Сочинение музыки — удел одиночек. Виктория Полевая и Святослав Лунев — редкий феномен композиторской семьи. Равные по таланту и очень разные в том, что делают, Виктория и Святослав занимают отдельные, особые ниши в пространстве академической музыки Киева. Их опусы звучат на всех более-менее представительных фестивалях в столице, но пока что ни блестящие камерные произведения Лунева, ни вокальные циклы, с тщанием и изысканностью создаваемые Полевой, не известны широкой филармонической публике. Однако признание постепенно приходит к ним. Так, украинский композитор Виктория Полевая внесена в престижнейшую британскую энциклопедию классической музыки «New Grove Dictionary», изданную в 1998 году. На родине талантливое семейство отмечено премией имени Ревуцкого. Но более, чем любые премии и академические святцы, и авторов, и меломанов порадовали бы регулярные и полноценные исполнения, выпуск компакт-дисков. Пока этого нет, остается знакомство посредством газетной полосы. Что тоже, смею надеяться, не так уж мало.
— С вашего позволения — несколько слов о том, как вы начинали.
Виктория Полевая: — Ничего хитрого тут нет. Отец у меня композитор, это и подтолкнуло. Я рано начала сочинять, и сколько себя помню, занимаюсь этим. Мое становление протекало в борьбе с отцом, с его творческим методом. В консерватории мои первые годы прошли под знаком нигилизма. Мы дружили с Зажитько, естественно, очень сильно хулиганили. С тех пор я менялась несколько раз как композитор. Вот переменчивость — оригинальный мотив. Мои педагоги очень хорошие люди, но у меня, наверно, скверный характер — постоянное противоборство, нежелание принимать чьи то взгляды. Сегодня я тоже очень изменилась, с тем нигилизмом ничего общего.
— Постоянных авторитетов у вас не было?
В.П.: — Персона, на которую я взирала всю жизнь, не приближаясь, — Валентин Сильвестров. Тоже испытала воздействие и тоже потом долго освобождалась от него — элемент борьбы опять был очень серьезный.
— Таким образом, если вы в прошлом могли назваться нигилистом, то теперь вы кто?
В.П.: — Консерватор, может быть… Но это на самом деле одно и то же. Вопрос в степени погружения. Тот же Зажитько — абсолютный нигилист, чего и придерживается с консервативной твердостью. А я могу свою консервативность довести до предельной степени нигилизма. То есть я абсолютно погружена в традицию, и никакого желания выйти за ее пределы у меня нет. Традиция очень глубока, и я могу ее разрабатывать бесконечно.
Святослав Лунев: — Я поздно начал заниматься музыкой, после 20 лет. До того и в армию успел сходить, и высшее техническое образование получить. Потом вдруг подался в композиторы. Буквально за месяц прочитал учебник гармонии, написал необходимый минимум произведений для показа — их у меня почти не было, разве что до армии сложил пару опусов…
— Все-таки пробовали?
С.Л.: — Просто детская музыкальная школа сумела привить стойкую неприязнь к систематическим занятиям музыкой как таковой. По сути, года четыре после выпуска я даже не прикасался к фортепиано, по классу которого школу заканчивал — а потом одновременно начал сочинять стихи, музыку и рисовать. Только в консерватории попытался сориентироваться, куда и ради чего я попал. В этом состоянии, по сути, нахожусь и сейчас. Преподаватель у меня, в отличие от Виты, был один — Левко Колодуб, я к нему с большой симпатией отношусь, но не могу сказать, что его музыка повергала меня в особый трепет.
— Учительство, конечно, — двузначное понятие…
С.Л.: — Человек может быть хорошим преподавателем и не очень хорошим специалистом, и напротив, хорошим художником и плохим педагогом. Но это все субъективно, дело во мне самом. Я не умел учиться. В принципе, я законченный автодидакт, самоучка, дилетантствующий профессионал. Пытался найти дело, ради которого стоит тратить силы, и пребываю в поиске до сих пор.
— Можете ли вы причислить себя к какой-либо школе?
В.П.: — Нет, наверно. Я, на самом деле, все попробовала. Очень разнообразно училась и мучилась. Было много тяготений разного рода, а тому, чем ныне занимаюсь, даже затрудняюсь подобрать название — может, музыка на церковнославянские православные тексты. Не церковная музыка. Это жанр для исполнения в концертном зале, адресованный светскому слушателю. Для себя я его называю просто — пение.
С.Л.: — Я не пишу на церковнославянские тексты, но то, что нас с Викой объединяет, — этический, а не эстетический посыл. То есть творчество не является условным полем игры, в каком ты решаешь свои абстрактные задачи. Это попытка осознать для себя какие-то очень важные моменты и их взаимосвязь.
В.П.: — Наша работа — не игра стилями. Это просто жизнь в звуке. Попытка ткать из себя, из собственного состояния звуковую ткань. У меня есть циклические формы, которые длятся полтора, два часа. Но то, что слышат зрители, — это урезанное, фрагментарное исполнение. Я, к сожалению, не могу претендовать на целый концерт в двух отделениях. Это нереально.
С.Л.: — Для Виты очень сложно то, что нет института исполнения данной формы, ведь это не церковная, не культовая и не обиходная музыка. Играть ее на традиционных певческих фестивалях, в одном ряду с колядками и щедривками — было бы и вовсе профанацией.
— Станкович делает «Слово о полку Игореве», Сильвестров поражает своим «Реквиемом для Ларисы», Кармелла Цепколенко в Одессе экспериментирует с вокальными вещами… Можно ли сказать, что сейчас наступила эпоха голоса?
В.П. : — Говоря по-иному, время пропевается. Безусловно, это тенденция. Через пение возможно осознание важнейших вещей. Но для этого необходим вообще другой подход к пению — как к философской категории. Потому я не говорящий, а поющий композитор.
С.Л.: — Слова определяют все — дыхание, мелодику, смысл. Там, где кончается музыка, начинается слово, а не наоборот. Музыка силится выговорить хотя бы один слог, но не может этого сделать. Слово вообще не лежит в этой плоскости, оно спущено сверху. Оттого я с бесконечным уважением отношусь к тому, что Вика делает, но сам лично не рискую. Ведь это огромная ответственность. Тому, кто решается на это, даются силы, а кому-то это нельзя.
— С чего начинается произведение? Есть ли какой-то источник вдохновения?
В.П.: — Как правило, музыка зарождается в остро неудачный момент — когда нужно куда-то идти или куда-то опаздываешь. Потом совершенно по-разному может развиваться, но имеются закономерности. То есть начинается в самый неудачный момент, а перед завершением — стопор и длительное недоумение, выжидание. Потом, как идея спасения, возникает завершение, и тогда все складывается.
С.Л.: — Любопытно, что при разных задачах технологические этапы у нас очень близкие. Существует время «икс», в которое должен завершиться опус.
— Умение заканчивать — это, действительно, качество мастера...
С.Л.: — Причем, прошу заметить, волевое, сугубо мужское. В этом плане меня удивляет, как женщины могут заниматься композицией. Для них это одна из наименее предназначенных профессий.
— И при этом в Киеве, и в Украине, много женщин-композиторов…
В.П.: — И будет все больше и больше. Студенток на композиции — тьма. Видимо, матриархат приближается. Вот мы и покажем. Явно происходит смена эпохи.
С.Л.: — Я думаю, что композиция вместе со всей культурой сместилась с ключевых позиций. В моде совершенно другие ремесла. Появился целый пласт новых профессий, где женщинам отведено определенное место, а мужчины ушли дальше — воевать, заниматься политикой и переразделом земли…
В.П.: — А женщинам остается стирка и сочинение музыки.
С.Л.: — То есть мужское приносит больше материальной выгоды. Композиция — это уже область смирения, ею на хлеб не заработаешь.
— А как вам удается зарабатывать?
С.Л.: — Для нас — загадка.
В.П.: — Ну почему? Слава пишет музыку к кино…
С.Л.: — Когда я начал этим заниматься, то мне казалось, что у меня радужные перспективы. Но в этот же момент я выяснил, что кино-то в Украине и нет.
В.П.: — Бывают у нас кое-какие заказы. Можно даже сказать, что относительно других композиторов мы достаточно благополучны.
С.Л. : — Вита недавно даже написала народный ливанский эпос.
В.П.: — Два часа музыки, история Ливана в картинках. Заказ от частных лиц. Естественно, мое имя на этой партитуре не стоит. Мы работаем, как негры, на композиторских галерах. Делаем быстро и качественно симфоническую оркестровку, получая какие-то комиссионные.
С.Л.: — А музыка потом исполняется где-нибудь в Ливане или Сербии. На соответствующем сайте хватает предложений подобного рода. Можно отказаться, но всегда найдутся другие.
— Конечно, на галерах без веры нельзя. Какую веру в своем искусстве вы исповедуете?
В.П.: — Мы дома постоянно это обсуждаем. Для меня лично сочинение музыки — свидетельство о времени, в котором живу. Я беру на себя функцию пропевателя этого века. Ни на что более не замахиваюсь. У Славы иначе.
С.Л.: — Это просто разные взгляды на один и тот же предмет. Условно говоря, время искусства — длинное, а время жизни — короче. Создаешь некий монумент, который дает гипотетический шанс продлить твое бытие. Кажется, ты свою жизнь можешь во что-то превратить. Это эквивалент твоего проживания. Облекаешь свое существование в другой материал и можешь, отстранясь, посмотреть — что представляешь собой ты и твое окружение.
— По поводу окружения: рассчитываете ли вы эмоции слушателя?
В.П.: — Я достаточно точно знаю, в какой момент что с человеком должно происходить. Хотя это не главное. Для меня важно, что я испытываю. Какое отношение возникает у меня с этим произведением. Это тоже очень много обдумываем и обсуждаем — для кого музыка? Одно время я была четко направлена на то, что моя музыка адресована людям, сейчас несколько по-другому. То есть вкус этих булочек, которые я пеку, уже, наверно, не так важен.
С.Л.: — Слушатель позволяет получить зеркальное отражение, что ли. Я в 16 лет впервые увидел свой профиль в зеркале. У меня был шок — я не представлял себе, что так могу выглядеть. Слушатель позволяет мне увидеть себя во множестве зеркал, и в этом плане его реакция бесценна. Люди нужны друг другу, чтобы видеть себя объемно.
— Каково жить композиторской семьей?
В.П.: — Было бы прекрасно, просто идеально, если бы мы не работали на одной территории. Это, конечно, зона столкновений. Мастерская одна, ничего с этим не поделаешь. Естественно, уши все время наполнены музыкой другого, что очень тяжело. А вообще-то, я думаю, мы хорошая композиторская пара. Мы очень разные, постоянно дополняем друг друга.
С.Л.: — Согласен. Единственное, чего не хватает, — восторга, восприятия постороннего человека, который мог бы удивиться, что у тебя вообще в принципе что-то получается. Такой профессиональный подход снимает моменты наивного, непосредственного восприятия.
В.П.: — Я предлагала — давай заведем хорошую женщину, еще одну жену возьмем, она будет заниматься хозяйством и восхищаться.
С.Л.: — Серьезно, художнику необходима заинтересованность другого. В принципе, композиторы стаями не живут. Совершенно анахоретское занятие. Если бы мы жили на два дома или имели места уединенных размышлений, а потом могли бы встречаться, показывать друг другу какие-то куски, удивляться и радоваться…
— Очевидно, тут нужно хорошее повседневное чувство юмора.
В.П.: — Только оно и спасает.
— Если представить себе вашу семью в виде единого целого, то что это будет за зверь, с каким характером?
В.П.: — Химера, конгломерат очень странных черт. Крылатая собачка.
С.Л.: — Мало предназначенная для жизни, мало находящая себе продуктов питания. Как голодарь из рассказа Кафки, прославившийся тем, что очень долго мог обходиться без пищи. Ему попросту ни одна пища на земле не была по вкусу. Так художник ищет то, что не лежит в ближайшем мире, и пытается воссоздать то, что не может взять. Но сейчас мне кажется, что главное — связи между явлениями, людьми, понятиями. Человек, вскрывающий и показывающий эти связи, может называться художником.
— Кто у вас чаще берет на себя роль лидера?
В.П.: — Я уступаю лидерство мужу. Я, пожалуй, некто вроде серого кардинала.
С.Л.: — Вы же знаете — мудрая женщина внушает мужу то, что нужно сделать, и оставляет его в счастливой убежденности, что это ему само пришло в голову.
В.П.: — Примерно через два-три месяца после внушения какой-либо идеи я с удовлетворением наблюдаю ее реализацию. Я думаю, что это обычный процесс во многих семьях.
— А как с бытом удается управляться?
В.П.: — Как-то удается. Я иногда даже предаюсь хозяйству, порой с наслаждением, абсолютно не отказываюсь от роли домохозяйки. Мне нравится и готовить, и уют создавать. Слава может ремонт сделать. Вот такие мы, умеем все.
— Досуг у вас тоже совместный?
В.П.: — Конечно совместный — игра в четыре руки — любимейшее занятие. Стихи, опять же, почитать. Наслаждения попроще — видео посмотреть, погулять. Любим путешествовать. Одно время в бадминтон играли, но скоро бросили.
С.Л.: — Занятий очень ненадолго хватает. Даже удивительно — радостное открытие какой-то новой области, новое занятие; кажется, нет ничего лучше — и очень быстро исчерпывается.
— Похоже, вы люди увлекающиеся.
В.П.: — Конечно. Мы, как дети. Бросаемся на что-то со страстью, потом остываем.
С.Л.: — Творческим личностям, кстати, свойственно продление детства. Может, ферменты другие. Встречаю знакомых детства — уже дяди пожилые: узкий круг интересов, скука на челе, усталый от жизни организм, и вот они смотрят — а тут такой же, как и был…
В.П. : — Птенчик.
С.Л.: — Такой инфантильный, с такими же проблемами нерешенными, которые остальные порешали уже лет двадцать назад…
В.П. : — А «птенчик» просто не решал их в надежде, что все само рассосется. Так оно и происходит.
— А что такое успех?
В.П.: — Вот я не мыслю себя в этой категории. Хорошо бы, конечно, но если нет — так нет.
С.Л.: — Это понятие нам не близко. Гораздо значимее реализация, по сути, и ее не было ни разу. Композитор — как архитектор. Он выдает на бумаге проект, потом собирается бригада людей, реализует все это, приглашают автора проекта — и автор свое детище узнать не может. Композитор — трагическая фигура. Вот художник — и изобретатель, и реализатор в одном лице, есть возможность оценки затрат труда. Как оценивать композиторский труд?
— Усилие могут оценить немногие.
С.Л.: — Даже не в этом дело. Когда я завершил работу, это еще ничего не значит. Теперь должны появиться люди, как- то ее оживляющие. Классическое определение композитора — безумец, пишущий музыку, которая никому не нужна. Так что для нас вопрос успеха вообще не стоит, и это совершенно нормально. Но оптимизм все равно остается.
— Но вы не производите впечатление людей грустных.
С.Л.: — Ирония...
В.П.: — И самоирония…
С.Л.: — ...вот что может поддержать в этом. Повторюсь, я вижу задачу в том, чтобы показывать связь времен, между людьми и понятиями. И все эти разговоры подводят к одному — идее соборности людей, их единения и согласия в ключевых моментах. Не знаю, как лучше сказать.
— Мы разговариваем в канун Нового года. Что бы вы попросили у Деда Мороза?
В.П.: — Хочу начать писать симфонию.
— Это желание такое?
В.П.: — Чтобы сложился этот начальный образ, чтобы возникла ситуация, когда начнет рождаться музыка, — вот просьба, которую положу Деду Морозу в носочек.
С.Л.: — А я бы ничего не просил. Не надо подарков. Дед Мороз — существо, безусловно, щедрое. Но я не склонен этому предаваться. Найти ориентир, понять, куда двигаться, — это гораздо важнее, чем приобрести что бы то ни было в любом виде...
