Мы чрезвычайно мало знаем друг о друге. Почти ничего не знаем, хотя живем за соседней дверью.
Несмотря на то, что время информационной гонки превратило человека в составляющую постоянных трансформационных сдвигов, несмотря на то, что за сутки человек может преодолеть тысячи километров, увидеть новые лица, пообщаться со множеством людей — все равно мы очень мало знаем друг о друге. Отчужденность возникает как синдром нового общества, которое одолело время и пространство, но осталось должником самой жизни, заложником человеческих качеств. Мы — как ни парадоксально — все еще люди, и не следует бездумно прощаться с тем, для чего мы созданы, превознося неоправданный культ техно. По моему убеждению, сущность человека за последние два тысячелетия не изменилась. Да, нас испортил «квартирный вопрос», мы теперь самостоятельные, хотим от жизни большего драйва и легкости. Это прекрасно, но!
Тот ли это драйв, который нам нужен?
Мы же так любим выстраивать стену иллюзий и подниматься вверх по той стене, взлетать над миром, как иллюзионист Девид Коперфилд. Но часто этот взлет — лишь сообщничество, завоевание чужого места, предназначенного для другого пассажира. Повторять других легче. А вот как найти себя?
Мы чрезвычайно мало знаем себя.
Живя в Украине, мы едва знакомы с культурным пространством, украинским литературным процессом. В беспамятстве от слова «постмодернизм» (и отрезвлении от слова «соцреализм») мы на самом деле не видим сути явлений. Каковой является современная литература? Кто ее представители? Или это лишь станиславский феномен? Или киевский? А знаете ли вы, что происходит в Одессе? В литературной украинской Одессе?
Появление в столичных книжных магазинах изданной в Одессе книги Олексы Ризниченко (настоящая фамилия Ризникив) в условиях, когда в независимой Украине до сих пор отрабатывают имперские схемы (вся жизнь — и литературная также! — творится только в Киеве (!), а все другое — маргинальное), — явление интересное. Украинская литература настоящего замыкается в киевском дискурсе (большей частью), во львовском, харьковском, ивано-франковском — отчасти. Вся другая Украина incognita, видится, наверное, неграмотной и малограмотной, так как литературы там нет...
«Бран» О. Ризникова (Бран. Мистерия. — Одесса: Печать, 2006. — 192 с.) — это пережитая и воспроизведенная в тексте мистерия человека в тоталитарной системе в условиях афатичного сотрясения сознания. Вследствие мозговых травм появилась система усреднения человека, который может быть или одномерным, или вообще не- быть. Систему «Или-или» определяет монолитная суть идеологического базиса, который вошел в кровь и мозг советского человека.
24 февраля Олексе Ризниченко — 70 лет. Олекса Ризниченко — одесский поэт, языковед и диссидент. Дважды был репрессирован (1959—1961 и 1971—1977 гг.). Отбыл в лагерях семь лет. Уже это приближает его на биографическом уровне к таким, как Майк Йогансен, Борис Тен, Григорий Кочур... Сделал себе в годы советские открытку в Первомайске и написал: «Долой коммунистическую пропаганду! Долой диктатуру партии!». Что сделано за это время в периоды национальных травм и катастроф? Жизнь этого человека — это годы заключения, восстания против «диктатуры Партии», непризнания, гонений, отчуждения, зависти и желчи со стороны «коллег», поиск идентичности, смерть близких людей. И вопреки всему, за это время издано несколько поэтических сборников, исследована история Голодомора в Украине, появился языковедческий труд «Наследие тысячелетий», который лег в основу телевизионной программы. Именно так создается интеллектуальное поле нации, без которого система элит невозможна. Мы никогда не сможем войти в другое, более привлекательное, более свободное пространство без переосмысления национальной системы безопасности знаний по истории, литературе, языку, географии.
Скажу проще: Украина не будет европейской никогда, если учитель языка и литературы, математики и истории, биологии и химии финансово будет приравнен к зарплате человека без высшего образования. Можно меня в этом упрекнуть, но общество, в котором этот принцип затронут, — не новость для нашей истории. Такой мир имеет название варварского, и сегодня этого варварства у нас хоть отбавляй.
Чтобы посмотреть на эпоху акме этого нео-манкурства и нео-циничного варварства, предлагаю прочитать и осмыслить поэму «Бран» О. Ризниченко. Главный герой мистерии — узник, и этот факт имеет символическое прочтение. Все, кто причастен к системе социально-идеологического абсурда, от рождения — узники. Те Лени, которые выныривают из сущности рассказчика, — узники идентичности, киборгоподобные монстры, которые, определяя себя как субъект маргинального, люмпенизированного штамма, превращались в советские плазмовые структуры, которые не знали измерения этической свободы и ответственности. В такой структуре нет сознания, есть лишь пролиферация; такой человек не способен мыслить и осмысливать. Система, которую он видит вокруг, лишена смысла, но Леня не стремится искать ответа, ведь он не понимает ситуации кризиса, двойственности, фальши; он слился с идеологическим мутантом, который уже успел уничтожить миллионы. Этот мутант — продукт исторический, он олицетворяет систему превращения плебса и люмпенов в основу будущей системы. Русский советский язык в среде такого плебса — средство сугубо дефенсивное.
Г. Слотердайк, один из интеллектуальных провокаторов ХХ века, разработал теорию двойного агента, который объединяет в себе идею множественности идентичностей в одном человеке. Человек — это переплетение несогласованностей, конфликтов, но момент принятия решения заставляет его переходить в плоскости разных идентичностей. З. Фройд, например, придерживался мнения, что человек и его сознание являются неизменными от рождения и до смерти. То есть в процессе инициации в обществе можно говорить разве что о вариациях, а не о существенных колебаниях диапазона сознания. Более поздний Ж. Лакан раскритиковал теорию Фройда, утверждая, что человеческое сознание — это постоянное странствование из одной идентичности в другую. Имеем ситуацию Донкихота — безумное раздвоение, растроение, а то и мультипликационную трепанацию идентичностей.
Как утверждает белорусская исследовательница Ольга Шпарага, «первая характеристика идентичности — это становление себя в культуре и истории, что требует от человека усилий. Вторая характеристика следует из первой: из того, что процесс идентификации начинается не в чистом сознании, а в мире, и что такой процесс является задачей человека. Единичная множественность человека — один из основных маркеров современной теории идентичности. Третья важнейшая характеристика идентичности связана с временным измерением». Если самосознание является одномоментным актом, то идентичность разворачивается во времени. Особое внимание обратил на временное измерение идентичности Поль Рикер, для которого время рассказа — синоним опосредствования через культуру реальных и мысленных миров других историй. В соответствии с П. Рикером, именно потребность согласования разных отрезков моей жизненной истории и заставляет искать себя, поскольку существует постоянная угроза овладения и согласования этой жизненной истории другими.
Сегодня мы находимся во времени незаметно-запущенного-детонатора. Украинская историческая ситуация переходит в состояние переформатирования лучших социалистических ценностей с углублением в обыгрывание любви к Украине с не менее сильным желанием приспособить геополитические и социально-культурные границы Украины к акватории советских идеологем.
Имплантат, который вложила бывшая система, должен быть вырезан. «Бран» Олексы Ризникова — это не литература, знаково противоположная эпохе Cоветов, а иронический взгляд на ту систему, которая стремится вжиться в новую историческую эпоху. В момент встречных взглядов происходит сожжение атавизмов советского абсурда. К сожалению, сегодня новая политическая украинская табакерка — не менее советская. Вместо четкой программы евроинтеграции, что может вывести общество на путь ко взгляду со стороны во имя определения национальной идентичности на основе истории, имеем абсурдное воспроизведение идеи «трех братских народов». Да и украинская литература для большинства — это меньшая литература, которая не может быть приравнена к имперской. Украинский язык в такой цепной схеме — продукт либо второсортный, либо иллюзионистский. Украинская литература может быть осмыслена как аппендикс к могучему богатырскому телу империи. Вместе с тем, то, что может вывести литературу на уровень эстетической вершины, может быть нивелировано и редуцировано.
«Бран» — это произведение, которое ставит вопрос сегментации сознания человека, всю жизнь находящегося в мире множественных интерпретаций. И найти себя — очень трудно. Рассказчик в мистерии — это переплетение голосов. Текстовая структура подводит нас к пониманию человека как многогранного кристалла, через который может пролиться высший Свет или выйти катастрофическое Зло. Герой чувствует в себе борьбу между собственными идентичностями, их сосуществование не может найти знаменатель. Кода понимания нет, так как для этого нужна гармонизация с внешним миром. Но он (этот мир!) — другая реальность на тоталитарных законах, схемах примитивизации человека, сведение к абсолютному нулю. Язык превратился из структуры идентификации в структуру пролонгации беспамятства и усреднения. В человеке есть свет, голос родительской памяти, но эти голоса минувших идентичностей «снимает» каток советской тюрьмы. Носителем советского общественного сознания было обезличенное коллективное тело советского народа, а свое проявление сознания оно находило в советской идеологии. Это тело было универсальной матрицей культурно-исторической жизни.
Собственно, тюрьма — это образ, выведенный на универсальный уровень и лишенный рамок. Это Паноптикум М. Фуко, архетипная модель мироздания, которое не может быть разрушено. Оно есть, существовало всегда и будет существовать вечно. Другая проблема — будет ли в нем человек, ограничит ли он себя стеной из стереотипов, комплектов; или будет рабом? В человеке рабство является естественно приобретенной защитой от мира, который держится на волоске от падения в бездну. Мир без этики и из надточеной эстетики — это мир апокалипсический. А наука рассказа Люцифера, эсхатологические видения — это пространства, в которых человек априорно не может находиться в состоянии динамического равновесия между своими сущностями. Собственно, рассказчик и вводит это понятие (Сутник) как доминантное. Оно определяет дальнейшие структуры взаимодействия. Раздел мистерии, в котором голоса идентичностей имеют возможность сказать свое последнее слово, этот момент карнавального оголения Сутников — очень ярок. В «Доме, где разбиваются сердца» Б. Шоу один из персонажей (Менген) предлагает снять с себя одежду. В «Бране» момент снятия оболочки сознания, которое взрастило в себе разные голоса, обретает символическое звучание.
Одним из эпиграфов к этому тексту являются слова Конфуция: «Мудрый человек ищет все в себе, неразумный — в другом». Должен сказать, что в этой восточной философской мысли кроется код для вхождения в дальнейшую матрицу всего текста. Процесс самопостижения и поиск своего удельного кода является вхождением в субкоды сознания в поисках ответа на вопрос: «Кто я?» — это момент, к которому человек приближается всю жизнь. Собственная идентичность — это состояние гармонического молчания. Этот принцип использовали издавна — от гисихастов до эстетики театра молчания Мориса Метерлинка в европейской традиции ХХ века.
Должен сказать, что после обращения к читателю тексту мистерии предшествуют целых пять цитат: две из Франко, по одной из Винграновского, Стуса и Конфуция. Все больше складывается впечатление, что перед нами не произведение литературы в классическом понимании, а, как свидетельствует Р. Барт в статье «От произведения к тексту», именно текст, который является полем разных дискурсивных практик, пространством перекрещивания методологий. Это поле внутренней нестабильности, ведь сознание субъекта, который создает время и пространство, — словно голограмма, которая имеет великое множество составляющих.
Начинается «Бран» со стиха багатокрилість. Рассказчик вводит старый во времени написания текст (февраль 1972 года), который выполняет в текстуальном пространстве функцию доминантного центра. Этот стих — состояние, в котором человек чувствует, как внутренние центробежные силы (крылья!) ломают психологические структуры, заносят человека в разные измерения, через которые человек может пройти этапы инициации, словно Кихана из «Байгорода» Яновского. Путь рассказчика «Брана» — это рассказ психологизированного Данте в момент прохождения по всем кругам Ада, Чистилища и Рая. По крайней мере, именно этот образ путешествия, маршрута в потусторонний мир появляется на первых страницах. Сутники — это те, кто вращается в вихре адского ветра, или, наоборот, ангелы из Божьего света.
Каждый раздел обрамляет графический рисунок: паутина, олицетворяющая тюрьму, физические эманации Сутников, черная и белая птицы, которые свидетельствуют о символическом сведении всех сущностей Человека к противостоянию добра и зла, морали и аморальности, силы и слабости, любви и ненависти. В этих бинарных структурах раскрывается сама ризома текста. В ней — перекрещение лабиринтов во времени: тексту присущи ретардации и ретроспекции, психологизированные диалоги, «рассказ о беспокойстве», борьба между собой на равных «Эго» и «Супер-Эго». Каждый Сутник имеет свое материализованное изображение, свою пиктуру. Рассказчик в углублении в разбитое «Я», в голограмму собственного сознания будто смотрит в зеркало. Его внутренний монолог активизируется, это эвентуальная беседа в пространстве с великим множеством зеркал.
«Бран» — это смесь гарнитур, маркировок и петитов. Текст очень подстроен под читателя. Разные гарнитуры, кегли — все это эстетическая игра с читателем. Вместе с тем, сам текст свидетельствует о переходе акцентуации от пространства автора в пространство читателя. Он устроен под читателя.
Каждая сущность — это не механизированная структура, лишенная полноты самораскрытия. Князь, Душак, Небник, Леня, Спокусник, Родовик, Спивко, Водолюб, Мовар, Поэт, Лячко, Кацапчук, Ченчик — это неологизмы, которые определяют уровни внутренней энергетической субстанции рассказчика. У каждого своя история, своя биография с датами рождения.
Игра с текстом перлокутивно искривляет собственные атавизмы советской эпохи, которые сегодня переживают неслыханный прогресс. Это метастазы тоталитарной чумы, которые обволакивают паутиной, загоняя в системы одноклеточности (термин Михайлины Коцюбинской) мышления. Возможность выйти на этап «смерти страха» перед минувшим, момент иронического смеха над собственными ошибками, Сутниками-страхами — освобождает человека, расправляя крыла.
Текст наполнен иронией, а потому трагедия впавшего в коллапс советского мира превращается в трагическое мироощущение разве что для внешних пленников самой системы. Рассказчик- невольник воплощает категории жизненной свободы, ведь сама борьба Сутников, выход любого на психологическую поверхность, способность высказаться превращает человека в субъект, стоящий значительно выше системы. Вопреки тому, что тематически произведение аппелирует к системе советских знаков и кодов, текст выполняет функцию деструкции системы, ирония съедает иллюзию «тоталитарного порядка». Именно в тюрьме — месте, в котором, по советским стандартам, должен был бы быть самый больший порядок, происходит пролиферация возможности порядка. Человек в момент свободы от идеологического пространства, во время рефлексирований освобождается. Встречи с Леней, Кацапчуком — это моменты встречи с глазу на глаз с теми, кто больше не имеет власти над человеком, взбунтовавшимся против системы, а значит и против себя, против той идентичности, которая питается советским сущим, идеологической баландой.
Текст «Брана» — это сложный гибрид идентичностей. Текст возник как сплав текстов-голосов, которые были написаны и в 50-е годы ХХ-го, и уже в ХХI веке. Изменения сознания, которые происходили на уровне идентичностей, слеплены в одного Януса с великим множеством лиц; они выстраивают сложную для анализа структуру. Сутники, поставленные в одно текстуальное пространство, не уживаются. Тексты, написанные в разное время, складываются в палимпсест, который не имеет начала и конца. Он творится «здесь и сейчас», мы (читатели) создаем собственное пространство, дискутируя с теми Сутниками, которые являются иными для нашего сознания. Есть в «Бране» абсолютно анахроничные тексты, медитации, обращение к Маяковскому, которые бессознательно предопределяют диегезис, внутренний диалог текстов во время их взаимного наложения. Тексты интегрируются, враждуют, говорят. Такая коммуникация — это эксперимент в литературе. В свое время М. Костомаров в повести «Черниговка» использовал принцип, по которому рассказчик говорил на русском, а герои — на украинском языке. Подобную схему имеем и в «Бране», если Леня встроен в систему русского дискурса, а Алексей — это визави, человек, который идентифицирует себя как украинского субъекта, хотя и в поврежденном национальном теле. Тем не менее сознание Алексея из-за иронического отношения к расколотой реальности выполняет ремедийную функцию, спасая и вознося героя над миром чужих тюрем.
А мы способны взлететь над миром сует? Сегодня?
