Он ушел почти в полночь, поздним воскресным вечером в ноябре 56-го. Потому на его могиле написано по-русски: «Умер в воскресенье». То ли с намеком, то ли с надеждой — он еще воскреснет.
Смерть пришла накануне съемок фильма «Поэма о море». Он не снимал несколько лет. И, уже не впервые, колебался: а может, ну ее к черту, эту кинофабрику, всю эту промышленную структуру, где художник так зависим от воли, желаний и нежелания сотен людей. Иное дело писательское творчество: сел и пиши, хоть бы и в стол. Впервые он так решил в начале войны. В итоге написал сценарий «Україна в огні»... Это отпечаток того ужаса, охватившего человека, который понял: его народ находится над бездной. Довженко закричал от ужаса и власть сделала немало, чтобы он больше не говорил, не писал, не снимал. Но он делал это еще более десяти лет. Пока не сломался.
«ІНАКШЕ СЕ БУДЕ ЩОСЬ АМОРАЛЬНЕ...»
Дневник Довженко так и не издан полностью, рукопись станет доступна только в 2009 году. До тех пор — в архивном холоде. То, что можем прочитать, просеяно вдовой художника Юлией Солнцевой (ее же воля определила срок ознакомления с дневником). Дневниковые записи последнего года обрывочны, фрагментарны — конечно же, далеко не все. «По закінченні цього фільму («Поэмы о море». — С.Т. ) я, очевидно, відійду від своїх старих принципів і зроблю «Тараса Бульбу» за Гоголем. Це давнє бажання моїх друзів». Вряд ли оно могло бы реализоваться — «Бульбу» в Украине и до сих пор не сняли. А работу над ним Довженко начинал еще в 41-м — помешала война, потом угнетенное состояние писателя и вступление Польши в «социалистический лагерь». Гоголевское произведение, как известно, и доныне считается антипольским...
Над «Поэмой о море» работа шла тяжело. Тогда, в середине 50-х, началась переоценка ценностей, и Довженко не мог этого не понимать. Может так произойти, писал он о своем произведении, что будущий фильм «виявиться єдиним на цілий «Мосфільм» фільмом про хороше в сучасних радянських наших людях. Трудно буде мені. Починаючи від Ваньки-Каїна (имеется в виду тогдашний директор киностудии, известный режиссер Иван Пырьев. — С.Т. ) майже всі проти мене». Запускаются тормозящие механизмы. Скажем, в смете фильма умышленно запланировали недорасходы: «якийсь злочинець з міністерства, С. чи К., заздалегідь створив мені фінансову катастрофу. А міністр? Полупровідник... Погодився і санкціонував» (запись в дневнике от 3 сентября 1955 г.).
Летом того года ездил по Украине. Предстала она невеселой. «Міста бідні, убогі. Чигирин, Новогеоргіївка, Кременчук, Дніпродзержинськ, Дніпропетровськ — пилюка, вибої, дороги погані, люди сірі, заклопотані, виснажені. Вже справді дорого платить мій сучасник за привілей великої доби. І скрізь на всьому великий несмак. Що бачив красиве? Кілька хат. На кількох простих селянських хатах позначено більше тонкості художнього смаку, ніж на цілому Хрещатику» (27 июля 1955г.). Понравилось только обновленное Запорожье...
Тревога в душе оставалась. И причудливые иногда сны пролетали в его глазах. «Приснився дивний сон два рази: неначе Ленін мене обнімав і цілував. Цілував мене в лоб, в очі і говорив якісь хороші слова. І я, повний подяки і високого хвилювання, зворушений до краю, цілував його в щоки і очі і дякував дорогій безцінній людині. Так і прокинувся. Потім сон повторився. Очевидно, буде мені трудно» (28 июля 1955 г.).
Но несмотря на тревожные думы и чувства настраивал себя на творческий максимум: «Не боятися ніяких пристрастей, ніяких узагальнень. Боятися тільки брехні і утрировки. Думай неухильно тільки про велике. Піднести природу до самого себе, і хай всесвіт буде відображенням твоєї душі». Это что касается «Поэмы о море». Характерный нюанс: маленький эскиз для сценария, диалог о ценностях человеческой жизни. « — Щастя, щастя... Обійдемося й так. Є речі важливіші, ніж щастя. — Які? — Які? Повинність. Обов’язок» (12 ноября 1955 г.). Это и о самом себе. И — о народе, чей менталитет в советские времена все время наставляли на борьбу за счастье и процветание государства, а все другое — потом. «Первым делом самолеты...», кто думает иначе — тот мещанин, да еще и враг.
Жизненный материал «Поэмы о море» — перестройка самой жизни. Строится дамба на Днепре, еще одна, и это залог той самой грядущей счастливой будущности. Только какая же плата «за привілей великої доби»? И почему величие ее лишь в рапортах партийных бонз и размерах зданий, а люди «сірі, заклопотані, виснажені» и живут в коммуналках, в тесноте, питаясь кое-как? А теперь еще срывайся с веками насиженных, прогретых душами и трудом поколений усадеб и переезжай невесть куда — потому что наступает рукотворное море и затопит старинные земли. «Згадую С.Н. та його дружину і його слова: «Нове наше море — нове наше горе». Так народ говоре про море». И — в результате глупости чиновничьей «може стати некрасивим усе Подніпров’я» (31 июля 1955 г.). Что и случилось.
«Поэму о море» Довженко хотел снимать не просто в Украине, а вместе с Киевской киностудией. И вроде бы уже договорился об этом в Москве с заместителем министра, сказав ему: «Я син українського народу, і мені немало вже літ. Сценарій мій присвячений життю українського народу, на Вкраїні відбувається дія. Цілком ясно, що й знімати фільм треба на Вкраїні, в основному з українськими акторами. Інакше я не мислю собі, інакше се буде щось аморальне і, по суті кажучи, глибоко неприродне й дикунське». Однако не свершилось то, о чем думалось. Потому что «не погодився лише один діяч української некультурності. Ні моє прохання, ні посилання на думку заст. міністра культури СРСР не вплинули на N.» (7 ноября 1956 г.). Хотя очень возможно, что из Москвы и велели не давать Довженко «добро». Высокое начальство, как известно, в глаза говорит одно, а своим подчиненным потом дает совсем другие команды.
«ТАКОГО НЕМА НІДЕ В СВІТІ...»
Только что процитированная запись сделана за 19 дней до смерти. И рядом — другое. Пусть перечитают эти слова нынешние чиновники и многочисленная партийная и государственная дворня, которые продолжают говорить на тему «двуязычия». Хотя сомневаюсь, чтоб они когда-нибудь вообще читали тексты Довженко. То-то же и оно... «На сороковому році будівництва соціалізму в столиці сорокамільйонної УРСР (повністю) викладання наук так же, як і в інших вузах УРСР (повністю), провадиться руською мовою. Такого нема ніде в світі. Згадую листи Леніна з національного питання і думаю: не говоріть мені більше нічого. Я все зрозумів і переповнений вщерть. Якщо мій народ не спромігся на власну вищу школу, — вся абсолютна решта, себто, ну ніщо вже інше немає ціни. Яка нечувана аморальність... Який жорстокий обман... І жаль, і сором...»
Это записано в годовщину Великой октябрьской, да еще и социалистической революции, которая оказалась жестоким обманом. Пишу эти строки в годовщину еще одной революции — Великой оранжевой, и думаю, не теми же ли словами обратился бы Довженко к ее проводникам? И что сказал бы, к примеру, о решении суда отменить озвучивание фильмов зарубежного производства на украинском языке, о поддержке этого некоторыми нашими аж слишком заоблачными вице-премьерами? Впрочем, ни сожаления, ни стыда...
С такими мыслями и чувствами он умирал. Записывая: «Лежу з розторганим серцем у лісі під Москвою. Землю снігом замітає». А тем временем «товстошкірий мерзотник директор Київської студії, якому б не директором студії, а десь начальником тюрми чи, мо», концтабору якраз би личило урядувати», отказал в совместной постановке Довженковой «Поэмы...». «І я побачив, — продолжает художник, — що ніякого ідейного плану в сієї потвори з партквитком немає, що се куркуль і кат, з дружиною засіли в маєтку, іменуємому Київською студією. Який занепад! Яка дегенерація! Якщо таке можна вчинити безкарно, про що може йти мова».
Вот, не безнаказанно. Спустя многие годы звучит имя того директора — Давид Копица. Писатель, чтобы вы знали. Которому «треба виправдати свій хамський вчинок, не пустити мене на Київську студію і підвести під цю ганебну каїнову справу, очевидно, якісь «ідейні», а як же інакше, позиції. За його спиною, звичайно, Корнійчук і міністр культури. До Києва, очевидно, мені вже не вернутись. Тринадцять років марних сподіваюсь...» (7 ноября). Уже весной следующего года именем Довженко назовут Киевскую киностудию, на которую его не пускали, где так и не позволили снять последний фильм. Границ цинизма — получается — не существует.
Директор «Мосфильма» Иван Пырьев, сам режиссер, к тому же незаурядный («Трактористы», «Кубанские казаки», «Братья Карамазовы»...), также отличался особой «душевностью». Одна из последних записей в дневнике, за три дня до смерти, посвящена ему. Довженко не смог читать лекцию на режиссерских курсах из-за болезни. Пырьев свирепо обругал Солнцеву, которая хотела просить за это... Сама жена Довженко в своих воспоминаниях пересказала разговор с директором: — Что у него там еще? — Сердце... — Все равно пускай придет. — Ему не позволено вставать. — Он должен придти! Пускай прийдет! — орал уже Иван Пырьев. — Он может умереть... — Пускай умрет... — сказал Пырьев. Сам Довженко, узнав об этом разговоре, записал свой вердикт: «Таким чином, я мушу не забувати ні на хвилину, що доля мого життя протягом року буде в лапах лютого звіра». Никакого года уже не оставалось — считанные дни... И еще писал — о чиновничьей гвардии, о начальстве бесценном, характеристики которого, боюсь, вряд ли изменились с тех пор. «Тільки й чути скрізь на засіданнях: проявіть твердість, проявіть гнучкість. Чому не кажуть: проявіть розум, проявіть доброту, турботу, чесність, увагу і нещадну вимогу акуратності, смаку і витонченості в роботі. Да, гнучкі поробилися, як в’юни, і тверді, що й не вколупиш». А дальше воображаемый диалог: «— Усі архітектурні пам’ятники по всій країні перетворено в нужники. Хто винен? Раднарком — Раднарком такий, як і ми. — Ми винні. Мовчальники, підлабузники, непротивленці... — Та й чому нарком мусить бути розумнішим в архітектурних справах, аніж ви?»
Ой-йой, число замалчивателей и несопротивленцев вряд ли уменьшилось с тех пор. И что же? А то самое... «Я зневажаю уряд України за його скотиняче ставлення до культурних пам’ятників своєї старовини. У нього немає любові до свого народу. Народ має багато підстав ненавидіти всіх нас за це». Всех нас! Потому что если ты молчишь — то не сетуй на осточертелых чиновников: они действовали в рамках, тобою очерченных.
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
Последний свой день, воскресный ноябрьский день 56-го, Довженко провел на своей даче в подмосковном Переделкино. Солнцева оставила нам достаточно подробное описание того, что и как происходило тогда. Дом был построен такой, какой хотел видеть Довженко. Высокие потолки, деревянная балка, большая комната, насквозь пропахшая деревом. Посредине деревянный стол, не накрытый ничем. А еще кактусы под окнами, полки под самым потолком с украинской глазурованной посудой. «А как любил Сашко, — пишет Солнцева, — сидеть в углу этой огромной комнаты, деревянного зала, в плетенном кресле и смотреть на все, что окружало его, а особенно на балку, это напоминало, очевидно, его избу. В своих помыслах он всегда возвращался в детство, находя в нем кладезь творчества...»
Больное сердце Довженко болело. Потому возникло сомнение относительно поездки в Москву. Однако нет, назавтра были дела на «Мосфильме» — речь шла о начале съемочного периода. Вот и поехали. Уже в дороге ему стало плохо. «Войдя в дом, он сейчас же лег на кровать. Ему становилось все хуже и хуже. Я вызвала лечащего врача. Это был плохой врач, тридцатилетняя девица, ничего не видящая вокруг себя». Когда выяснилось, что состояние угрожающее, она вызвала профессора. Тот отказал. Хотя она и говорила ему, что больной, по всем признакам, умирает. Нет же, воскресение, вечер, еще тысяча причин отказать... Пришел другой врач. Расспросил, что и как, затем начал определять пульс. «Пульса не было... минута молчания, и он бросил эту руку на грудь бедного Довженко. Бросил, не положил (...). Поняв, что Довженко уже не стало, он быстро вышел из нашей квартиры, не сказав никому ни слова». Солнцева утверждает, что последними словами Довженко были: «Юля, ты так много сделала для меня в жизни».
В те слова, да и в такую версию смерти верят не все. Скажем, племянник Довженко Тарас Дудко (врач по профессии, как и его родители) не раз говорил о том, что есть основания говорить о заказном (от спецорганов, конечно) убийстве, осуществленном руками Солнцевой. Будто бы в первые часы и дни после смерти мужа она слишком сильно путалась в своих пересказах того, как все было... Однако вряд ли что-то подобное можно будет доказать. Да и с мотивами не совсем понятно. Довженко, правда, был приглашен в Париж на оказание почестей, посвященных его творчеству, и должен был вылететь туда уже в начале декабря. После невыездных 26 лет — в последний раз был за границей еще в 30 м... И неизвестно, как бы он повел себя в том Париже, что говорил бы, как оценивал бы советский уклад и руководство государства, не позволявшего ему работать в Киеве. Вот такой мотив, других не знаю.
Едва ли самый важный момент воспоминаний Солнцевой связан с ее желанием выполнить волю мужа — быть похороненным в Киеве (то, о чем нынче много говорят и пишут). «Когда Довженко не стало, через час я позвонила Н. Бажану домой, чтобы он помог мне перевезти и похоронить Довженко в Киеве. Подошла его жена и сказала совершенно спокойным голосом, что Бажана нет и неизвестно, когда будет. Я второй раз объяснила причину и просила его позвонить, когда он придет. Звонка не последовало ни в этот день, ни на другой. Я еще несколько раз звонила в Киев. В похоронах Довженко в Киеве Украина отказала» («Дніпро», 1994, № 9-10, с. 82).
Николай Бажан — один из самых великих украинских поэтов ХХ века, смолоду, еще в 20-е годы, дружил с Довженко. Позже их отношения усложнились, и в дневнике режиссера немало горьких и не всегда справедливых (как мне кажется) слов в адрес писателя. В частности, последний обвинялся в том, что не выполнил обещание и не вывез родителей Довженко из Киева во время войны. Хотя сделать это было очень сложно... И вот, выходит, еще одна вина — ничего не сделал, чтобы выполнить завещание писателя.
Опять же: мог ли он что-то, когда воля власти, прежде всего общесоюзной, вряд ли вызвала сомнения. Похоронить Довженко на Киевских склонах Днепра и создать еще одно, после Тарасовой горы под Каневом, сакральное место? Нет, правители хорошо понимали возможные последствия этого. Потому никакая сила, с Бажаном включительно, не одолела бы то сопротивление. Однако Солнцева, по установившейся привычке, списала все на украинцев: не захотели. Ну а о Бажане и говорить нечего: он всегда «где-то был подпольным врагом Довженко, и его отсутствие на похоронах как бы замыкало все плохое, что он сделал Довженко. А кстати, он был и одним из виновников его смерти, он был виновником того, что Александр Петрович не мог вернуться в Украину. Он и Корнийчук (стоит напомнить — Александр Корнийчук был одним из ведущих театральных драматургов и государственных деятелей советского времени. — С.Т. ) были противниками возвращения Довженко на Украину, и они ему даже мертвому отказали в просьбе похоронить его на его Украине, как хотел и просил Довженко за несколько лет до своей смерти». Если бы все было так просто...
Так или иначе, но ни Бажан, ни кто- либо другой из известных писателей и художников на похороны из Украины не приехали. Хотя делегация была, во главе с писателем Василием Минком. А Бажан... Что ж, он потом каялся... Да и не судьи мы ему, ведь и мы не всегда поступаем по совести, а лишь после кусаем локти в горькой ярости на самого себя. Однако же это штрих к той эпохе, когда все было так страшно.
Похоронили Довженко в Москве, на Ново-Девичьем кладбище, где он лежит и сейчас. Хоронили за государственный счет, поскольку денег на его счету в сбербанке было аж 32 рубля. Траурная церемония состоялась в Доме литераторов. Пел гениальный певец, друг покойного Иван Козловский, играл на скрипке Леонид Коган. «Мені однаково, чи буду я жить в Україні, чи ні...» и «Чуєш, брате мій...» Минко привез сноп жита, в узелке украинскую землю и яблоки. Уже на кладбище Козловский высыпая эту землю в могилу, приговаривал: «Земля, по якій твої ноги ходили, нині теплом тебе приймає».
«ОЙ, НЕОДНАКОВО...»
Довженко много раз обращался к образу Тараса Шевченко и к его творчеству. Его стихотворение «Мені однаково...» не раз всплывало в памяти режиссера в годы московского житья-бытия. И, может, именно словосочетание «Україна в огні» родилось из слов Шевченко «І не однаково мені, Як Україну злії люде Присплять, лукаві, і в огні, Її, окраденую, збудять... Ох, неоднаково мені». Эти слова — последнее, что слышала оскорбленная душа Довженко.
И похоронить себя он просил практически так же, как и Шевченко. Как национальный пророк ХХ века он имел моральное право на такое желание — быть похороненным в Киеве на приднепровских склонах. «Аби було видно, було чути — як реве ревучий...»
В последние годы не раз поднимался вопрос о том, чтобы, наконец, выполнить завещание Довженко. Хотя среди предложений были и более чем странные. Скажем, перезахоронить Довженко на территории киностудии, которой присвоено его имя. Ну очень «умное» предложение. Ничем не мотивируется и другое — перезахоронить на родине писателя, в Соснице, что на Черниговщине. Письмо в поддержку такого решения подписали несколько сотен почтенных лиц... Хотя нет ни одного, письменного или устного, свидетельства о том, что Довженко хотел чего-то подобного. Казалось бы, аксиома: завещание покойника — единственно возможный вариант. Не хотите выполнять его? Так пусть нетленный прах гениального сына Украины и далее покоится в московской земле. Так нет же, начинаются состязания малопонятных амбиций...
Но все же в этом году есть и более отрадные результаты внимания к наследию Довженко. Издано несколько книг, последняя из которых, «Зачарований Десною». Історичний портрет О. Довженка» Василия Марочки, только что презентована в Киеве и Москве. Национальный центр Александра Довженко завершил работу над изданием фильмов режиссера в формате DVD. А Институт искусствоведения, фольклористики и этнологии имени М. Рыльского НАН Украины начал работать над «Довженківською енциклопедією». Настоящие открытия классика еще впереди.
