Терроризм, информационная безопасность и цифровая революция — на эти темы «летнешкольники» пообщались с топовым украинским специалистом по теории рисков и прикладных вопросов безопасности Юрием КОСТЮЧЕНКО. В частности, пан Юрий является старшим научным исследователем в The Canadian Network for Research on Terrorism, Security and Society — в Канадской сети исследований по терроризму, безопасности и обществу.
Ученый работает в области изучения безопасности и оценивания рисков с помощью методов прикладной математики. Как показали исследования, важной составляющей безопасности является человеческое поведение, предсказание которого — сложная задача. Нередко сложность задачи предопределяет использование избыточных упрощений и обобщений, а также игнорирование сложного динамического контекста, что приводит к существенным ошибкам. Следовательно, чтобы повысить точность оценивания в такой важной области, как безопасность, нужно понимать, в каком мире мы живем.
Юрий Костюченко начал встречу с разговора о принципах изменения мира сегодня. По его мнению, наше общество в течение последних лет очень быстро и динамично меняется. Это то, что ученые определяют как глобальные социальные трансформации. Мощность этих трансформаций очень значительна и может быть сравнима только с мощнейшими изменениями в человеческом обществе, например, с индустриальной революцией второй половины XVIII века. Сегодня эти изменения также предопределены технологическим прогрессом и определяются как цифровая революция.
В то же время человек по своей природе способен к изменениям лишь в очень ограниченном количестве способов. В частности, для принятия системных социальных трансформаций нужна истеризация сообществ. Это приводит как к изменениям коммуникативных паттернов, так и к изменениям группового поведения, в том числе — и к изменениям опасным.
Именно поэтому радикализация является присущей чертой социальных трансформаций, следовательно, конфликтные состояния трансформаций, а также определенные экстремистские проявления неизбежны во время системных социальных трансформаций.
При этом проявления радикального поведения и методы контроля с экстремизмом в период цифровых технологий являются иными. Так же, как и природа конфликтного поведения и даже природа самой войны испытывает существенные изменения. Все это и определяет тот контекст, которой стоит учитывать при анализе опасностей, перед которыми мы сегодня оказалась, отметил лектор.
Чего нам ожидать от нового революционного времени глобальных трансформаций, учитывая вспышки насилия в разных частях света, каким может быть «апокалипсис» и к чему тут «Википедия», говорилось на встрече с Юрием Костюченко в Летней школе «Дня».
«ЭТО УЖЕ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛОБАЛЬНАЯ ВОЙНА С ТЕРРОРИЗМОМ»
Евгения ШЕВЦОВА, Одесский национальный университет имени Ильи Мечникова:
— Летом вы принимали участие в международной конференции о терроризме и социальных медиа, которая проходила в Уэльсе, Британия. Какие результаты представляла ваша исследовательская группа? Если говорить о самом направлении конференции, то как социальные медиа способствуют распространению терроризма? И как, напротив, помогают с ним бороться?
— В мировой научной среде существует несколько региональных и глобальных консорциумов по вопросам анализа и борьбы с кибертерроризмом и экстремизмом. Один из таких глобальных научных проектов работает на базе нескольких заведений Великобритании, Канады и США, развивая разные направления социальной и культурной антропологии, социальной психологии, политологии, прикладной математики и технологического обеспечения противодействия терроризму и экстремизму. Они пытаются взаимодействовать с максимально широким кругом ученых во всем мире, в том числе и с теми, кто может содействовать развитию методологической и методической базы исследований. Собственно, через научные дискуссии по поводу методик анализа террористического контента и экстремистских нарративов нашу группу и привлекли к сотрудничеству.
Регулярно проводятся как тематические, так и общие конференции по вопросам противодействия терроризму в социальных сетях, в частности конференция «Терроризм и социальные медиа». На упомянутую конференцию в Великобритании обычно приглашают представителей государственных агентств по борьбе с терроризмом, безопасности, разведке и контрразведке, менеджеров и владельцев социальных сетей, ведущих научных работников и аналитиков со всего мира.
В этом году, вероятно, в связи с рядом скандалов и расследований, не только «делом Скрипалей», но и «делом Боинга», и вмешательством в выборы в нескольких странах, и многочисленными атаками на информационные системы государственных и международных агентств, туда не пригласили никого, кто имел связи с Россией, что является показательным фактом.
На этой конференции обсудили много вопросов: как уже полученные результаты исследований, так и новые концепции в области борьбы с терроризмом и экстремизмом в виртуальной среде. В частности, новое развитие приобрели методы анализа поведения сетевых сообществ, предложены темы для изучения радикализации субкультур, обсуждены новые зафиксированные особенности распространения радикальных призывов и т.п.
Социальные медиа являются сегодня важным инструментом распространения радикальных месседжей. Большинство экстремистских и радикальных группировок прилагают значительные усилия в области пропаганды, потому что или хотят собственной легализации или нуждаются в постоянном приливе людей. Следовательно, социальные сети становятся в этой борьбе главным оружием. Через них, в частности, распространяются газеты и журналы, которые издают террористы, причем на достаточно профессиональном уровне, который свидетельствует, что этим занимаются профессионалы. Этот подход работает — люди присоединяются к террористическим группировкам.
Здесь важно понимать, что когда мы говорим о борьбе с распространением радикальной пропаганды, мы не говорим только о блокировании того или иного ресурса, потому что каждый раз на его месте возникает что-то новое. Общая теория коммуникаций говорит, что в таких случаях запрет работает как магнит, то есть притягивает новых адептов.
Следует уменьшать уязвимость всего общества и выводить целевые группы из-под удара радикальной пропаганды. И методы, в целом, являются известными. На конференции речь шла о том, как это высчитать, как с этим работать, кто является целью, кто это финансирует, какие у них способы распространения призывов.
Наши презентации и доклады на конференции были посвящены методам количественного анализа контента социальных сетей с целью прогнозирования поведения радикальных сообществ. Важный доклад представил наш коллега, социальный психолог Виктор Пушкар.
Свои исследования мы базировали на данных, полученных при изучении поддерживаемых РФ незаконных вооруженных формирований на оккупированных территориях Украины в 2014-2019 годах. Поскольку поведение подчиняется похожим закономерностям, наш локальный нарратив должен быть вписан в глобальный контекст, и тогда решения наших проблем будут более корректными и долгосрочными. Собственно, в согласовании методологической базы, методического аппарата и инструментария и заключается основная цель нашего сотрудничества в области борьбы с терроризмом и безопасности.
«ЧЕЛОВЕК БЕЗ БУДУЩЕГО, ЗАКОНСЕРВИРОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК — РЕСУРС И ЦЕЛЬ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ ГРУППИРОВОК»
Алиса ПОЛИЩУК, Киевский национальный университет имени Тараса Шевченко:
— Терроризм можно назвать катастрофой ХХІ века, хотя это явление появилось намного раньше. Как вы оцениваете борьбу с ним в западных странах? По вашему мнению, почему в последние годы поднялась такая огромная волна терроризма?
— Бесспорно, терроризм как социальная угроза — явление вовсе не новое. Если не ошибаюсь, это уже четвертая «глобальная война с терроризмом» за последних сто с чем-то лет. Если говорить прямо, то, по-видимому, следует признать: когда произносят лозунги о «глобальной борьбе с терроризмом» — это в первую очередь является способом мобилизации политических элит.
Хотя, бесспорно, это никоим образом не уменьшает опасность терроризма как социальную угрозу. Но терроризм и борьба с ним — не всегда взаимоувязываемые вещи в современном мире. Борьба, а особенно «глобальная», иногда приводит к худшим социальным последствиям, чем сам терроризм. Например, есть определение «государственного терроризма», когда якобы идет борьба, но внутри государства происходят худшие действия, чем терроризм — тотальное уничтожение прав и свобод граждан, внесудебные казни, уничтожение имущества и массовые убийства, шантаж зарубежных государств жизнью и здоровьем их граждан, захваченных в заложники и тому подобное. Это распространенная практика для тоталитарных государств: под видом борьбы с определенным социальным явлением, объявленным фатальной опасностью, можно устроить все что угодно.
Но иногда случаи ошибочной борьбы попадаются и в демократических странах, когда корпоративные или групповые финансовые интересы преобладают над социальными или когда вместо террористической организации начинают бороться с социальным движением, которое имеет объективная почва и мощные причины и двигатели, предопределенные проблемами, которые нуждаются для своего решения в инструментах, отличающихся от силовых.
Например, сомалийские пираты — это классические террористы. Но борьба с ними превратилась в эпопею, которая поглотила бесчисленное количество ресурсов, несравнимое с убытками, которые наносили пираты.
А. П.: — Как часто борьба с терроризмом приводит к терроризму в ответ?
— Технически говоря, почти всегда, но существуют важные нюансы. Иногда, как я уже вспоминал, террористические группировки являются радикальными проявлениями социальных движений, которые имеют объективную почву, мощные причины и двигатели, которые предопределены объективными противоречиями и проблемами, которые нуждаются для своего решения в долгосрочных политических и социальных инструментах. Когда такого рода противоречия и проблемы пытаются решить силовыми методами, присущими борьбе с терроризмом, когда с социальными движениями начинают бороться как с терроризмом — распространение терроризма является неминуемым.
Так, например, борьба из Аль-Каидой привела к возникновению Исламского государства. Так борьба с радикальным исламом в Казахстане привела к возникновению нескольких мощных и кровавых радикальных исламистских террористических группировок, например, печальноизвестного Джунд аль-Хилафа, которые в настоящий момент действуют по всем мире. То же происходило почти во всех странах Центральной Азии, которые родились на обломках советской империи. Якобы там боролись с радикальным исламом, но в действительности шла борьба за власть — чего стоит только военный деятель ИД Гулмурод Халимов, который до присоединения к террористам был одним из руководителей МВД Таджикистана и служил в президентской гвардии. Людей, которых местная власть считала политическими оппонентами, вытеснили в Вазиристан, откуда вышли уже подготовленные террористы, которые в настоящий момент оперируют в Магрибе, Леванте, Юго-Восточной и Центральной Азии и даже в Северной и Латинский Америке.
Сегодняшняя волна терроризма и радикализма предопределена радикализацией, присущей социальным трансформациям. Мы по обыкновению называем это терроризмом, но это намного более сложное социальное явление, к которому привлечены миллионы людей во всем мире. Причины этого явления сложные и динамические. Много лет тому назад было распространено мнение, что терроризм — это оружие бедных. То есть такая себе экономическая теория терроризма. Сегодня от этого взгляда по большей части отказались, потому что в большинстве наблюдаемых случаев терроризм не имеет экономической почвы.
Более корректно говорить, что распространение терроризма, эффективность распространения радикальных призывов в отдельных сообществах и группах определяются наличием и доступностью социально важных ресурсов, которые может предоставить общество для членов этих сообществ и групп, а также возможностями применить результаты использования этих ресурсов. Например, имеется ли в обществе возможность получить образование, могут/хотят ли представители определенной группы воспользоваться ею, и смогут/захотят ли они потом использовать свой диплом — это и определяет, являются ли они уязвимыми к радикальным призывам. Человек без будущего, законсервированный человек — ресурс и цель террористических группировок.
Эти многосложные возможности определяют, может ли человек стать террористом и как террористические паттерны поведения будут репродуцированы в обществе. Это определяет, какого типа терроризм будет репродуцироваться и в каком обществе. Например, люди из сообществ, которые не хотят пользоваться имеющимися возможностями, самоисключаются из общественной жизни, преимущественно попадают под влияние пропаганды ИГ, а представители сообществ, где любые возможности вообще отсутствуют или строго ограничены, — становятся добычей Аль-Каиды или Талибана. Хотя есть «уникальные» общества, например Россия. Она репродуцирует террористов и Исламского государства, и Аль-Каиды.
«СРЕДИ ТЕХ, КТО ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К НЕЗАКОННЫМ ВООРУЖЕННЫМ ФОРМИРОВАНИЯМ НА НАШИХ ОККУПИРОВАННЫХ ТЕРРИТОРИЯХ, ПРЕОБЛАДАЮТ ЛЮДИ С ЛИЧНОЙ КАТАСТРОФОЙ В «ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ»
Ольга ВАЛЬКЕВИЧ, Национальный университет «Киево-Могилянская академия»:
— Недавно вы рассказывали Радио Свобода, почему граждане европейских стран воюют на Донбассе на стороне «ДНР» и «ЛНР». Есть ли среди таких боевиков члены группировок наподобие Аль-Каиды? Могут ли они действовать в Украине в целом? От чего зависит география их действий?
— Люди, которые присоединяются к радикальным группировкам во время социальных трансформаций, обычно делают это не из-за денег, а из-за кризиса идентичности. Появляется вопрос: «а кто я вообще?» И человек начинает искать себя, становится уязвимым к пропаганде, которая якобы указывает путь к «справедливому» миру.
Например, в 2014 году основным лозунгом пропаганды Исламского государства было «Я не буду жить в унижении». Именно под этим лозунгом в ряды ИГ вступило много людей из Центральной Азии и РФ. И единственным ресурсом, который они могли предложить для построения «нового мира», была их смерть. Этот «пафос тотального разрушения» отличает ИГ от, например, Талибана, к которому люди присоединяются, чтобы добывать в борьбе себе место в мире.
Разница между виденьем себя и своего места в мире, разница историй жизни, как люди видят справедливость, и определяет, куда человек пойдет: в Исламское государство или в Аль-Каиду.
Сейчас из западных стран по статистике больше людей попало в ряды ИГ, чем в Аль-Каиду или Талибан. Так произошло потому, что эти движения являются не только политически, но и антропологически отличными.
Аль-Каида, и особенно Талибан больше нуждаются в легитимации, тогда как ИГ в первую очередь хочет экспансии — как количественной, так и территориальной — как условия собственного существования. Следовательно, и пропаганда этих группировок направлена на разные цели.
В ИГ обычно попадают или представители замкнутых сообществ, которые сознательно отказались пользоваться социальными ресурсами своих обществ, или люди, которые в результате социальных трансформаций оказались маргинализированными, сепарированныма от социальных связей, в состоянии личной катастрофы — именно эти слои наиболее уязвимы к пропаганде ИГ, насыщенной «левой» риторикой «разрушения старого несправедливого мира» и построения «новой справедливости» на его обломках.
В свою очередь, чтобы присоединиться к Аль-Каиде и Талибану, человек уже должен быть «своим», членом традиционного сообщества, которое не имеет в наличии или доступности социальных ресурсов и добывает их в борьбе в существующей среде.
Среди тех, кто присоединяется к незаконным вооруженным формированиям на наших оккупированных территориях, также, как и среди боевиков ИГ, преобладают люди с личной катастрофой в «прошлой жизни». По крайней мере, среди исследованных нашей группой случаев не было полностью успешных людей среди тех, кто присоединился к пророссийским террористам. Все они искали, и как им казалось — нашли, удовлетворение своего стремления к достоинству и признанию среди членов своей малой группы — как равные среди равных, и это стало для них «справедливым миром», декорированным пропагандой о «борьбе с фашизмом». Боевиков из западных стран, неуязвимых к мифологии «великой отечественной», привлекали более простые вещи: хаотическое бесструктурное насилие, возможность криминального бизнеса и реализация своих военных навыков. Эта привлекательность насилия для людей из зажиточных и благополучных обществ как то, что делает человека уязвимым к радикальной пропаганде, — является интересным феноменом.
Отдельной угрозой, причем — долгосрочного характера, являются «люди войны», которые мигрируют по зонам конфликтов не под воздействием пропаганды (хотя идеология влияет на выбор стороны конфликта), а просто потому, что война — это единственная работа, которую они умеют выполнять, и единственное место, где они чувствуют себя живыми.
Например, едва ли не первыми из «старых знакомых», кого я встретил на Донбассе, были сербские четники. Когда мы встретились в первый раз, вскоре по окончании Балканской войны, они были напуганные, злые, дезориентированные, и не знали, что дальше делать, потому что за долгие годы конфликта они превратились в «людей войны». Еще через несколько лет я снова увидел их на каких-то мероприятиях фондов «Евразия» и «Диалог цивилизаций», которые устраивал путинский товарищ и КГБ-шный подельник Владимир Якунин в Афинах, Салониках, Петербурге, Москве и Донецке. В конечном итоге они вернулись в Донецк в 2014-м с оружием: формально — «защищать русский мир», в действительности — чтобы вернуть себе «настоящую жизнь».
Это история о том, что любой военный конфликт порождает такой тип «людей войны», и с ними нужно что-то делать, потому что потом именно они становятся катализатором насилия.
«ГОСУДАРСТВО В СМАРТФОНЕ» ПРОТИВОРЕЧИТ ИНФОРМАЦИОННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ»
Елизавета ВОРОБЬЕВА, выпускница 9-го класса киевской специализированной школы №118 «Всесвіт»:
— В этой российско-украинской войне огромную роль играет информационный компонент. Вы работаете в сфере информационной безопасности. Как ученые помогают в нынешней борьбе слов и смыслов?
— Фактически у нас нет постоянной концепции информационной безопасности в современном смысле, что и продемонстрировали наглядно события последних нескольких месяцев, в частности результаты выборов. Применяемые инструменты в области информационной безопасности работают слишком медленно и недостаточно эффективно, следовательно, мы не успеваем за многофакторными влияниями в условиях мощных социальных трансформаций.
Формально, с помощью мощных информационных влияний, мы можем либо вынуждать политические элиты принимать нужные решения, либо побуждать сообщества изменять свое поведение, но фактически для этого нужно почти совершенное представление об обществе. То, что наша информационная политика остается архаичной и хаотической, указывает на то, что мы или плохо знаем наше общество, или не успеваем за его изменениями.
Соответственно, способ, которым ученые могут помочь усовершенствовать информационную безопасность, — это дать понимание, как устроено наше общество. Сейчас и те, кто создает информационные влияния, и те, кто защищает общество от них, ошибочно представляют и структуру, и функциональное распределение, и реакции общества. Даже изучение общества по большей части направлено не на состояние и структуру, а на «настроения», и мы остаемся фактически слепыми в мире фонарей. Вот такая у нас концепция информационной безопасности.
Что касается технических аспектов, то у нас есть специалисты, которые могут это сделать. Лично я не в восторге от нового «цифрового государства», потому что эта концепция сформулирована не очень компетентно и не соответствует принципам информационной безопасности. В частности, когда меня отождествляют с моим смартфоном, он контролирует мои действия и сам подтверждает их — это уже не информационная безопасность, а наоборот, хаос, путь к рейдерству. Это, мягко говоря, противоречит классическому, прописанному в учебниках понятию информационной безопасности.
Для наших активистов «государства в смартфоне», по-видимому, есть какие-то другие учебники, если они вообще их читали. Поэтому я, глядя на их профессиональный уровень и энтузиазм, считаю, что, скорее всего, ничего не будет. Просто не выйдет.
«МАРГИНАЛИЗАЦИЯ — ЭТО ПОЧТИ ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ЭТАП ТРАНСФОРМАЦИИ»
А. П.: — Вы часто говорите о маргинализации общества как о катастрофе, которой не избежать. Отчего эта катастрофа? И можно ли развернуть этот процесс в обратном направлении?
— Я не готов сказать, что это катастрофа. Маргинализация — это почти обязательный этап любой социальной трансформации. Люди являются частью тех или иных социальных групп, сообществ. Во время трансформаций эти сообщества изменяются или распадаются, а люди теряют свое место в них. Их социальные навыки и коммуникативные паттерны становятся не нужны. Они уже не являются членами своих групп, но еще не являются членами других. Это и является маргинализацией.
У нас есть такие примеры, а именно — советская управленческая элита или околоуправленческая интеллигенция. Они существуют, но нигде не могут приспособиться, потому что их навыки никому не нужны. Они остаются исполнительными секретарями чего-то при ком-то, но в действительности это должность на уровне вахтера.
Рядом с этими процессами могут возникать и другие, намного более опасные. Например, в некоторых обществах антропологи наблюдали мощные длительные периоды саморазрушительного поведения замкнутых сообществ, особенно если это были сообщества традиционные.
Как происходят эти процессы и как повлиять на их развитие, точно ответить сейчас невозможно, но у нас копатели янтаря — это классический пример саморазрушительного поведения — люди упрямо, изощренно и агрессивно уничтожают абсолютно все, на чем веками строится их жизнь. Возможно, это одна из реакций на маргинализацию замкнутого сообщества в условиях социальных трансформаций. Что сейчас делать с этим, не очень понятно. По крайней мере, в большинстве обществ, которые сталкивались с такими паттернами больших групп, сделать что-то быстро не удавалось.
«ИЕРАРХИЯ СООБЩЕСТВ, ПРИСУЩАЯ СОВЕТСКОМУ ОБЩЕСТВУ, ИСЧЕЗЛА»
Александр ШАРИПОВ, Запорожский национальный университет:
— В прошлом году вы сказали, что «в 1980-1990-х был серьезный период социальных трансформаций, разрушалось советское общество». До сих пор можно услышать сомнения, что оно разрушено. Как вы охарактеризуете современное состояние украинского общества?
— Общество — это достаточно сложная штука. Когда кто-то, у нас или даже на Западе, употребляет термин «постсоветские страны» — это ошибка, которая граничит с невежеством. Мне кажется, что никаких постсоветских стран уже больше десяти лет не существует. Потому что «постсоветские» — это те, которые хранят управленческие, структурные, функциональные и коммуникативные особенности советского общества. Таких стран уже нет. Возможно, в некоторых регионах Российской Федерации — например, в Кузбассе или где-то на Центральном Урале — есть что-то похожее, однако больше эти особенности нигде не сохранились. Функционально и структурно того общества уже нет.
Иерархия групп или сообществ, присущая советскому обществу, исчезла. Да, некоторые коммуникационные паттерны остались, но термин «постсоветские страны» нужно выжигать напалмом. То, что в настоящий момент пытаются выдавать за советское, по моему мнению, является адской смесью, «новоделом» из примитивных штампов советской пропагандистской киноиндустрии, диких новоделанных суеверий РПЦ-шного разлива и псевдоимперских мифов, которые происходят преимущественно из современных клубов реконструкторов. Но если говорить о стабильных, серьезных остатках советского общества, то их слишком мало, чтобы называть нас «постсоветской страной». Фактически постсоветского общества не существует.
Охарактеризовать состояние современного украинского общества мне трудно. Среди трансформаций, которые мы наблюдаем, могу точно назвать мощную кластеризацию. То есть началась горизонтальная самоорганизация, окончательно сломались вертикальные структуры, присущие именно советским реалиям.
Но, опять повторяю, необходимы наблюдения, полевые исследования. Наше общество динамически меняется, и это чрезвычайно интересное состояние, интересное время. Я не готов сказать, чем это все закончится. В действительности эти изменения соответствуют всем глобальным трендам. Закончиться это может как угодно. Если мы говорим «закончится», то это, преимущественно, плохой конец. Нормальное развитие является бесконечным. Я надеюсь, что наше не закончится.
То, чем заканчиваются тренды, связанные с радикальным популизмом и хаотической кластеризацией, мы наблюдаем в Карибском и Латиноамериканском регионах. Надеюсь, нам повезет больше.
«ТРАДИЦИОННЫЕ ПОЛИТИКИ УСТУПАЮТ МЕСТО ПОЛИТИЧЕСКИМ ФРОНТМЕНАМ»
Мария НАУМЕНКО, Нежинский государственный университет имени Николая Гоголя:
— Во время президентской кампании вы критиковали Зеленского как кандидата, в частности в статье для «Дня» написали, что это сугубо искусственный, технологический феномен, потому что никто и никогда не видел настоящего человека «кандидата Зеленского» вне пределов профессионально срежиссированных роликов. Изменилось ли ваше отношение к нему в настоящий момент?
— Если мы говорим о глобальных трансформациях, которые ведут к цифровой революции, о превращении глобального общества в сложные адаптивные сети, то должны говорить также о том, что меняются сами субъекты принятия решений. Поэтому здесь мы также в мировом тренде. Традиционные политики уступают место политическим фронтменам.
С точки зрения традиционной политики здесь просто нечего добавить, все и так все видят. Но с точки зрения того, что происходит в мире и как развивается общество, — это политическое фронтменство. Я не политолог или политический аналитик, мне трудно сказать, но я вижу, как это отражается на разных показателях, в частности безопасностных. Я вижу, что растет популизм, и все то, что прописано в учебниках, является общей мировой тенденцией — это глобальные социальные трансформации.
Но несмотря ни на что я понимаю, что основные угрозы, которые стоят перед нашим обществом и государством, намного сильнее, чем в большинстве других обществ. Поэтому некоторые вещи для меня выглядят достаточно пессимистическими. В ближайшей перспективе поводов для оптимизма я не вижу, если не случится какой-то неожиданности. Угрозы у нас мощные, и это требует большего качества решений, чем может предложить команда действующего Президента.
«ЗНАНИЯ — ЕДИНСТВЕННЫЙ РЕСУРС, КОТОРЫЙ ЯВЛЯЕТСЯ ВОЗОБНОВЛЯЕМЫМ»
Василий СЕМЕНЧЕНКО, Нежинский государственный университет имени Николая Гоголя:
— Мощные государства и корпорации все больше инвестируют в образование и науку. Прогресс идет так быстро, как никогда раньше. О плюсах этих явлений вы неоднократно говорили, а какие риски создают такие темпы развития знания? Когда знание становится угрозой?
— Без сомнения, с определенной точки зрения знание может быть угрозой. А почему нет? Все может быть угрозой при желании. Но скорее не само знание, а знание неполное. Например, интересной является статистика о том, сколько и каких именно людей верит в разные суеверия: совсем необразованные люди и высокообразованные верят глупостям намного меньше, чем люди с несовершенным образованием.
То есть недообразование хуже его полного отсутствия, потому что порождает иллюзию знания и мнимую компетентность. Ярким примером является феномен «Википедии», которая является, скорее, не набором знаний, а определенным наукообразным сосредоточением наших текущих динамических коллективных представлений о наиболее популярных явлениях и вещах. Этот феномен заключается в том, что люди, которые полагаются на «Википедию» как на источник знаний, считают себя специалистами чуть ли не во всем. Это проблема, поскольку человек, который даже выучит энциклопедию, не станет от этого образованным или даже умным, не станет специалистом в квантовой физике, прочитав на «Википедии» статью о коте Шредингера. Разве что он сможет хорошо решать кроссворды. Спрашивать его мнения относительно чего-то важного — бессодержательно и даже вредно с точки зрения формирования общественного мнения. А люди часто ссылаются не на академические энциклопедии или словари, упорядоченные и построенные по постоянным методологическим правилам, а на «Википедию» как на источник. Причем не только в будничных разговорах — уже и студенты в курсовых работах делают это, и даже есть у нас научные журналы, которые берут статьи, в которых в референтной базе ссылки на «Википедию». Для научных статей это недопустимо, и это свидетельствует о кризисе нашей науки.
Это именно та ситуация, когда «знания» становятся угрозой. Когда знания, превращенные в технологию продуцирования информации, теряют первичный смысл, они угрожают тем, что люди просто забудут, для чего нужны хаотически накопленные технологии. Вот тут и может наступить апокалипсис — одичалые граждане будут драться за право охладить последнюю бутылку пива в холодильнике для хранения стволовых клеток.
В действительности знания — это уникальный ресурс, который продуцирует человечество как биологический вид, и единственный ресурс, который является в действительности возобновляемым. Мы допродуцировались до того, что свершили сначала неолитическую революцию, а затем и промышленную. Теперь разворачивается новая — цифровая революция, которая индуктирует большие угрозы, связанные с внедрением новых технологий, конфликты и рост безработицы и неравенства в разных странах и обществах. Мы видим рост конфликтной активности, но ничего с этим не можем сделать — это сопровождает все большие революционные преобразования. Но вместе с тем происходит и новый мощный толчок для развития человечества.
