На широкой и высокой кровати, застеленной пестрым бессарабским покрывалом, мама с нежными словами, как будто напевая, по очереди пеленает двух своих сыновей-близнецов, которым вот уже скоро будет по пять месяцев. Маминых рук на обоих мальчиков сразу не хватает, поэтому кто- то из них должен быть первым. Первым мама берет в руки Леню — он более спокойный, и в пеленках не будет сопротивляться освобождению, как это обычно делает беспокойный Сережа. Второму, конечно, от этого горько — что он теперь не первый; что вообще кроме него еще кто-то есть — тот, кто его маму от него отрывает. Такое мальчики переживают по очереди, стоит кому-то перейти в мамины руки.
И, если бы не помощь еще одного маминого мальчика, старшего сыночка Вовы, — был бы плач. Такое долго нельзя терпеть...
Вове этим летом исполнится аж пять лет, поэтому он, как старший, к братцам строгий: весь его вид и важное участие в этом деле говорят, что нужно слушаться маму и вести себя вежливо. Тогда все будет хорошо.
Вову в хату позвала мама. У него было происшествие с большим белым петухом, который считает себя хозяином во дворе. Надменно задрав мясистый багряный гребень и выразительно то одной, то второй стороной клювастой головы посматривая вокруг черными бусинками глаз, петух целый день важно похаживает по двору. И все осторожно поглядывает... То на кур, которые разбрелись по двору и копошатся-пасутся в траве в тени вдоль плетня. То на цыплят, которые писклявыми разноцветными комочками на зеленой траве разбежались от наседки кто куда и дружно отовсюду слетаются к маме, которая, едва выкопав очередного червяка, или просто без причины, капризно зовет цыплят к себе. Чем, очевидно, раздражает петуха, перебивая его бдительный осмотр. При этом он каждый раз громко кричит на наседку (правда, от червячка, если он ближе других, петух не отказывается). Или на черного, в белых пятнах кота, который незаметно выбрался из- за хаты, переполошил наседку и цыплят и прыгнул сбоку на высокую завалинку, где и сидит себе теперь недоступно и как-будто греется-дремлет на солнышке, но в то же время чутко перебирает белыми ушами, хитро наблюдая за двором. Кот себе пусть спит, хотя и за ним следует приглядывать, потому что охотник до цыплят. А вот к Вове у петуха было особое внимание. Мальчишка, по мнению петуха, что-то такое для него и его кур опасное задумал.
Но Вова и не имел намерения дразнить кочета. Он хотел помочь отцу (Вова говорит на него «папа», потому что так учительские дети зовут своих родителей), который только что пришел из школы и быстро собрался на огород. Для начала папа дал Вове задание распутать веревку, которой к металлическому колышку в тени под орехом была привязана наседка. Мама-курица сильно спутала веревку, бегая беспорядочно кругами по двору, и теперь беспомощно тянулась за цыплятами, дергая привязанной лапой и ругаясь по-куриному на кол. При этом она неуклюже наступила на миску с водой для цыплят и разлила ее, а к тому месту, где для нее и малышей было рассыпано просо, она уже не доставала — не пускала спутанная веревка. Просо дружно клевали сварливые воробьи и осторожная горлица, которая то улетала на орех у ворот, то опять прилетала. За этими птицами внимательно следил свысока замерший на завалинке кот, притворившись спящим и до всего безучастным.
Поэтому, когда Вова взялся за веревку, чтобы распутать ее, глупая наседка рванулась от испуга в другую сторону, и частично освобожденная веревка прищемила Вове пальчик. Больно — хоть плач. А здесь еще и петух подскочил к мальчику заступаться за наседку. Вова замахнулся на петуха, но куда там! Петух отскочил, а потом резко нагнулся и ухватил Вову за штанину. Мальчик пнул кочета свободной ногой, вырвался и бросился наутек. Петух вовсе утратил свою важность и, быстро и мелко перебирая шпористыми большими лапами, помчался с выгнутой шеей за Вовой, который то ли нарочно, то ли с испуга завизжал на всю улицу и по-заячьи, зигзагами убежал от разбойника-петуха аж за ворота. Так что петух в калитку за мальчиком не успел.
Было ясно, тепло и безветренно, даже жарко. Хотелось играться-брыкаться. Июньское солнышко с юга осветило двор так, что бледные тени молоденьких вишен, которые росли вдоль плетня, во дворе стали короче. Только старая вишня над плетнем и еще орех над воротами, старые приятели по двору, давали прохладную тень. Сбоку от хаты, возле летней кухни, развернулась развесистая груша, также старая, но тень от нее падала уже не во двор, а на крышу летней кухни. Совсем еще молоденькие лозы винограда, посаженного два года назад, дружно тянулись вдоль штахетин, которые уже выше окон, наравне с крышей, соединялись в конструкцию, которая в будущем должна повернуть к дороге и покрыть перед хатой большую часть двора. Еще несколько кустов винограда будут расти навстречу от плетня, около вишен, и впоследствии пересекутся и перекроют вместе весь двор зеленой крышей. Так задумал папа. Мама перед окнами, как раз от ступенек и до угла хаты, разбила узенький цветник, где росли в основном пионы, которые она очень любит. Пионы не так давно густо отцвели (часть цветов была сорвана на букеты в школу, а часть просто осыпалась), и теперь несколько темно-зеленых кустиков отдыхали до следующей весны. Между ними и виноградом расположился выше всех живой роскошный полудикий куст цветущей чайной розы, головокружительно благоухающей. Она вызывающе цвела посреди цветника, просясь и цветами, и запахом в хату в открытые настежь окна.
Довольно густую тень своими лапчатыми листьями с другой стороны дома, около завалинки, куда прыгнул гуляка-кот, давал орех — Вовин ровесник. Папа посадил его ранней весной, когда их хаты здесь еще не было, как и не было, но уже ждали, Вову — первенца-сына. Родители тогда жили и учительствовали в селе Колинковцы, в десяти километрах от Клишковцев. Орешек вымахал ростом уже выше крыши. А вровень с завалинкой его гладкий и блестящий стволик раздваивался так удобно, что Вова мог на него и залезть, и повисеть свободно, приятно качаясь на ветке, а там и спрыгнуть на травку мягко, как котик. Прыгать, учил папа, так и надо — как котик. В этих упражнениях Вове помогала и конструкция балок, смонтированных папой по периметру завалинки, что придавало ее плоскости пространственную отделенность в виде балкона.
В летний дождь на завалинке балкона можно играть вволю. Ведь где же еще играть? Крыша-потолок защищает завалинку от прямого дождя, и пока дождик льется себе с неба по двору, можно быть в сухом и придумывать всякие игры на маленькой и удобной завалинке-балконе. Но когда дует ветер, водичка, бывает, поливает и балкон. Тогда спасение от ненастья и игра наблюдений переносятся в дом. А дождь с ветром настойчиво грохочут вслед и приглашают играть уже в стекла окон.
Под самым потолком на веревке вдоль верхней балки почти постоянно сохнет развешанное белье — в последнее время в основном Ленины и Сережины пеленки, которые качаются на солнышке ослепительными белыми парусами и мешают бдительному наблюдению кота, который пристроился на завалинке.
Вообще, двор был удобным для игры и забав. Места было немало. Огороженный плетнем, досками поперек, двор поднимался над дорогой грунтовой насыпью и, как и дорога, легко спускался под горку от колодца, который выкопал с дядями папа, еще когда строили хату, до границы с соседями ниже. Доски плетня от дождей и солнца уже просохли, и в щели между ними Вове очень удобно было, спрятавшись около старой вишни, подсматривать, кто там идет или едет по дороге. Изредка взрослые куры, как будто неохотно, поклевывали набитые семечками колоски подорожника, но самое большое удовольствие давал выпас цыплят, которые, бывало, еще и от того, что подросли, устраивали драку между собой за владение именно этим кустиком, хотя его хватало на всех.
Итак, воевать с петухом Вове было уже некогда. Должен был идти в хату. К братцам.
Когда зимой мама принесла откуда-то двух братцев, Вова очень обрадовался. Теперь ему будет с кем играть, ведь одному в хате таки одиноко. Особенно зимой, когда играть на улицу не очень пускают, на балконе тоже зима, а дома, кроме кота, в это время больше никого нет. Взрослые на работе, в школе. Но даже если они и дома, с Вовой не играют, потому что некогда — в хате и возле хаты работы им много. А кот играть не умеет — все прячется, что и не найдешь. А как и найдется где-то под кроватью или за печкой, то не очень в руки дается. А если и дастся в руки за холку или за хвост — то кусается, а то и царапнет чувствительно. Вон у Вовы все руки поцарапаны. А во дворе кот вообще, бывает, Вову не признает. Разве так играют?..
Поэтому пока Сережа в короткой до пупка нательной белой рубашечке барахтается на одеяльце под бдительным надзором Вовы, который едва достает руками к братцу, и старается держать его за розовые ножки, мама, все так же ласково разговаривая, уверенными движениями быстро пеленает Леню. Сынок, широко улыбаясь, вплотную рассматривает мамино лицо и хочет что-то говорить, но получается только какой-то веселый лепет. Вова сбоку смеется — что это братец рассказывает?
Все говорят, что близнецы очень похожи. Но это не так. Хотя взрослые гости, которые заходят в хату, и путают, где Леня, а где Сережа, Вова уже давно их различает. Потому что они таки разные.
У беленького, как из сметаны, Сережки, совсем круглое, как тарелка, личико, едва заметные, потому что светлые, бровки — немного перекошенные, как будто удивленные, над серо-голубыми большими глазами, прямой, белой кнопкой на конце, носик и кислое выражение пухленьких губ. Как будто что-то постоянно его тревожит, и ему от того все время хочется плакать. А он и есть плакса — потому что плачет часто и за двоих. Плачет, бывает, так, словно хочет, чтобы слышал весь мир. Самое сложное для Вовы — это успокоить Сережку. И когда это они начнут ходить? Пора бы уже и играть по- настоящему. Не в люльке и на руках... Для чего же мама их принесла?..
Ленька — темнее, светло-русые волосики над широким лбом и густая нитка-щеточка бровок на продолговатом, все же белом личике в первую очередь отличает его от братца. Бровки у Ленчика чуть подняты вверх, как-будто удивлены. Все вокруг очень ему интересно, а поэтому некогда и плакать. Щечки немного обвисли и тянут за собой губки, так что ротик почти все время открыт. Леня его все силится закрывать и для этого часто сосет губами, чтобы они работали и не раскрывались. Карие Ленины глазки, как и у Вовы, угольками, спокойно, как по-взрослому, посматривают по сторонам на мир — бесспорно интересный и серьезный. Значит, нечего плакать — пусть плачет Сережка.
Вова смешно кривляется перед Ленчиком и смеется, когда тот и ему что-то хочет сказать, кося на маму и силясь повернуться к ней. Вова, как может, не дает этого. Подперев рукой зеленую сумку, пальчиком второй руки грозит брату, чтобы не баловался. Хотелось бы взять его на руки, но мама запретила, Чтобы не уронил. Но Вова не уронит — он уже брал их на руки, когда мама не видела, даже обоих сразу (потому что почему-то плакали очень! — а в хате из взрослых не было никого) — и удержал таки...
Дальше мама малышей будет кормить. Опять же по очереди, они аппетитно сосут молоко из маминой груди. Чтобы второй не плакал, пока кормит первого, она кладет горластому в ротик кусочек хлеба. Крикун на некоторое время замолкает. Потом мальчики меняются местами...
Пока мама младших сыновей кормила, старший их братец Вова также работал — он собирался. Мама, пока малыши ждали ее под солнышком из окна на кровати, достала из шкафа и дала Вове серый костюмчик, который он одевал только на праздник. Приказала сначала умыться и переодеться, потому что идем фотографироваться. Сейчас еще придет с огорода папа, а со школы Маруся. Будут фотографироваться все. Вова очень обрадовался, потому что кто же не любит фотографироваться? Потом можно посмотреть, когда захочешь, на кусочек глянцевой бумаги и видишь себя как-будто по-настоящему. Разве не интересно?
Наконец, как-будто кто-то его подгоняет (или, может, чтобы мама не передумала), Вова бросился переодеваться: быстро в два движения сбросил сандалики и ловко стянул с себя потертые во дворе штанишки и рубашку — действительно, не такие красивые, чтобы в них фотографироваться, — и, сопя от старания, влез в серые чистые выглаженные штанишки. А еще к штанишкам есть такая же серая курточка, которая застегивается на пуговицы — четыре серые от пояска аж до шеи, но одна большая черная пуговица на самом пояске. А вместе их пять — посчитал Вова. Столько, сколько лет скоро исполнится и ему.
Хлопнула калитка со стороны колодца. Это пришла Маруся. Таки Маруся — хотя и тетя, потому что мамина родная сестра, но Маруся — потому что пятнадцатилетняя девушка.
Марусю Гончаренко девятилетней девочкой сестра Нина забрала к себе из села Солдатского, на Николаевщине, когда из неспокойного надднестрянского села Жижава, на Тернопольщине, она переехала учительствовать с молодым мужем — папой наших мальчиков — на работу в тихие Колинковцы, как раз на границе Бессарабии с Буковиной. Когда на свет появился Вова, Марусе было десять лет. Так что маленькая тетя была ему и нянькой (пока взрослые на работе), и за сестренку, которая с ним шутит и играет, и тетей — это уже когда она вырастет.
А теперь Маруся — стройная, высокая белолицая девушка; ее русые косы с рыжим оттенком сведены полукругом во взрослую уже прическу на голове, хотя в косы по- школьному вплетены белые банты. Бледный румянец на щеках, добрые серо-голубые глаза под неширокими светлыми бровями и высоким лбом над ними, мягкий нежный голос, — вот такая у мальчиков тетя Маруся. Лицо у девушки под глазами и на носу чуть покрыто веснушками, которых Маруся с некоторых пор стесняется. Они, как-будто посеянные, появляются весной — и целая с ними беда. Сестренка купила Марусе крем, и Вова с интересом подсматривал за тетей, когда она с маской на лице перед зеркалом в большой комнате громко вздыхала на свое подобие в стекле. Как и все девушки в ее возрасте, Маруся мечтала быть красавицей...
— Тебя там петух не клюнул? — почему- то таинственно поинтересовался Вова у тети, когда она, стуча каблучками о дощатый пол, зашла с ветерком в открытые двери, а Вова сидел на скамейке и мучался со шнурками.
— Я бы ему клюнула сапкой, — категорически ответила Маруся.
Вова мгновенно представил себе, как петух перелетает через ворота аж на дорогу от Маруси, которая огрела петуха сапкой, и рассмеялся. Хорошо бы и Вове было иметь при себе сапку, когда он разматывал квочкину веревку на палке. Или, еще лучше, саблю, или пусть бы просто палку. А лучше всего — булаву. Как в сказке, которую Маруся Вове вчера на ночь читала. С булавой кто не богатырь?! Знал бы тогда петух!.. А так — болит пальчик...
— Дай я тебе помогу, — Маруся взялась было за Вовины шнурки.
— Сам-сам!.. — слышит мама из комнаты их разговор на кухне.
— Ну, тогда так, — идет на компромисс с племянником Маруся. — Ты проденешь шнурочки в дырочки, а я тебе их завяжу. Но ты мне за это польешь из кружки на руки, чтобы я их помыла.
На том и сошлись.
— А куда это ты такой красивый собрался? — переспрашивает Маруся, вытирая полотенцем руки.
— Как куда? — искренне удивляется Вова, что тетя такого не знает, когда всему двору об этом, наверное, известно. — Фо- то-гра-ться!.. — Вова старательно растягивает сложное для него слово, чтобы правильнее его выговорить. Но два слога, как он не старался, таки выпали.
— А меня возьмешь с собой? — смеясь, допытывается Маруся. — И я хочу фотограться.
— Все пойдем, — уверенно решает Вова. — Так и мама говорила.
Вышла из комнаты в кухню сияющая, в новом платье, мама.
— Ни-и-нка! — протянула от удивления Маруся. — Какая ты красивая!..
Простое, ладно скроенное платье цветного шелка с рисунком в больших желто-розовых цветах на общем светло-зеленом и еще и голубом фоне, сделало маму красавицей. Вова, может, и не разбирался в фасоне покроя, но цвета, которые напоминали ему веселое лето, — потому что он такими карандашами его и рисовал, — сыну очень нравились. Вова опять засмеялся. Маруся, как и все девушки ее возраста, уже разбираясь в одежде, прошлась вокруг сестры, трогая платье в тех местах, где, на ее взгляд, было очень хорошо, где еще можно было подправить (догладить и подровнять — шелк привередливый к утюжке).
— Ну, Вова, вам таким красивым с мамой теперь только на танцы!..
— Берите и меня на танцы, — как раз с последними Марусиными словами вошел в дом папа. И как-то весело, по-молодецки, осмотрел жену. — Пойду и я собираться...
Кто-то из малышей в комнате, услышав разговор взрослых, заплакал. Подхватил и второй.
— Вот так из-за танцев забываешь о детях!.. Бедные-бедные деточки с такими родителями. — Шутя, Маруся поспешила к племянничкам, потому что еще же и не видела их с тех пор, как пришла.
Вышел папа в праздничном темно-синем костюме, белой рубашке с широким воротничком, отложенным на воротник пиджака. Чернобровый, с широким смоляным чубом, стройный, недавно еще молодой военный, а теперь учитель физкультуры Константин Никитич, — папа у мальчиков также был недурен.
И Маруся быстро переоделась в белую блузку с широким кружевным воротничком, который она сама себе вышила, в новенькую черную юбку, старательно выутюженную, праздничную, — тетя Маруся тоже была красивая.
И мама, вся в цветах на шелковом платье, как та роза, что подсматривает за всеми в окно.
И Вова тоже, как военный, в своем праздничном костюмчике.
А особенно хороши были два мальчика — Леня и Сережа — ради которых и был затеян этот праздник. Все вырядились. — Фотографироваться...
Такая коротенькая история первой фотографии будущего первого космонавта независимой Украины Леонида Каденюка...
