Очарованность жизнью ненамного лучше, чем влюбленность в нигилизм, декаданс, сопливую романтику и тому подобное. Вообще, влюбленность — одно из немногих поганял, которым можно вертеть во все стороны, без всякого, с самодостаточным апломбом вседозволенности, и также с недозволенными вещами. Матерщина, простите, или там половая грубая аллюзия. Словом, проще — вчера это было плохо. Сегодня это здорово. Игра наперегонки с подсознанием только доказала неспособность создать нового кумира и нового человека. По крайней мере, кому-то таки удается тщательно забивать голову извращенным мусором, именно то грёбаное подсознание, куда вперлись и выперлись полукомичная-полуапокалипсическая фигура дедушки Фрейда и безумного Юнга. Учителя сравнялись с толпой. Толпа благодушно начала выдавливать из себя героя. Значит так: у каждого своя харизма, а отсюда сознательное право на пятнадцатиминутную славу, хотя эти четверть часа затянулись у нас едва не на целое столетие. У каждого своя неприкаянность, а потом скажут, никогда не забудь, но, блин, и не вспомнят. А не стоит говорить, хорошо это или плохо. Это однозначное «хорошо» и «плохо» передергивается вальяжно: с заломленными пальцами, с закатанными экзальтировано под лоб глазами, то есть: как это можно без нас такое написать, такое говорить. И тогда происходит самый приятный для общества акт некромантии. Из гробов вылезают все фрейды и юнги, и грабовичи и домонтовичи. Мотивация, блин, господа, мотивация. Суть вовсе не в развлекательности. Интеллектуальная тупость индивида равна менталитету, из которого тот же интеллектуальный дебилизм питается. И... Потому что закоснелый колхозный индивидуализм может завтра податься нам всем, вяло протекающим, как гениальное озарение. Здесь простите, на фиг все мотивации, креативности и т. д. Здесь тупость одного индивида как синоним нации. Остальные, как не верти, уже куча дегенератов, дебилов и имбецилов станут в очередь за порцией райской кашки. Изгои станут киношными и книжными глянцевыми кумирами. Кумиры — изгоями. Виртуальный секс, тоже, разумеется, секс, а не извращение. И никому невдомек, что те же изгои всегда были кумирами, ибо выбора другого не было, не существовало его в природе. Здесь залезает слово жизни. Они, эти кумиры, и становились героями, потому что боялись. Страх, как высшая филологическая цацка в очереди за пивом на Подоле или на засеянном Крещатике. Можно решить эту проблему так: засранцы всегда диктовали массе, а масса смачно плямкала изгоев. Правда это или нет — кто его знает? Но с уверенностью заявить, что мир ныне с бараньим упрямством застрял в новых широких воротах, жуя траву, решая, кто-таки ударит под зад, чтобы в те таки ворота наконец пролезть, — это будет приближенным к правде. Оптимизм присутствует вместе со счастливым дебилизмом интеллектуального извращения. У Курта Воннегута, «Бойня номер пять», одна придурочная дамочка спрашивает еще более шизанутого писателя: «А это все правда?» — «Чистая», — отвечает графоман. Поэтому доказывать, что искусство это не жизнь, а жизнь намного большее свинство — это искусство, совсем не хочется. О духовности мы любим говорить, когда пьяные. Или когда нам нечего говорить. А говорить для большинства нечего. Уважение вызывают люди, которые балансируют на грани своих умственных способностей: пиво, секс, литература, кино, модные шмотки. Не нужно напоминать, что это часть нашей духовности. Как и: жмурики с перерезанными венами, молодежные банды, наркотики, СПИД, гомосексуализм, партийная дисциплина и оппозиция. Да, еще ЛСД, марихуана и грибной канибализм. Поэтому лишить искусства само искусство является высшим, для вашего покорного слуги, мастерством. Последнее как раз касается романа Павла Вольвача «Кляса». Ну, как описанное в полутонах и, конечно, предыдущее.
Роман однозначно можно вынести за пределы здравого смысла украинского критического мышления. Первое, что даже не настораживает, потому что дает надежду, что у него таки появится настоящий читатель, а не анемическая аспирантская аудитория. Искусство с первых же строк тут и погибло, прописало обратный пируэт и сделалось искусством. Здравый смысл, повторимся, здесь присутствует только в том, что его не найдешь ни в нашем обществе, ни за его пределами. Но вернемся немного к тривиальному, — жанровая символика требует подобных задвигов. Роман «Кляса» является едва ли не первой опоэтизированной урбанистической сагой, одной из немногих, к которым вряд ли подойдут слова «мотивация», «креативность». Произведение возникает в безжизненном пространстве напалмового пост- модерна или моды как таковой. Зато этот роман включен в живой поток персонажей. Вытесанных поэтически грубо, но мастерски. Дуализм романа будет наталкивать на разное, — от существующего в сознании рафинированного интеллектуала, до сопливого школьника с косяком ганджибаса в кармане. Можно уже говорить о традиции. И ничего в этом печального нет, страшного также, веселого также. Это для нашего почтенного ментального идиотизма, с вечно растертыми соплями по широкому бесхитросному национальному лицу: как нас убивали, как мы страдали, а никто нас не пожалеет. Тошно повторять все это, но действительность поворачивает, все проклятая поворачивает назад. Все о Гапочках и Ваньках в занюханных шароварах. Страшнее всего, когда возникает миф. Мифом ныне сделался пост-модерн. Это та же традиция. Миф и традиция соседствуют рядом, как и психосоматические движения параноиков, которые традиционно повторяют какой-то ритуальный жест: попрыгать на одной ноге перед нужником, дернуть за ухо, прокукарекать при появлении главного врача. Неусыпная банальность перестает набирать силу. А именно в банальных вещах кроется глубочайшее содержание нашей жизни, конечно, если кого устраивает такая глубина. Поэтому то «Кляса» и является чистым банальным творением искусства, где жизнь до того банальна, что аж рыгать хочется, если вы понимаете в таких вещах. Для иного и мир иной. Колхозная интеллигенция наверняка не будет читать такие романы, а если и будет читать, то обязательно почему-то будет сравнивать с Гапочками, Ваньками, Коэльо, и, не находя соответствий, будет вертеть носом. Лучше бы не брались, или если и брались, то читали как художественную вещь, а не от такого-то и такого-то Залуподрищенко. Вот, опять вернемся к сути.
Что можно сказать хорошего о «Клясе», а что плохого? Все что не является самым худшим в нашей жизни и есть сама жизнь. Банальное и тривиальное. Маргиналами нынче быть модно, но только не у нас. Наш интеллектуал с удовольствием читает второсортную байду где-то из-под ближней границы. Высококлассную прозу Чарльза Буковски или Селина. Нашего не может быть, потому что кто-то сказал, что в силу ментальности у нас не может быть ни д’артаньянов, ни алкоголиков, ни убийц, ни наркоманов и проституток. Наш народ не такой. Наш народ танцует в синих или красных шароварах, а по небу ползут медленно, словно в рапиде, белые лебеди. Вместо этого «Кляса» предоставляет нам возможность видеть десятки неуловимых, как змеи, теней, тонов и полутонов. Смерть в романе совсем не фешенебельная. Здесь невозможно выкрутиться. Смерть и в Африке смерть. Ревностный цензор на страже нашей жизни. Герои «Кляси», слава Богу, всех этих премудростей не понимают. Книжек не читают, также слава Всевышнему! Потому что если бы читали, то сами понимаете, описание их выглядело или как долгая сухостойная мастурбация, или как чтение на кухне друг другу о радостях жизни, которая задергалась лягушачьими лапками от притока очередного гранта или аспирантской стипендии. Кто тогда может объяснить чугунную действительность, неуловимые движения жизни в романе. Кому все это надо? — пропищит мышиным голоском очередной исследователь половой ориентации какого-то классика. И все же тупо промолчат, мол, поиграем в демократию, он имеет право голоса. Ничего, что остальным рот пытаются чем-то заткнуть.
Смею вас разочаровать, господа, потому что от романа получите таки эстетическое наслаждение, поскольку роман грешит, в настоящем и хорошем понимании слова, изысканным эстетством, непредсказуемыми поворотами как сюжетными, так и психологическими. Выпрыгните из могилки, дедушка Фрейд! Хи-хи. Думаю, что мотивация или психоанализ в контексте какой-то там культуры, здесь не нужны. У кого хватит терпения войти в монотонный поэтический мир Павла Вольвача, тот поймет, что не об этой поэтике идет речь; не об этой поэтике, в которую завтра будут бросать тухлые яйца, низвергая шелудивых кумиров, наподобие Коэльо или Демьяна Бедного. Вам, конечно, придется преодолевать монотонное течение событий, названия улиц, плохо освещенных желтыми фонарями. Если кто имеет запах, то тот почувствует и запах вареной «ветчинки» и «порока», со всем банальным духаном мочи, пота, мокрот и прочего, что не потребляется литературой. Индустриальный город просматривается сразу в нескольких ракурсах: внутреннем и визуальном. Здесь даже речь не идет о колоритных личностях, потому что сам фон романа настолько дал искусству под дых, что только обнаженный нерв автора, его присутствие спасает девственного начинающего читателя.
Роман Павла Вольвача является модерновым романом. Конечно, как и каждый первый роман, он грешит автобиографическими и псевдобиографическими канонами. Автор намеренно, довольно лукаво и хитро, «грешит» автобиографическими и псевдобиографическими канонами. Акцентация на собственном тшеславии не является чем-то таким, чем можно пренебрегать. Нетщеславным у нас был один Иисус Христос. Для других, если на то пошло, это не имеет смысла. Конечно, если вы не верующий иудей, индус или китаец. Можно выставить и такие параметры. Но это к произведению искусства имеет такое же отношение, как и ваш покорный слуга к полету американцев на Марс. Или поэтические, или прозаические ученические упражнения Толи Днистрового и Сашка Ирванця.
Прежде всего не нужно забывать, даже имея в виду непрочную традицию, у нас считанные городские романы, хотя в последнее время все дружно бросились писать на городскую тему, но это совсем не одно и то же: ни колорит города, ни его законы не переданы. Во всяком случае не переданы, с такими подробностями, с тем суггестивным колоритом, как в романе Вольвача. Поэтому «Клясу» можно считать знаковым романом в новейшей украинской литературе. Теперь у нас есть еще один из культовых романов. Печать которого вяло педалируется отечественными издателями. Чем же отличается качественная проза от туфты?
А именно тем, что никакая другая проза не заигрывает с читателями; качественная проза и не игнорирует читателя. Это не холод отчужденности. Это не налет от долгого плача над собственными разрушенными мечтами, но при всем этом, все перечисленное может присутствовать. Максимум отстраненности позволяет прощупать нерв и пульс жизни. Без сомнения автор знает эту жизнь, которая разворачивается в синих сумерках каменных пространств. «Кляса» — роман больше для эстетов, с интеллектуальными акцентами, но в прочтении не возникает никаких трудностей. Во всяком случае, если бы эта книга появилась в Англии или Франции, то уверен, она бы не попала под нож всяческих табу. У нас, с нашей ментальностью «автохтонных» дедов, это будет более сложно. Великое умничанье и незнание собственной глупости стало едва ли не знаковым во всех кругах и во всех прослойках нашего общества. Поэтому роман Павла Вольвача выигрывает в этом смысле. В роман входишь постепенно, словно погружаешься в сладкую, горькую патоку южной степи; ты идешь путем, которым, кажется, ведет совсем не автор, а ты чешешь поселковыми улицами вместе с «гуронами», «кентами», братвой и братанами. Здесь ты запросто, без напряжения, входишь в мир «катал», «кидал». А позади пульсирует, дышит далекое соленое море, словно печаль на полинявших страницах человеческого тшеславия. Где-то там существует другой мир, с театрами, литературой, дорогими женщинами и дорогими убийцами. Тоже своя жизнь, и, наверное, придет время, и она напалмом войдет в прозу Вольвача. Как знать... В романе нет того удушающего отчаяния интеллигентских романов, которые зависают где-то посредине или плывут потоком несусветной беспомощности. Поэтому, возможно, найдутся критики, которые опять вытянут на свет такое страшное, как Карабас Барабас, погоняло — чернуха. Смотреть правде и жизни в глаза — такой вот жанр у нас на все сто отсутствует. На страницах, на каждый плотный сантиметр, разбросано столько урок, что поневоле, тому кто понимает в подобных вещах, становится не по себе. Возникает пресловутое ощущение: мы жили и продолжаем жить в лагере, и каждый второй или третий у нас «сиделый» или «зек». Сознательно или неосознанно Вольвач выполнил функцию санитара общества, но вот только поймут ли подобные ритуалы, которые исполняет писатель. Нам бы опять поговорить о тупости рода человеческого, но оставим. Пусть немного позже.
В то же время «Клясу» можно назвать романом действий, и лишенным элементарных событий. События или остаются за кадром, или цедятся, набухают в разговорах босяков. Пьют, дерутся, и убивают. Хотя в этом неосознанном или сознательном влиянии роман Павла Вольвача очень близок к школе украинского экзистенциализма. В этом «Кляса» предельно традиционен и не вносит каких-то симптоматических стилевых перемен. Но противоречивым, т.е. плюсовым, является то, что сама тема выводит роман за рамки украинской экзистенции. Роману-то вообще присуще столкновение противоречий, что именно само по себе является новым в современной украинской прозе. Роман Павла Вольвача противоречит украинской традиционности. Наконец-то после долгих лет, в коротких промежутках, коротких вспышках, против кугутоватости отечественной литературы, появилось на свет «нечто». Поэтому есть надежда на долгую жизнь романа, на злых и добрых критиков. Здесь украинская литературная тусня таки наступит на грабли. Приятного лечения!
Читая Павла Вольвача — поэта и прозаика — теперь дотягиваешь описательную нашу литературу, оторванную, стилизованную под какой-то роман или повесть. Не иначе можно взять нынешнего автора из младшего или старшего поколения, поменять героев. И если впихнуть туда Гека Финна, боярыню Морозову, то от этого ничего не изменится. Они прекрасно будут существовать в этом пространстве, будут гулять и будут любоваться вишневыми садами и безводными прериями. Тутанхамон будет трахать Белоснежку, а волк Красную шапочку. Можно и наоборот: Белоснежка с Красной шапочкой, а Волк с Тутанхамоном. Это, конечно, интереснее, чем погрузиться в смог исполинского города, где засунут ноги в тазик с цементом, а вашу счастливую подругу найдут под Харьковским мостом в черном пакете для мусора, и ее будут доедать исполинские, откормленные в июне месяце, с жирными зелеными спинами, раки. За десяток пятьдесят гривен, именно под тем мостом. Жизнь удалась! Каждому свое. Счастливые лица добродушных крестьянок, которые отрыгнули сталинский ренессанс своими синими и нежными колхозными глазами. Какого хера о декадансе, а о Моцарте — ну совсем не надо.
Каждый пытается занять свой маленький лягушачий уголок. Каждый — пророк на своей кухне. Каждый любит весь мир и стучит на ближнего. В мире нет ничего нового. Сюжет проводится вопреки нашему желанию. Мы хотим так — получается как должно быть. Возненавидеть или полюбить — это уже зависит от нас. Приходится сожалеть, что время баррикад давно прошло, но ничего ты не сделаешь. Не иначе, жернова настоящей жизни таки продолжают понемногу, туго, но перекручивать заплесневелую поживу украинской литературы. Не иначе, мир для кого-то поднимается до уровня грудной клетки и заставляет биться сердце. Не иначе, грубая жизнь таки прорывается на страницы отечественной литературы. И мы искренне можем поблагодарить Павла Вольвача за его роман, и пожелать его звезде висеть над синими просторами убитых городов нашей родины.
