Сейчас в городе Донецке всего 34 шко-лы с украинским языком обучения из при-близительно двух сотен действующих, однако в части из них до сих пор функционируют русскоязычные классы, что фактически ставит под сомнение украинский статус этих заведений. Не все из них обеспечены надлежащей литературой и соответствующим преподавательским составом. Часть из них вообще трудно назвать украинскими, на них просто изменилась вывеска, но не преподавательский состав и язык обучения. Донецкий городской совет в 2008 году принял постановление об ограничении количества украинских школ и детских садиков под предлогом борьбы за «права жителей». На данное постановление было наложено вето мэром города Донецка Александром Лукьяненко.
Леонид Григорьевич ГРОМОВОЙ сумел создать уникальный образовательный проект уже в начале 90-х годов, внедрив инновационные методы воспитания учеников. Это была первая украинская школа города Донецка. Пройдя обучение в двух университетах, находясь под бдительным наблюдением КГБ, подвергаясь преследованиям, он оставался человеком, который всегда был правдолюбцем и не скрывал своих взглядов. Мы побеседуем с Леонидом Григорьевичем о его жизненных университетах и о том, как ему удалось создать один из наиболее успешных украинских проектов в Донецке. На пути школы создавались многочисленные препятствия, полгода сформированному педагогическому коллективу просто не предоставляли собственного помещения. Когда помещение было выделено, Донецкий обком Коммунистической партии в 1990 году пытался снести... забор вокруг школы при помощи бульдозеров, потому что даже в желто-голубых цветах ограждения видели «крамолу». Первая украинская школа в Донецке имела республиканский статус, впоследствии ее перевели в областное подчинение, а потом просто подчинили Киевскому районному управлению образования в Донецке. Будучи специализированной гуманитарной школой с углубленным изучением иностранных языков, она стала буквально украинской Меккой для тех, кто искал качественное гуманитарное образование в Донецкой области, ведь конкурс иногда превышал 30 человек на одно место.
После пребывания на должности директора Донецкой гуманитарной школы №65 в течение 10 лет Леонид Громовой был обвинен в перерасходе бюджетных средств и уволен с должности. Три года длились судебные процессы, в школе была создана комиссия по поддержке бывшего директора, однако это не дало никакого результата. После нескольких лет работы на должности учителя истории в другой школе Леонид Громовой был отправлен на пенсию. Часть преподавателей, пришедших в школу вместе с ним, уволилась или до сих пор находится на грани увольнения. За последние четыре года функционирования образовательного заведения сменилось уже четыре директора. Школа практически утратила свой гуманитарный профиль, из образовательной программы был исключен целый ряд авторских спецкурсов, разработанных учителями самой школы.
— Я принадлежал к той категории людей, которые, с одной стороны, очень несчастные, а с другой — очень счастливые. Пойдя в школу в 1953 году, я окончил ее в 1964-м. Когда, собственно, вследствие переворота был смещен Никита Хрущев. Все мое школьное обучение сопровождала антисталинская политика. Тогда нас учили, что коммунистические идеи — это пре-красно. А сексотство, репрессии, расстрелы являются вещами недопустимыми. Это одна из причин, почему большинство диссидентов Советского Союза были убежденными коммунистами. В то время снова появились политические анекдоты, люди снова научились говорить правду и перестали бояться доносов. Печаталась очень интересная литература. Можно было найти что угодно: и Сомерсета Моэма, и Сартра. И я, ребенок из села Лозоватка Кировоградской области, жадно искал и получал новые знания.
— Расскажите о вашем первом университете. Какое влияние на вас оказала учеба в нем?
— Когда я поступал в Одесский университет по специальности «История», я сдал все экзамены на «отлично». А на экзамене по истории мне было задано 129 вопросов на протяжении почти 3,5 часа. Преподаватели спорили между собой на бутылку коньяка, что там, на экзамене, есть абитуриент, которого невозможно «завалить». Источником моих знаний была семейная реликвия, одиннадцатитомное издание «Истории Украины-Руси» Михаила Грушевского. Оно принадлежало моему родному дяде, который был расстрелян советской властью в 1934 году.
Декан исторического факультета Одесского университета пан Зайчук подбирал настоящих вундеркиндов на свою специальность. В свои 32 года он защитил кандидатскую, а уже в 34 года — докторскую диссертацию. В декабре 1964 года он собрал всех нас, своих учеников, и сообщил, что уходит из университета. Он обратился к нам с такими словами: «Всем тем, у кого чистое сердце и чистая совесть, советую поменять профиль, поскольку историческая наука в ближайшее время будет отсутствовать в Советском Союзе. Я подбирал вас таких, которые не умеют кривить душой». Тогда вместе с ним с исторического факультета нас ушло 11 человек.
— Когда и как вы попали в Донецк? Ведь вся ваша семья родом с Кировоградщины?
— В 1965 году мои родители переехали в Донецк. Это произошло потому, что отец выступил в 1962 году на коммунистическом бюро против очередной волны коллективизации, так называемого укрупнения колхозов. Ему пришлось покинуть родной дом. Отец был полковником танковых войск в отставке. Во время Второй мировой войны он получил 24 правительственных награды, а в 1945 году был представлен к званию Героя Советского Союза. Однако попал в руки СМЕРШа за отказ отдать приказ о расстреле несовершеннолетних членов гитлерюгенда, которые подожгли четыре танка из его бригады во время Берлинской операции.
Практически сразу после приезда в Донецк меня забрали в ряды армии. В то время уже планировал поступать на философию или филологию в Киевский государственный университет. После военкомата меня отправили на трехмесячные курсы радиосвязи и локации. Потом — служить на Северный флот.
— Какие факторы повлияли на то, что вы стали украинским патриотом? Откуда вы в советские времена узнавали об альтернативных взглядах на Украину, ее историю и современность?
— Украинцем и националистом-патриотом меня сделал морской флот. Так случилось, что до 70% всех служивших на Северном флоте были украинцами. Когда я пришел, основными авторитетами, то есть «гудками» (моряками, уже готовящимися к демобилизации) были украинцы из Западной Украины.
На корабле у меня был друг — Валерий Коротич из Москвы. Его мать была родом с Ивано-Франковщины, а отец — из Днепропетровска — Герой Советского Союза, военный летчик-испытатель. Сами они жили в городке под Москвой. Но своего сына часто отправляли на родину матери, к родному деду. Он был греко-католическим священником. У него в подземных тайниках хранилась огромная библиотека. Соответственно, дед воспитал его настоящим патриотом Украины. На наш корабль Валерий Коротич попал за какой-то проступок. В то время я уже был руководителем комсомола корабля и начальником службы гидроакустики и почти все время пропадал в кают-компании за книгами и шахматами. Однажды Валерий Коротич пришел ко мне и спросил: «А ты откуда?» Я сказал, что из Донецка. Тогда он спросил, кто я по национальности. Ответил, что украинец. Он засмеялся и сказал мне: «Какой же ты украинец, если даже по-украински не говоришь». Так им были посеяны в моей душе первые зерна сомнения. После этого разговора я открыл «Кобзарь» Шевченко и понял, что разучился читать на украинском. Валерий Коротич стал давать мне брошюры для чтения, а уже позже даже работу Дмитрия Донцова.
— Расскажите о вашем самом ярком воспоминании из военной службы? Насколько настроения в армии отличались от настроений среди гражданского населения?
— В 1968 году, когда советские войска вошли в Чехословакию, практически все офицеры-украинцы нашего корабля были категорически против этой операции. Мы слушали «Радио «Свобода» и были в курсе всех событий, потому что на Северном полюсе не существовало «глушилок». Когда отдали приказ выйти на боевое дежурство нашей эскадре, то из 11 кораблей на причале осталось три, в том числе и наш. Это были противолодочные корабли «Росомаха» и «Барс», а также небольшое вспомогательное судно. После этого начался огромный скандал. Командир нашего корабля, украинец капитан Рогоза, был разжалован до звания капитана-лейтенанта и списан на берег радиотехническим работником на Кольский полуостров. Мы не вышли в море под предлогом того, что турбины корабля якобы не заводились. Потом прибыла комиссия, и наши действия были расценены как саботаж и вредительство. Во время бесед с личным составом команды корабля комиссия поняла, что это была сознательная позиция большинства. На то время мы отстаивали точку зрения, что социализм не должен использовать такие методы распространения своих идей, как оккупация или концлагеря.
— Как встретил вас Донецк после возвращения из армии? Вы сразу приняли решение о дальнейшем получении высшего образования?
— После приезда в Донецк я стал «хипповать». Носил джинсы в обтяжку, длинные волосы. И, конечно, двухметровые веревки на сапогах... Даже когда меня забирали в милицию и остригали волосы — я говорил по-украински.
Сразу решил поступать в Киевский государственный университет на факультет философии. Сдал все четыре экзамена на «отлично». Потом вернулся в Донецк и стал ждать вызова. В то время я работал начальником почтового вагона в Донецке. Часто бывал в Москве, где пропадал в библиотеках. Именно тогда начал общаться с Виталием Коротичем и Иваном Фроловым. Все убеждали меня перебраться в Москву. Уже наступил сентябрь, а меня все еще не вызвали на учебу. Тогда я сам приехал на философский факультет и стал требовать встречи с деканом. Придя к нему, я продемонстрировал документ с оценками экзаменов и потребовал письменного ответа, почему я не зачислен. Декан философского факультета направил меня к своему заместителю, который посоветовал мне стать кандидатом в члены партии и гарантировал, что уже в будущем году примет меня на философский факультет по оценкам прошлых экзаменов. Он объяснил, что философский факультет является идеологическим и по-другому быть не может. Так начались очередные мытарства. Тогда я обратился к начальнику почтового отделения Донецкой железной дороги по поводу принятия в члены партии. А он был бывшим капитаном НКВД, работавшим в одном из районов Тернопольской области, который, сам будучи украинцем, ненавидел все украинское.
— Что именно стало причиной для ареста?
— В 1972 году меня арестовало Донецкое КГБ с четырьмя чемоданами произведений Александра Солженицына. На третий день КГБ пришло в дом родителей. На допросах я заявил, что книги привез с целью продажи. Там были «Архипелаг Гулаг» и «Раковый корпус», а также сборник рассказов. И все было бы ничего, если бы не место издания книг. Все они были изданы Национально-трудовым союзом во Франции. Единственное, что они смогли узнать от меня, это то, что книги я приобрел в Москве. КГБ в Донецке посадило меня на третий подземный этаж в специальную камеру. В ней стояла вода по голень, а из воды выступали две доски, на которых можно было стоять. Температурный режим регулировался нагнетанием горячего или холодного пара. Когда я терял сознание от этих экспериментов, меня вытаскивали из камеры, приводили в сознание и снова туда отправляли. Кроме того, использовали звук для психологического давления, ставя разную музыку очень много раз подряд.
КГБ необходимо было отчитаться о закрытии дела. Много раз мне предлагали подписать письменное заявление об уведомлении органов КГБ в случае участия в антисоветских организациях. Родственникам не давали свидания со мной. Тогда отец рассказал Мещерякову о моем аресте.
Депутат Верховного Совета СССР Мещеряков был Героем Социалистического Труда, начальником автобазы, на которой работал мой отец. Во время войны они служили с отцом вместе, он был его подчиненным, командиром танкового взвода. Моего отца и после войны он называл «отцом». Он входил в Совет ветеранов 16-й армии, а начальником политического отдела этой армии был Леонид Брежнев. Как только он услышал о моем аресте, сразу вылетел в Москву. Уже вечером Мещеряков прилетел из Москвы с письмом о моем освобождении. Из КГБ меня выносили на руках — я страдал двухсторонним воспалением легких и потерял больше половины своего веса. Почти год после освобождения я болел.
— Как складывалась ваша жизнь после ареста? Вы пытались снова продолжить учебу?
— После выхода из-под ареста я был уволен с работы. Работал слесарем на заводе около года. Только умер мой отец в 1975 году, за мной сразу приехали из КГБ. Меня направили в Петровку, в один из сумасшедших домов города Донецка. Главным врачом оказался мой земляк с Кировоградщины. А к нему часто приезжал доктор медицинских наук, хирург. Оба стали моими друзьями. Через полтора месяца они выпустили меня из больницы, написав диагноз, позволивший мне выйти и работать. Оба врача посоветовали мне убегать из Донбасса. Они помогли получить паспорт на фамилию Федоренко, и я на полгода поехал работать помощником лесничего в одном из районов Харьковской области. А позже, уже по собственному паспорту, я устроился на Харьковский прижелезнодорожный почтамт. Через три месяца стал начальником почтового поезда. Так удалось попутешествовать по всему Советскому Союзу: Ташкент, Москва, Рига...
— Как же вам все-таки удалось получить еще одно высшее образование и стать педагогом?
— У меня получилось в 1978 году заочно окончить филологический факультет Донецкого государственного университета. Темой дипломной работы было «Общественное значение литературы». Тогда я расписал около 50 функций литературы в обществе. Мой научный руководитель — Илья Стебун — сказал, что не мог заснуть, пока не дочитал мою работу. Он предложил мне поступать в аспирантуру. Однако снова повторилась ситуация, как и с философским факультетом Киевского государственного университета, когда препятствием стала моя беспартийность. Тогда я еще не знал, что мой научный руководитель в 1930-х годах был ответственным секретарем Союза писателей Украины и подписался под смертными приговорами более 40 писателей в Киеве, а в новейшее время принимал непосредственное участие в кампании против Олексы Тихого и других писателей-диссидентов. Я решил учиться и защищать свою кандидатскую работу в Москве. Передо мной поставили два условия: написание работы на русском языке без единой ссылки на украинскую литературу и закрытая процедура защиты диссертации. Последнее лишало меня всех авторских прав на мою работу, и я отказался.
После окончания филологического факультета Донецкого государственного университета два года преподавал у студентов-заочников. Впоследствии преподавал украинский язык и литературу в школе № 1 города Донецка, в которой учились дети работников обкома и горкома партии. Когда я пришел в школу, 80% учеников были освобождены от изучения украинского языка. Это было унижением самого предмета, выглядело так, как будто туземцы учат свой родной язык. Когда после года моего преподавания ученики начали добровольно писать заявления о желании изучать украинский, случился конфликт с родителями и директором школы, для которых такое решение части учеников стало полной неожиданностью.
— Когда возникла идея создания первой гуманитарной украинской школы в городе Донецке? Кто были крестными родителями этого проекта? Каким был путь к созданию школы нового типа?
— Впервые идея создания школы была высказана мной в 1988 году, когда я работал в Донецком областном институте повышения квалификации учителей. Сначала сам писал устав школы. Пришлось ездить 12 раз за свой счет в Москву в Министерство образования СССР и Академию педагогических наук. Каждый пункт устава приходилось согласовывать. Таких школ на территории СССР и Европы на то время не существовало. Если и были, то только закрытого типа, для детей американского и европейского истеблишмента.
Тогда главным редактором журнала «Огонек» был мой друг Виталий Коротич, а Иван Фролов — главным редактором газеты «Правда», родной дядя моего хорошего друга, с которым мы вместе служили и который в свое время спас мне жизнь. Именно благодаря им передо мной от-крывались двери. Иначе идея украинской школы в Донецке просто бы погибла. А уже позже, на Верховном Совете СССР, депутаты Евгений Евтушенко и Андрей Сахаров выступили с открытой поддержкой идеи создания нашей школы. Основным аргументом, который они выдвинули, была фальшивость пере-стройки на местах, когда в Донецке властью создаются препятствия открытию первой украинской школы. Потом было обращение к мировому украинству и иск в... Международный суд в Гааге.
Полтора года школе не давали работать, несмотря на то, что был создан прекрасный коллектив и набраны ученики. Помещение не предоставляли под разными предлогами. Был даже случай, когда мы уже практически переехали, а потом при-шлось снова переселяться. В конце концов, из министерства образования Советского Союза в Донецк приехали три представителя, заявившие, что они не уедут, пока школе не дадут помещение. Наконец, школа получила здание. Это был бывший учебно-производственный комбинат. Я согласился на то, чтобы это было временное помещение на два-три года. Впоследствии это должно было стать начальной школой, а новый корпус для старших и средних классов должен был быть построен отдельно. Министерство финансов выделило средства, а Львовский институт жилищного проектирования бесплатно сделал проект этого здания. Кстати, директор института был родом из Макеевки Донецкой области. В то же время Верховный Совет Украины принимает Закон «О местном самоуправлении». Он передал вопрос образования в компетенцию местных органов власти. Образование — это государственный институт, оно ни в коем случае не может быть подчинено местным властям. Именно поэтому между выпускниками львовской, одесской и донецкой гимназий сегодня так мало общего. Школа из республиканского была переведена на областной уровень, а уже через шесть месяцев — на городской, а потом и на районный.
— Как было воспринято от-крытие первой украинской школы в Донецке? Насколько «революционными» были те принципы и идеалы, которые вы исповедовали во время ее создания?
— Только школа стала функ-ционировать, сразу начался ажиотаж. Мы были первой на территории СССР школой, которая на конкурсной основе отбирала преподавательский состав, а также осуществляла конкурсный отбор детей. Количество желающих попасть в ряды учеников нашей школы было огромным. Конкурс среди мальчиков составлял 18—22 человека на место, а среди девочек — до 28 человек. Тогда можно было полностью украинизировать систему образования на Донбассе. Где бы я не выступал, была всеобщая поддержка и понимание того, что образование должно быть украинским, что Украина — это независимое государство. Можно было вторым декретом после принятия Акта о независимости Украины выпускать приказ о всеобщей украинизации образования. И она была бы безболезненной.
Спецкурсы в школе вели преподаватели трех университетов — Киевского, Львовского и Донецкого. Это была единственная на тот момент школа, имевшая в штатном расписании семейного психолога и социального педагога. Такого не было даже в школах тогдашнего Ленинграда и Москвы. Функция социального педагога — взять на «абордаж» целый класс. Школа брала ответственность за неблагополучные семьи, которые регулярно посещали представители учебного заведения. Было три случая, когда мы добились лишения родительских прав. Каждая ситуация асоциального поведения учеников принималась во внимание, и мы по максимуму пытались решать все вопросы. Был зафиксирован всего один случай употребления учеником наркотиков за 10 лет. Но мы вовремя вмешались в ситуацию, и через полгода лечения ребенок вернулся к учебе и окончил школу. Не было ни одного случая краж между учениками.
В среднем 98,2% наших учеников поступали в высшие учебные заведения, из них около 75% попадали на бюджетную форму обучения.
Мною было возобновлено классическое разделение классов на классы девочек и мальчиков. Все удивлялись, как идут отдельно девочки и мальчики, как мальчики уступают место, как пропускают первыми в двери. Именно так формируется отношение к женщине как к какой-то непостижимости, таинственности...
— Почему вы выбрали именно гуманитарный профиль школы? Существуют ли сегодня подобные школы в Украине?
— Почему общественно-гуманитарный профиль первой украинской школы? Потому что стояла и до сих пор стоит задача решить проблему «совков», проблему нового, не покалеченного украинского сознания. А это задача прежде всего гуманитарного образования. И стало основной задачей для школы.
Я считал, что подобные «опорные» школы должны быть в каждом областном центре. В Донецке сейчас есть 12-я школа, являющаяся украинским лицеем, но с природоведческим уклоном. Я написал устав этой школы и помогал ее открывать. К сожалению, подобные экспериментальные школы не стали распространенными.
— В чем вы видите наибольшие угрозы и проблемы образовательных процессов в Украине?
— Все страны, ставящие себе амбициозные цели, начинают с образования. Образование — это альфа и омега внутренней политики государства. Например, в советские времена образованию придавалось огромное значение. Например, Николай Скрипник (который, к сведению, родом из Донецкой области. — Авт.), министр образования УССР, был вторым человеком в правительстве. Ему подчинялись все информационные структуры: радио, газеты, а также научно-исследовательские и прикладные институты. Чем теперь является министерство образования и науки Украины, которое не может осуществлять ротацию кадров на уровне области или района, не говоря уже об отдельном директоре школы, ведущем незаконную или антипедагогическую деятельность?
— Как вы относитесь к инициативе бывших и действительных студентов Донецкого национального университета относительно присвоения ему имени Василя Стуса?
— Когда мы планировали открывать новый корпус школы №65, то решили присвоить нашей школе имя Василя Стуса, а также поставить его монумент перед школой. Все эти вопросы были улажены с Дмитрием Стусом. Если бы нам тогда дали возможность построить новый корпус школы, первая украинская школа Донецка носила бы имя Василя Стуса. Что касается инициативы бывших и действительных студентов относительно присвоения имени Василя Стуса Донецкому национальному университету, то я убежден, что есть только два имени, которые могут претендовать — это Владимир Сосюра и Василь Стус. Но конечно, для воспитания студентов имя Василя Стуса имеет намного большее гражданское и патриотическое значение. Он — самый выдающийся выпускник университета.
