Вторник страстной седмицы в Джанкое был пасмурным и не предвещавшим особых успехов. 2000 год от Рождества Христова все более забирал в сторону весны и ожидаемого лета. Конец апреля и приближавшийся праздник православной Пасхи делали каждый прожитый день героическим усилием по преодолению самого себя. С трудом удавалось преодолеть сопротивление ополчившейся среды и сделать что-либо достойное человека. Пост и тут же череда искушений подтачивали и без того слабые силы. Нужно было долго собираться с мыслями и твердолобо продолжать совершенно непредсказуемое бытие, обтачивая свое сердце на мчащемся наждачном круге времени. Совершенно паркое утро с предсказанием дождя, ярковатое солнце и круговая оборона проявляющейся буйной зелени травы, кустарника, полновесных деревьев создавали необычную картину света и тени, в которой человек растворялся, расцветая невиданным цветком, бутоном, смыслом.
Нужно было оббежать несколько «дышащих на ладан» джанкойских предприятий, чтобы выискать достойного спонсора документального фильма об узнике концлагеря Нойенгамм. Черновой материал фильма был готов, предстояло сделать монтаж и втиснуть титры спонсоров и собственные инициалы создателей «фильма сего», чтобы спокойно расслабиться на несколько дней и прочувствовать момент запечатленной истории. Узник концлагеря был колоритным и разговорчивым, о нацистах он говорил с нескрываемой ненавистью.
Найти спонсоров было очень непросто. Налоговики разослали во все солидные, обладающие деньгами «конторы» своего рода «указ», запрещающий спонсорскую помощь под любым видом и предлогом. Были запрещены все виды договоров с частными лицами на услуги в сферах рекламы и шоу-маркетинга, что поставило жирную чиновничью точку под сотнями частных начинаний в разных сферах жизни общества, касающихся, в основном, искусства и культуры.
Приходилось искать пути для юридической адресации спонсорской помощи, что имело свои минусы в непомерном налоге на перечисляемые деньги. Создавались тупиковые ситуации, патовые, как любили говорить политологи еще десять лет назад. Идея документального фильма вынашивалась два года, и осуществление ее накануне праздника Победы было под угрозой срыва. Средств генерального спонсора, протаскивавшего в фильм рекламу своей «конторы», не хватало даже на монтаж, пришлось пойти по людям с протянутой рукой и обещанием внести в титры их добрые имена и тем увековечить. Но «большие люди» были слишком заняты своими мелкими делишками, чтобы оценить всю деликатность и важность делаемого предложения. Идея остаться в истории вызывала у них приступ тоски и моргание век, что предвещало неминуемый отказ, и широко разведенные руки, подчеркивающие всю непростоту их финансового быта. Лица у них как-то были не по-хорошему похожи, и создавалось впечатление, что когтистая лапа налоговой инспекции прочертила по ним один и тот же след — метку для жертвы. Невзирая на обстоятельства, неверие в успехи, на сиюминутную лень, которая обычно быстро проходит после неприятного разговора с каким- нибудь большим человеком, я и мой друг-режиссер вошли в отворенную дверь «конторы» одного из заводов, выпускавшего насущно необходимую продукцию для мужской половины, да и для женской тоже.
Из темноватой застекленной подлестничной коморки, забаррикадированной чем-то посторонним и ненужным, похожим на мешки с песком, как из ручья, словно греческий бог, вынырнуло существо лет шестидесяти с гаком, с глазами внимательными и испуганными одновременно, с тайным подозрением и недоверчивостью во взгляде. Обычное лицо, обычные глаза человека на страже. Взлохмаченные седые волосы говорили о бурном труде на виноградной ниве в недавнем прошлом. Старый заспиртованный кадр, которому цены нету, грудью стоит за покой начальствующих, оберегая от неприятных визитеров.
Однако нас пустил после разговора короткого и прямого, когда понял, что идут «от телевидения снимать начальника во всей натуре, да еще и в фильме», что вызвало недолгое размышление с последующим обглядыванием еще и снизу, для верности, чтобы удостовериться в надежности и «благополучности» намерений. Про начальника в фильме мы ему, конечно, «сыпанули» — что делать, работа требует некоторой хитрости и умения общаться с людьми и такого сторожевого сорта. С них не убудет, зато наш «узник» может пойти дальше, к завершению, и даже съездить на конкурс в Ялту. Что было, конечно, верхом тщеславия и романтизма.
Поднимаясь по лестнице, отмечали мы глухоту коридора и особый затаенный быт скрывающихся от налоговой милиции заводчан. Обложили их, как турок под Плевной. Но зато на третьем этаже за крепкой дверью, среди законченного в евроремонте интерьера, гудела бухгалтерская жизнь и шелестели бумаги. Контора старательно писала, отдавая приказы и сохраняя спокойствие любой ценой.
Командующий армией сидел в кабинете за обширным столом и строил планы сражений с государством. Во время президентской гонки он был доверенным лицом одного из кандидатов в Джанкое и Джанкойском районе и теперь, атакованный со всех сторон, пытался жать на все педали. Чего стоит одна его фраза: «Да у меня даже в магазины заскакивают налоговики и забирают наличку! Откуда же деньги будут?». Это и был ответ на наш сакраментальный вопрос, не изволит ли он проспонсировать историю о дедушке, в возрасте шестнадцати лет оказавшемся в Германии в концлагере Нойенгамм. И теперь дедушка едет в Германию по приглашению богатых детей бывших немецких узников из того же лагеря смертников, и хотелось бы с ним передать этот фильм-свидетельство.
Но до фильма ли было ему? И что до того, повторится ли это, лагеря и прочее злодейство? Ему бы спасти себя вместе с заводом; но вот как, он не знал! Поэтому и слово «дедушка» вызвало в нем яркую огненную реакцию человека, которого резко будят среди ночи и предлагают купить дорогие цветные галстуки — он спросил: «Какой еще дедушка? О каком дедушке речь?». Но и после объяснения он продолжал считать нас проходимцами, ворвавшимися в его кабинет с каким-то «дедушкой» подмышкой.
Отказал он легко, без раздумий, широко расставив руки, умело и без сожаления. Дедушка? Лагерь? Узники? Да когда это было! А на меня вот сейчас устроила охоту налоговая система и жмет до кровавого пота, а всем наплевать! Вот о чем бы он сказал, будь у него больше времени. А так лишь распрощались и расстались на ноте взаимного понимания. А понимания ли? Скорее, полного непонимания.
Однако не это главное, не эта атмосфера колхоза и мелькания бумажного, не мощные упитанные лица типов с героической внешностью геркулесов, забегавших к нему в кабинет, не пустевшие (а до того ломившиеся) полки с винно-водочной продукцией, будь он неладен, «зеленый змий», а без него скучно: не смазливые девицы, грубящие ожидающим в очереди молодым людям на предмет «чего на меня так уставился», — не это главное.
А главное было в коридоре, и мы наткнулись на него совершенно неожиданно, случайно, но это и было все, ради чего стоило прожить этот день и подняться по этой лестнице, чтобы увидеть и услышать.
Главным было оно, вернее он, конкретный человек, наш знакомый, далекий, еще школьный, из класса на год старше, который мелькал то там, то здесь, как все мы мелькаем друг перед другом на разных жизненных виражах. И кличка была у него еще со школьной скамьи Кляша. А стоял он в коридоре и покачивался, набравшись водки через край, речь его была отрывиста и горяча от перегара. Он пришел выбивать деньги, получать свое, но пришел не один, или один, но не совсем. С ним был его умерший отец! Он обратился за помощью к мертвым! Сейчас ему оформляли документы на получение денег на похороны отца, умершего два с половиной года назад! А он, хорошо посоветовавшись с тенью предков, решил сделать этот исторический ход: он объявил своего отца умершим сейчас и потребовал денег, своих денег и, конечно, частично заводских, на похороны отца! И колесо закрутилось. Вот-вот деньги он получит и пьяной походкой пойдет домой. Я не знаю, сколько дней он пил, чтобы решиться «воскресить» давно умершего отца и, снова «умертвив» его, потребовать компенсации. Не «просыхал» он долго.
А увидел его только что, я ожидал, что — как он выразился — «дело мое решается». Дело заключалось в увольнении за появление в нетрезвом виде на рабочем месте. Но какое там! Тут было глубже. Когда мой друг- режиссер узнал причину суеты бухгалтера с кипой бумаг, то известил меня, что отец умер у человека. С чувством искреннего соболезнования я выразил свое сожаление и пожал горячую руку, не очень твердую и потную, на что получил прямо в лоб: «Умер два с половиной года назад!». Мы уставились на Кляшу вытаращенными «болтами», а он повторил еще несколько раз это: «Два с половиной тому назад!».
«Так я хочу свое получить. Зарплату. Поняли?». Вот теперь мы поняли!..
И ведь какой расчет на то, что чужое горе сейчас всем «до лампочки», проверять не поедут, а еще если и в деревне в другом районе! А деньги обязаны выдать и три дня в придачу. Расчет оказался верен. Деньги он получил. Приглашал выпить, но мы отказались. Повод был крайне сомнительный. Тогда он попрощался и с лицом, покрытым «винно-водочным загаром», побрел в сторону рынка. А еще год назад он встречался мне с револьвером на ремне в бригаде железнодорожных охранников, веселый и смотрящий в будущее с большой надеждой. Думал ли он тогда, что памятью умершего два с половиной года отца станет добиваться признания своих прав на заработанное? Уже не помогает ничто, ни угрозы, ни суды, ни иные способы восстановления справедливости. Пошла в ход память об умерших, самых дорогих. «Именем умершего не так давно отца, считающегося умершим только что, мной и вами, после выполнения всех формальностей, требую снизойти и дать мои заработанные деньги!». Примерно так звучало это обращение в кратком переложении.
Ловушка сработала, и он ушел с деньгами.
На гулкой пустынной лестнице мы обсуждали случившийся исторический поворот в сознании, когда уже и мертвых припутывают в производственно-денежные отношения. Для успеха, так сказать, общего дела. Ну что же, мертвые сраму не имут, теперь это относится и к живым.
«По-моему, подобного сюжета нет даже у Зощенко, насколько он не предусмотрел все варианты развития нашей широкой натуры. Какой новый и совершенно сюрреалистический поворот общественного сознания! Произошедший сегодня на наших с тобой глазах, вот здесь, пять минут назад! Какой шизняк!» — говорил я своему другу-режиссеру, который лишь заходился от дикого хохота, вставляя короткие сногсшибательные комментарии наподобие: «попросить «крышу» у мертвых»!
Признаюсь, я тоже хохотал вместе с ним, беспокоясь только об одном, — не расплескать, донести, рассказать, чтобы «осталось в веках». Чур меня!
