В детстве я часто слышал от своих земляков: «Лучше Северный
Кавказ, чем Южный Урал». Никаких смысловых аспектов, кроме чисто климатического,
в этой поговорке, естественно, не было. Ибо чеченские события не могли
в ту пору привидеться даже в кошмарном бреду спившегося от безысходности
антикоммуниста.
Красивая и строгая природа тех мест предпослала холодному
лету пятьдесят третьего еще более холодную весеннюю прелюдию. И все же
я, ошалевший от своей затеи семиклассник, как-то в трескучий мартовский
мороз сменил валенки на туфли и пораньше смылся в школу — пока родители
не заметили. До начала уроков коротая время на людном перекрестке, я читал
красочную уличную стенгазету «БОКС» — боевой орган комсомольской сатиры.
Огромный щит был разделен на три отсека: местная тематика,
общесоюзная и международная. В первом отсеке был нарисован исполинских
размеров петух в матросской тельняшке, бьющий крыльями по маленькой, испуганно
сжавшейся женской фигурке. Под карикатурой сперва в жанре прозы сообщалось,
что бывший моряк Хабибулин Альтаф систематически избивает свою жену. Затем
следовали стихи, заканчивающиеся словами:
Мы петуха того бы так побить хотели,
Чтоб от него лишь перья полетели!
Знал я этого Альтафа Хабибулина как облупленного — он был
из нашего поселка, «шанхайский». Как и жену его Альфию — на редкость стервозную
бабу. Бить ее он, конечно, никогда не бил — такое ни одному мужику не было
бы по кишке! Но вот развестись и уйти от нее порывался постоянно. Я сам
однажды, проходя мимо их дома, слышал, как она кричала звонко, чисто, без
малейшего акцента: «Попробуй еще заикнись о разводе — я тебя за решетку
упрячу! От меня так гладко не ускользнешь!» В милицию на него она не жаловалась,
приберегая этот козырь на крайний случай. И довольствовалась пока малой
пакостью, натравливая на молодого мужа комитет комсомола.
Во втором отсеке были нарисованы три аспидно-черные гадюки,
которые, подняв головы от чаши Асклепия, нацелили ядовитые жала на красные
контуры огромной страны с надписью «СССР». На голове каждой гадюки красовалась
маленькая докторская шапочка, а текстовка под рисунком оповещала, что доблестным
ведомством товарища Берии разоблачен заговор врачей — врагов народа. Что
эти врачи-убийцы планировали отравить товарища Сталина и других руководителей
Советского государства.
В третьем отсеке был изображен козлобородый дядя Сэм, играющий
на аккордеоне. На растянутых мехах аккордеона острой клинописью было начертано
«АккордеООН». Надпись под рисунком сообщала, что Организация Объединенных
Наций — это всего лишь послушный инструмент в руках американских империалистов.
Мне было на руку, что гадюки в докторских колпачках еще
продолжают шипеть на географические контуры Страны Советов. О врачах-душегубах
нашему классу еще не сообщали, а это давало мне шанс увидеть сегодня старшую
пионервожатую, ради которой я и переобулся в легкие туфельки. Эта семнадцатилетняя
девушка пользовалась в школе каким-то таинственным правом по своему произволу
прерывать или отменять любой урок для своих якобы экстренных политсообщений.
Только теперь, когда мой тогдашний пиетет по отношению к ней погребен под
хладным пеплом сожженных за долгую жизнь мостов, я сознаю: она была, несомненно,
осведомительницей КГБ, чем и объясняется ее негласное право на подобную
бесцеремонность. Даже суровая, как Брут, мужиковатая учительница истории
с суетливой поспешностью освобождала ей место за учительским столом и,
отойдя к окну, почтительно и подобострастно кивала головой в такт каждой
фразе. Богатством лексикона старшая пионервожатая нас не баловала: «Наша
партия стала такой великой и могучей, что будет теперь называться не ВКП(б),
а КПСС»; «Наша армия стала такой великой и могучей, что будет теперь называться
не Красная Армия, а Советская Армия».
Я с радостной готовностью прощал ей все: и словарный диапазон
Эллочки Щукиной, и занудливую монотонность ее политсообщений. Прощал за
красивые утонченные черты ее немного вытянутого вперед лица. За ощущение
весенней свежести, исходящее от ее жизнерадостных конопушек. За родинку
на правом виске в форме упавшего набок крохотного сердечка. За изысканно-кокетливый
изгиб стройных ножек, красоту которых она и сама, конечно же, сознавала.
Потому что даже при сорокаградусных морозах являлась в класс не только
в белой блузке с красным галстуком, но и в тончайших капроновых чулках
и в смелом прообразе современной мини-юбки.
Последнее обстоятельство, наверное, и спровоцировало меня
на то злодейство, которое я учинил в тот памятный день, воспользовавшись
тем, что сижу за первой партой. Осторожно вытянув вперед правую ногу, я
приладил ее с таким расчетом, чтобы туфля с карманным зеркальцем поверх
шнуровки оказалась как раз между чулками-паутинками нехитро ораторствующей
пионервожатой. Потом прикрылся поднятой крышкой парты и с трепетным ожиданием
заглянул в зеркальце. Ничего сколько-нибудь интересного вначале не увидел.
Но серьезно и сосредоточенно, как ученый у микроскопа, клонился я над зеркальцем,
ища нужный угол отражения. И — о, чудо! То, что я увидел, было так ошеломляюще
прекрасно, что, будучи на грани сладостного беспамятства, я ни слова не
расслышал из сообщения пионервожатой. И лишь потом, ошалело всплыв из пучины
блаженства, с трудом уяснил себе, что она объявила о смерти товарища Сталина
— не больше и не меньше!
Излишне, конечно, говорить, что в тот день я влюбился в
юную сексотку с беззаветной пылкостью подростка, пребывающего на ближних
подступах к половой зрелости. «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем
не ждешь». И не моя вина, что первая в жизни любовь, отрикошетив от карманного
зеркальца, настигла меня в самый неподходящий момент — в день всенародного
горя. Угораздило же товарища Сталина умереть именно в этот день! Почти
сорок лет я об этом никому не рассказывал, не без оснований опасаясь, что
припишут если не антисоветчину, то аморальщину. Да и совесть не картошка,
не выбросишь в окошко: ведь мое угнетенное состояние в те мартовские дни
было неискренне. Потому что скорбел я вовсе не из-за того, что отец народов
своей смертью осиротил страну, а из-за трехдневного траура и отмены занятий
в школе — так мучительно было не видеть любимую столь долгий срок!
Никаких порочных наклонностей, вроде постыдной привычки
поминутно поминать мудрый коллективный разум партии, старшая пионервожатая
во мне не породила. Напротив — она сама того не ведая, раз и навсегда избавила
меня от политического догматизма. Именно благодаря ей в моей душе развились
вирусы той неискренности, с которой я скорбел потом по поводу смерти того
или иного престарелого генсека. После этот политический нигилизм довел
до того, что даже на старости лет я никогда не тосковал о дешевой водке
и колбасе за два десять, о ежедневном обсуждении футбольных матчей в трамваях
и троллейбусах, о газетных рубриках «Гримасы капитализма» и «Так поступает
советский человек». Более того — на последних выборах президента Украины
проголосовал за Леонида Кучму, рассудив: «И развитой социализм, конечно,
не мед, и кланово-олигархический капитализм не рахат-лукум, но главное
— общая поступательная тенденция, движение вперед!»
Да, рассудительности на все это хватило. Но сердце, неподвластное
рассудку, упрямо тянулось к прошлому, как к чему-то бесконечно родному
и близкому. Тянулось с необоримой сладостной болью — как на чей-то далекий
нежный зов, как на чарующую песню из острова сирен. И все бытовые реалии
прошлого, преломляясь через магический кристалл щемящей ностальгической
грусти, обретали какую-то особую контрастирующую со всем сегодняшним, притягательность.
И в противовес откровенно и грубо совращающей, назойливо лезущей в глаза
красоте «путан», «интердевочек», «ночных бабочек» всплывала в памяти строгая
гигиеническая красота тех комсомолок что когда- то бередили юношеское сердце
вопреки скучным и правильным речам, исходившим из лилейных уст.
Гей, гей, моя юность!.. Куда, за какие туманные дали ты
скрылась? И почему так слабо брезжишь у дальней кромки памяти ты — моя
первая любовь, родившаяся из шалопайской выходки мальчишки? Потому, наверное,
что мы, старики, тоскуем не о реальном объекте наших отроческих воздыханий,
обветшавшем наравне с нами, а тоскуем о самой юности, о своей тогдашней
способности на прекрасную ослепленность. И не мы, не наше поколение, являемся
первооткрывателями этого чувства. Ведь и в девятнадцатом веке рождались
строки, напоенные той же самой тоской:
Глядя на пожелтевшую карточку,
Орошу запоздалой слезой
Гимназисточку в беленьком фартучке,
Гимназисточку с русой косой.
Вот и в моей, тоскующей о невозвратном, душе рождалась
иллюзия. Иллюзия, что обрывочные фрагменты моей, сугубо личной жизни, сияющей
в ауре светлой, безгреховной ностальгической грусти, могут щемящей болью
отозваться и в молодых, не обремененных воспоминаниями, душах. В благостной
тишине старческого умиротворения хотелось найти тихие, лампадные, вечерние
слова даже для самых суровых, порой жестоких реалий прошлого. И неспешный
караван воспоминаний тянул и тянул в один ряд случайные, но очень живые
эпизоды. Например, как мы с пацанами ловили проволочной петлей сусликов
и меняли этот деликатес по бартеру на деревянные свистульки и игрушки,
вырезанные пленными немецкими солдатами. Как за нашим огородом, на торфяном
болоте, умер от голода узбек из трудармии. Как мы, мальчишки-фэзэушники,
покупали в складчину одно мороженое на троих. Как, будучи уже взрослыми
парнями, ходили драться стенка на стенку — «Шанхай» против «Заимки». Как
на первую получку я купил себе сапоги- хромачи, а на вторую — «москвичку»
с острым воротником и кепку-восьмиклинку. Как комсомольцы-дружинники забирали
в милицию парня, обнявшего свою девушку за плечо в общественном месте.
Как везли нас в армию в вагонах-телятниках с дощатыми нарами. Как на выпускном
вечере в школе рабочей молодежи директор бдил, чтобы не танцевали запрещенные
быстрые танцы. Как мы, студенты-шестидесятники, устраивали не санкционированные
деканатом и парткомом комсомольские собрания. Как я брал интервью у молодого
поэта-песенника Булата Окуджавы на верблюжьих скачках в столице Калмыкии.
Как во время одного из застолий хлебосольного застойного периода я сидел
рядом с Долуханяном и Соловьевым-Седым и они, опьянев, называли друг друга
«Долухуян» и «Соловьев с елдой». И т. д., и т. д...
Такие воспоминания интересны лишь самому вспоминающему.
Но все в совокупности они и образуют ту ноосферу постсоветской ностальгии,
которая может, совсем по Ильичу, овладев массами, стать реальной силой
и даже привести порой к коммунистическому реваншу. Блажен, кому суждено
дожить с этой ностальгией, донашивая ее, как бабушка-пенсионерка свой девичий
ридикюль. Но новая жизнь напориста и нахраписта настолько, что порой может
лишить нас, стариков, и этого достояния. Не обошла сия чаша и меня.
Прогуливаясь как-то по вечерней осенней Ялте, я остановился
у микроавтобуса уличного телевидения. Сморщенная, как сухофрукт, старушка,
бойкая и разбитная на вид, вещала почерневшим провалом рта, что Украина
непременно должна присоединиться к союзу России и Белоруссии и что президентом
объединенного союзного государства должен стать Лукашенко. Собираясь уже
отойти, я бросил беглый взгляд на изображение на видеоэкране. В это время
старушка повернула голову, и лицо ее высветилось на экране в профиль. Ох,
не надо было, бабулька, делать тебе этот роковой поворот! Не надо было,
не надо, не надо! Безжалостная телекамера крупным планом высветила родинку
на ее правом виске. В форме упавшего набок сердечка!!!
Стремительно драпанув в темноту вечерней улицы, я со смятенными
чувствами, обреченно сознавал: все, конец моей ностальгии! Отныне и до
конца дней моих коричневое, сплетенное из глубоких морщин, как из грубых
манильских канатов, лицо ораторствующей старушки будет заслонять бесконечно
милое, чуть вытянутое вперед девичье личико с весенними конопушками. А
заодно и юные лица гигиенических красоток-комсомолок, которые тоже, конечно,
сейчас такие же бабушки. Милые тени прошлого! Всегда оставайтесь для нас
лишь тенями, никогда не обретайте реальную плоть и кровь! Не рождайте новые
страшные легенды о женщинах-инкубах!
Чуть поуспокоившись, я сказал себе: полно-те! Конечно же,
это не она, не бывшая пионервожатая — мыслимое ли дело! Одна, что ли, на
белом свете родинка в форме крохотного сердечка? Померещилось немного,
чего не бывает!
Но теперь это, в общем-то, и не имело значения. В любом
случае, я уже не рассудком, а чувствами в одночасье постиг, что дорогие
моему сердцу реалии «тоталитарного минулого» — это лавка древностей. А
если даже то была она, экс-пионервожатая, — то так ей и надо». Коль неподкупный
бог Хронос безжалостен даже к кинозвездам, с какой стати он должен быть
милосерднее к какой-то стукачке?
«Стоп! — остановил я тут себя. — Ты, старый нечестивец,
кажется, начинаешь Юрничать? А утрата романтических идеалов юности — вещь
нешуточная, тут плакать впору!» Взявшись искать в своем сердце подобающую
случаю скорбь или хотя бы светлую элегическую грусть, я вместо них обнаружил
лишь необоримую тягу ко всяким рассуждениям. Вроде того, что активная жизненная
позиция в нашем возрасте не обязательно значит махать стариковской клюкой,
как буденовской шашкой, и с кем-то воевать. Сознательно отказаться от упрямого
старческого фрондерства, не вливать вино новое в мехи старые, не ложиться
камнем на пути идущей вперед жизни — тоже достойное дело. А геройствовать
в борьбе с новым — это наверняка стать одним из тех живых реликтов, о которых
говорится в романе Стругацких с выразительным названием «Отягощенные злом»:
«Им бы правнуков своих мирно тетешкать да хранить тепло домашнего очага.
Так нет же — вперед, развернув выцветшие знамена!»
Тихо порадовавшись мысли, что из меня вроде бы получился
путевый старик, я с легким сердцем согласился со справедливостью классического
утверждения: «Человечество должно смеясь расставаться со своим прошлым!»
Ялта
P.S. В случае публикации материала прошу снабдить
фотографию следующей текстовкой: «Из-за отсутствия у автора-пенсионера
денег на фотографирование, помещаем его портрет тридцатилетней давности».
