Как бы ни силилось наше национальное самосознание приспособиться к новому летоисчислению от сотворения Независимости, родина основной массы наших культурных «слонов» — по-прежнему за пределами глобуса Украины.
Московский Театр Ленком относится к тем, уже не многим, доисторическим явлениям нашей культурной реальности, которые, кроме всего прочего, давно стали символами самих себя. Это в равной степени относится и к театру в целом, и к его Марку Захарову (это как раз то о чем я хочу сказать: имя, равное статусу), и к ленкомовским артистам, и к ленкомовским спектаклям.
Показанный на днях в Киеве спектакль «Шут Балакирев», поставлен театром по последней пьесе Григория Горина и посвящен его памяти. Но на самом деле и нашей памяти тоже. Он апеллирует к ней драгоценным блеском игры слов и смыслов. Он взывает к ней каламбурами исторических параллелей. Он улыбается ей родными лицами мегазвездных артистов. И нет силы, способной в зрительском восприятии перешибить этот ликующий эффект узнавания. Со сцены бесперебойно звучат пароли безошибочные и беспроигрышные. Из зала беспрестанно раздаются отзывы безусловные и безотказные.
Марк Захаров иллюзионист посильнее Копперфильда. Его фокус не в том, чтобы зритель поверил своим глазам. Впрочем, киевский зритель, как правило, как раз весьма охотно отказывается верить, в первую очередь, своим глазам.
Дело в том, что киевская публика очень по-женски любит ушами, а там — текст Горина. Фирменная ироничная философская притча, исполненная терпкой горечи и сладкой гордости, щемящего отчаяния, безотчетной веры и светлой надежды на то, что беды и судьбы родины когда-нибудь да разойдутся по разным дорогам. Это драматургический «кубик Рубика», каждая грань которого состоит из мозаики сопоставлений.
Бурный закат Петровской эпохи — исторический камуфляж лихорадочных метаморфоз недавних реалий российской власти. Изнуренный трудами и думами Петр (Олег Янковский) в окружении друзей и соратников — изворовавшихся, спившихся, погрязших в изменах и интригах. Прозревающий их ничтожество и собственное бессилие. Это главная фигура и главная тема спектакля. И, по большому счету, единственное актерское потрясение. Харизматичные метры московской сцены вместо «живого звука» собственного мастерства здесь и сейчас, словно предлагают зрителю услышать ту внутреннюю фонограмму успеха, под которую они существуют в спектакле. Я ни в коем случае не хочу сказать, что Николай Караченцов в роли Меньшикова или Александр Збруев в роли Ягужинского, как это принято говорить, торгуют лицом. Нет, искренне и щедро они его преподносят в дар благодарному зрителю. Совсем иная ситуация у Александры Захаровой в роли императрицы Екатерины. Немногочисленные трагифарсовые приемы, которыми уверенно и смело очерчена судьба немки-простолюдинки взошедшей на российский престол и воспринявшей муть загадочной славянской души и жуть самодурства российской власти, оказываются достаточны, чтобы обозначить и муть и жуть. И недостаточны, чтобы не потерять из поля зрения судьбу и душу.
И, наконец, поэтическая и драматургическая пружина спектакля: архитипичный театральный тандем Короля и Шута — Петра и Балакирева (Сергей Фролов), как бы вывернут на смысловую изнанку мировой театральной традиции. Мы ведь знаем не только по Шекспиру, что Король — легковерный и жестокий глупец, а шут — бесстрашный правдолюбец- философ. Знают это и горинские персонажи. И Петр на том свете (место действия во втором акте) попрекает своего незамысловатого увеселителя, ставя ему в пример шута короля Лира. По сюжету Балакирев возвращается с того света — другим человеком. Эта его обновленная одухотворенность, оговоренная и обозначенная в финальных сценах всеми действующими лицами, так и остается по актерски не доказанной режиссерской теоремой. Шут, даже познавший высшую мудрость покойного императора, даже облеченный им судьбоносной миссией — сыграть на «мудреном инструменте» (уж не на флейте ли Гамлета?), и даже в финале сыгравший на нем мелодию прекрасную и печальную, — все равно становится спасителем лишь номинально.
Царь Петр в актерском исполнении Олега Янковского, с его ранящим болезненной мудростью взглядом, с его ускользающей от формулировок мимикой, интонациями и пластикой — вот сакраментальная фигура и ключевой образ спектакля. Он единственный равен по силе художественной убедительности сценографическому образу спектакля (сценография Олега Шейнциса). Больше некому совладать с рвущимся на дыбы скользким дощатым помостом российской истории. И верит ли сам Захаров в то, что эта гадина угомонится под шутовскую трель? И верил ли сам Горин в вероятность на российском троне такого царя? Или это только его прощальное заклинание?
Шут их знает.
P.S. Организаторы гастролей Московского театра «Ленком» сообщили неприятную новость. В связи с травмой, полученной Николаем Караченцовым на репетиции, объявленный ранее спектакль «Юнона» и «Авось» переносится на ноябрь-декабрь.
