Поселок, в котором я много лет отдыхаю, теперь называется «Морское», а тогда был Капсихор. Кстати: если вы, уважаемый читатель, имеете возможность посетить курортный Крым, выбирайте места, где больше всего репатриированных татар. Тогда на базаре вас будут ждать опрятные и вежливые люди, которые торгуют всем, кроме водки и свинины. В моем Капсихоре до возвращения татар на весь поселок было 3 коровы, а прошлым летом — больше 60; молоко, сыр, сметана дешевые даже по курортным ценам.
