Сегодня во Франции национальный праздник — День взятия Бастилии: 14 июля 1789 года революционный народ взял штурмом главную политическую тюрьму страны, парижскую крепость Бастилию. Это стало началом Великой французской революции, которая в конечном итоге изменила ход развития европейской цивилизации.
Менее известно то, что ровно через шесть лет, в 1795 году, также 14 июля, в Париже была переименована Площадь Революции. У этого места поучительная история.
Сама площадь распланирована в 1755 году по заказу короля Людовика ХV, была украшена конной статуей монарха и носила его имя. Кстати, Людовику ХV принадлежит знаменитое высказывание: «После меня — хоть потоп». «Потоп» случился через 15 лет после смерти короля: во время революции площадь переименовали, статую снесли, а на ее месте построили огромную гильотину, где казнили уже Людовика ХVІ и Марию Антуанетту. Насильственная революция пожирает не только своих детей, но и своих родителей, и вскоре на той же площади обезглавили одного из революционных предводителей — Дантона, а вскоре и тех, кто приговорил его: Робеспьера с ближайшими сторонниками. Вождю якобинцев, который в последний год жизни превратился в кровавого диктатора, кричали перед казнью: «На тебе — кровь Дантона! Чувствуешь, как она жжет тебя?» После смерти Робеспьера революционный террор прекратился. В 1795-м гильотину разрушили, а площадь переименовали на площадь Согласия. В настоящее время это одно из красивейших мест в Париже.
Легче всего было бы сказать, что Франция прошла свой путь взросления за эти несколько лет, от 14 июля 1789 до 14 июля 1795, от пылающей тюрьмы к Согласию, но это не так. Потом было много всего: наполеоновские диктатура и войны, еще три революции — в 1830, 1848 и 1871 годах. Францию лихорадило почти столетие, пока она не превратилась в государство целостное и демократическое.
Наша новейшая история также делается на площадях. К счастью, у нас нет гильотин, однако нет и согласия — потому что, кажется, свою собственную Бастилию мы все еще до конца не разрушили. Конечно, непросто построить что-то новое, не разрушив старого; но когда строят новое из обломков старого и по старым чертежам, как, собственно, делается в настоящее время у нас, — то это уже даже не смешно.
Французы, в конце концов, обрели согласие, согласие ужаса — потому что поняли, что продолжение террора, беготня по кругу революций и реставраций угрожает самому существованию страны. Что должно так ужаснуть нас, чтобы мы разрушили собственные бастилии и гильотины, и, перестав делиться по признакам языка, региона и тому подобном, зажили нормально? Сколько еще робеспьеров нужно на наши пока еще не отрубленные головы? Неужели украинское лето будет дольше, чем французское?
