Тарасу Томенко — 25 лет. Он студент 5 курса кинофакультета Театрального института, мастерская кинорежиссуры под руководством Бориса Савченко. В кинематограф пришел с университетской скамьи (филологический факультет КГУ имени Шевченко). За время учебы снял два короткометражных фильма: «Бойня» и «Тир», удививших зрителей непривычно жесткой манерой, зрелостью и бескомпромиссностью постановочного письма.
Недавно Тарасу вновь удалось удивить многих на своей родине — десятиминутный «Тир», продемонстрированный на международном кинофоруме в Берлине в рамках Панорамы короткометражных фильмов, получил престижный приз Нью- Йоркской киношколы дающий право на стажировку в этом знаменитом заведении. Критический ареопаг Берлиналле впечатлил этот «образ детства в черном и белом». «Тир» — история простая и вместе с тем страшная. Бездомный мальчишка (его роль играет настоящий беспризорник Филипп Добрянский) ночует в подвалах, подглядывает в окно за недоступной балериной и мечтает выиграть миллион, метко стрельнув в тире. Однако попадание в мишень не приносит ничего, кроме «призовой» груды окурков и насмешек старика-тирщика. И тогда мишенью становится сам старик...
При всей витиеватости формулировок, сопровождающих берлинскую награду («сырой поэтический фильм, благодаря драматическому использованию света и тени дающий обостренно-интенсивный образ своего юного героя»; «тир становится символическим пространством для надежд, мечтаний и отчаянных желаний уличного мальчишки»), мотивы жюри представляются достаточно ясными. Томенко удалось не только сконструировать шокирующий сюжет, но и создать особую визуальную атмосферу, передать взгляд на мир глазами главного героя, беззащитного и агрессивного именно в силу этой беззащитности. Благодаря этому, думается, нашему студенту и удалось «взять» Берлин — ибо среди множества фильмов, которые, дублируя литературу, рассказывают истории, «Тир» историю показывает, передает через экранные образы.
Потому мы предлагаем вам беседу с Тарасом Томенко — студентом, который, вопреки нынешним неблагодарным условиям, не только умудрился снять хороший фильм, но и сумел донести свое художническое послание до далекой и пресыщенной Европы.
— Какое первое ощущение от награды? Сильно удивился?
— В первые минуты — эйфория, конечно. Но вообще было такое подсознательное ощущение, после того, как пригласили на фестиваль, что одержу победу. Может, потому, что на полдороги решил не останавливаться, может, так звезды стали — но я считаю, что это кто-то запланировал в моей жизни.
— Как шла работа над «Тиром»?
— Первый съемочный день пришелся на затмение солнца. Эпизод в середине фильма, когда мальчик дышит клеем, как раз и снят в момент затмения — там такой мерцающий свет. А закончили где-то в октябре, перед самой «Молодостью». Так что снимали более года.
— Десять минут — год работы?
— Да. Адской работы. Каторжной.
— В чем заключались основные трудности?
— Во-первых, в подборе актеров. Потом на сценарном уровне — отработка и построение драматургии, затем на организационном: не было денег. Это абсолютно безбюджетный фильм. Транспорта не имели никакого, все оборудование таскали на руках. Кроме того, работа перемонтировалась 12 раз или больше, отшлифовывалась по ритму. С озвучанием в условиях разваленной киностудии тоже тяжело. Но мы выжили и сняли эту картину.
— А где ты нашел этого паренька?
— На улице. Зовут его Филипп Добрянский, ему 12 лет, бездомный, с 6 лет беспризорник. У него два класса образования, он сбегал из всех школ. Сейчас мы его судьбу решаем, хотим устроить в приют семейного типа. Не знаю, что из этого выйдет, потому что он половину своей жизни провел на улице. Там он чувствует себя как рыба в воде — это для нас, посторонних, страшно, а для него это нормальные условия. Но его нельзя бросать. Я считаю, что все люди, не только снимавшие, но и смотревшие «Тир», теперь в ответе и за Филю, и вообще за детей.
— В нем, видно, отчаяния еще нет…
— Он очень добрый, человечный, но с каждым днем в нем этого становится все меньше и меньше. Когда я привел Филиппа к своему другу, скульптору, в мастерскую, он в первый раз в жизни взял в руки глину и вылепил совершенно шедевральную фигуру. Скульптор, выпускник Академии, сказал, что у них старшекурсники не могут сделать ничего подобного. То есть у него природное ощущение искусства, пластики. Он невероятно одаренный, на него надо обратить внимание, и не только на него.
— Однако, согласись, про беспризорников сейчас много говорят — не повторил ли ты, пусть невольно, модное движение?
— Действительно, сильно мусолят эту тему, но толка нет. Мне же хотелось показать образ именно этого ребенка, этих детей, не констатировать проблему окончательно — что вот, они уже на улице, а задаться вопросом — как рождается в них жестокость, почему так выходит? С ними неправедно поступают, взрослое поколение отвернулось от них — однако и старшее поколение не имеет ни будущего, ни прошлого, оно тоже обречено. Эти обреченные дети, их поколение отомстит за черствость, за невнимание к себе. Говорить можно много, но в кино как нигде точно можно это показать, выразить через образ. Собственно, это образный ход, — когда человек, обманувший мальчика, сам стал мишенью и должен был по законам кино получить свою пулю.
— Можно ли твой фильм назвать жестоким?
— Жестоким — нет, жестким — да. Фильм не намного более жесток, нежели реальные условия существования. Я считаю, что главный результат в искусстве — эмоция. И кино —эмоция прежде всего, оно не должно давать окончательных ответов — только пищу для размышлений. А проблема жестокости… Сейчас сознание детей настолько засорено! От того, чтобы убить человека, их отделяет только экран, хрупкое стекло. Убийство — не проблема, это просто нажать кнопку: так ведь и бомбили Югославию — словно в компьютерную игру играли. Это уже даже не входит в понятие греха. Просто не стоит путать реалии нашей жизни, и то время и пространство, что существует в кино. Я встречал таких детей, разговаривал с этими тирщиками. Действительно, был случай, когда беспризорные малолетки, обнюхавшись клея, ходили стрелять по старику-тирщику. Так и родился замысел фильма. Жизнь более жестока, чем мы можем предположить.
— Чувствуешь ли ты сопричастность традиции так называемого поэтического кино?
— Украинское поэтическое кино — миф, выдуманный кинокритикой, неуместный и по отношению к кинематографу, и к искусству вообще. Все красивое кино уже является поэтическим. Не знаю… Получается тавтология: поэзия может быть более поэтичной или менее поэтичной. Кино с самого начала лучше оперировало образами, и кто-то интереснее, глубже это делал, кто-то хуже — все зависит от художника, от видения. Спорить по этому поводу нет смысла и не с кем.
— Можно ли в таком случае — как альтернативу — назвать твой фильм социальным?
— Ни в коем случае. Что такое социальное кино? Это глупость еще большая, чем «поэтическое». Я не понимаю, о чем ты говоришь. Кино должно быть для людей и про людей. Если фильм снят про человека, про его боль, это будет понятно всем. Об этих классификациях лучше всего спросить у того, кто их придумал.
— Чему ты научился у своего мастера, Бориса Савченко?
— Борис Иванович никогда не вмешивался в творческий процесс. Критиковал уже готовый материал. Еще на первом курсе он сказал, что научить режиссуре невозможно, и он нас этому учить не будет. У Куросавы была своя техника, у Феллини — своя, и они ей нигде не учились; главной была их позиция, их видение. Вот Савченко и стремился вложить нам видение, взгляд на мир, на людей, этические правила — самое главное в режиссуре.
— Не удержусь от вопроса, который тебе уже наверняка задали не раз, — каковы твои впечатления от Берлина?
— Это город, подвешенный на кранах. Без корней. Там очень много кранов, они подняли его и держат. Берлин висит в воздухе. Там все смешалось — культуры, люди, вкусы, все постоянно кипит и развивается, моделируется. Сумасшедший город, и, думаю, один из богатейших в мире, где много очень обеспеченных людей, имеющих возможность тратиться на свои причуды. Это, наверно, великая заслуга цивилизации. С другой стороны, мне показалось, что там искусство деградирует, ему недостает молодой крови. Экспериментируют с формами, скрещивают ужа с ежом, но ничего путного не получают, новый смысл не рождается. Поэтому им выгодно своими благоприятными экономическими условиями заманивать из бывшего СССР более-менее подающих надежды людей.
— Что сейчас собираешься делать?
— Дипломный фильм. Что — не скажу, не имею права. Год уже ждем, пока дойдут деньги до института, денег все нет, и неведомо, когда будут. Снова приходится снимать без финансирования. Ничего не меняется. Хоть двадцать призов получи, ничего не будет в этой стране, никто ничем не поможет.
— Но у тебя хоть что-то происходит, другие вон годами диплом снять не могут.
— Не хочу говорить за других. Если есть желание, человек снимает, несмотря ни на что.
— Не думаешь все же воспользоваться призовой путевкой?
— Сейчас диплом главное. Там посмотрим. Хорошо б было поехать куда-нибудь, но на это нет времени. В Нью-Йоркской киношколе я поучил бы продюсерское дело, — то, что здесь никто не знает. У нас же все директора фильмов работали по старой школе планирования, но сейчас же совсем иная, рыночная система, — ее надо знать.
— Ну, положа руку на сердце, хотел бы поснимать за границей?
— Ты знаешь, лучше тут. Ничего более интересного, чем эта страна, наверное, нет!
