Долго ли, коротко ли, но многострадальный фильм «Мамай» — полнометражный дебют молодого украинского режиссера Олеся Санина — вышел на экраны. Впрочем, о выходе как таковом можно говорить условно. Скорее, картину презентовали как реально существующую, завершенную. Все мучения, связанные с озвучиванием, монтажом, (не)дофинансированием и сломанными в процессе съемок ногами, — позади. Прокатная судьба пока неясна.
О «Мамае» высказываются самые разноречивые мнения. Несомненно одно: Санину удалось на неблагоприятном поле историко-эпического жанра сделать действительно талантливое произведение. Красота его изобразительных решений, истинно художническая любовь к деталям, качество операторской и монтажной работы, яркость красок и образов искупают недостатки сценария, определенные просчеты в драматургии.
«Мамай» — в первую очередь красивое кино. По-настоящему поэтическое (безотносительно к жупелу «украинского поэтического»). Современное по своему языку — что для отечественной кинематографии редкость. И уникальное в том, что это — притча, возникшая на пересечении двух великих культур — казацкой и татарской; на такой ракурс у нас еще никто не решался.
Возможно, сам того не ведая, документалист, ученик Леонида Осыки («Каменный крест») Санин подтвердил право своего поколения на авторское высказывание. Очередь за поколением. Пока же — несколько вопросов режиссеру.
— Лесь, добился ли ты в «Мамае» того результата, который планировал?
— Впервые кажется, что — да. Может, такое ощущение складывается потому, что долго делал. Но никакого компромисса, связанного с тем, что нет денег или везения, не было. Для себя я этот фильм не рассматривал как результат, но как крайне необходимый мне процесс. Ведь «Мамай» не снимался в контексте кассовости, я понимаю, что украинское кино — это чистая политика. Вот и стараюсь держаться от этого как можно дальше. Но это очень болезненная тема. В украинском кино путь, как у фильма «Брат» в России, нереален.
— Почему?
— У нас нет такого рынка и картина не может окупиться. Своего «Брата» не будет еще несколько лет, пока рынок театрального показа не вырастет до уровня контроля и прибыли. Пока же единственный путь, к сожалению, — только через фестивали. А фестивальное кино имеет свои правила.
— О чем ты сейчас сожалеешь?
— Что так много времени потратил. Надеялся сделать кино за 7 месяцев, максимум за год. И заниматься другими историями. Три года прошло от запуска. Это очень плохой срок для любого кино, тем более в жанре, который предполагал легкое дыхание. Снять и смонтировать удалось достаточно быстро и качественно, но задержки, связанные с отсутствием финансирования и радикальным невниманием собственника — государства — сыграли свою роль.
— Кстати, о жанре. Что у тебя все-таки получилось? Сказка, лав- стори?
— Получился эпос. Достаточно плохо развитый жанр, ведь история- памятник, история-музей мертва. Это вообще один из самых сложных жанров в искусстве, тем более в таком грубом, как кино; кстати, неизвестно еще, искусство ли это. Ты берешь драматургию, которая не развивается. В первой же сцене знаешь, как все заканчивается, кто умрет, кто выживет. Важно было поставить не вопрос «что?», а вопрос «как?», поработать достаточно качественно с изображением, оператором, с композитором. То есть профессиональных качеств, нужных для дальнейшей работы, я добился.
— Насколько тебя этот фильм изменил?
— Он меня научил терпеть и ждать. Я научился тому, что надо быть максимально уверенным в качестве своей работы, в себе самом, в пути, который выбрал. Кино рождается очень долго. Надо работать с тем ощущением прекрасного, что было у тебя, если оно вообще было.
— А доволен ты реакцией на «Мамая»?
— В общем — доволен. От тех, от кого ожидал негатива, — получил негатив, хотя ожидал и более серьезных эмоций. От людей, мнение которых было важно, — тоже. Кстати, я показывал «Мамая» в Египте простым арабским морякам. Удивительно, но они мне все рассказали, что, почему, зачем. Это их культура, они привыкли к двойным, тройным смыслам, притча — жанр мусульманский. Нас от этого отучили, а они все это нормально читают. Были и вовсе странные случаи — звонили редакторы некоторых киевских изданий и говорили: «Олесь, нам тебя заказали, но мы ничего писать не будем». Очень странно…
— Действительно, странно…
— Отрадно, когда ко мне на улице обращаются совсем молодые люди, которых я не представлял своими зрителями. У них совсем иное воспитание, нежели у меня, даже не знаю, как они туда попали. И сейчас хочу попробовать показать «Мамая» специально для студентов и устроить обсуждение — послушать поколение людей, к которому и я принадлежу.
— Как насчет проката?
— Есть предложения от американских дистрибьюторов, очень выгодные для украинской стороны, что вообще беспрецедентно.
— А насколько это реально?
— Посуди сам, сейчас там исторический фильм Сокурова «Русский ковчег» уже принес миллион долларов. Есть же публика, которая это смотрит.
— Наши прокатчики тебя не беспокоят?
— Беспокойство очень своеобразное. Переговоры на таких условиях: мы тебя берем, но предложить можем два утренние сеанса в рабочие дни, 10 и 12 часов утра. Я не знаю зрителя, который пойдет в это время. Единственная реакция после такого явно убыточного проката, — вот, в очередной раз картина не удалась. Сейчас мы ее планируем возить по фестивалям, на носу Канны, надо попробовать в нем поучаствовать. Очень тому хотят поспособствовать американцы — потенциальные прокатчики, чтобы поднять рейтинг режиссера и на нем зарабатывать. И они абсолютно не боятся стиля, жанра: то есть, если человек может и такое исполнять, значит, может и другое.
— В чем все же отличие «Мамая» от традиционно исторических фильмов?
— Фильм, кроме названия и героя, ничего общего со славной историей Украины не имеет. Многие парни, у которых оселедец на голове или в душе, твердят, что я снял антиукраинский фильм. Что у меня кино о том, как два брата-украинца бросили, подлецы, младшего в степи умирать. Но эта история родилась до меня. В целом, «Мамай» — мое отношение к тому, что сейчас происходит, что я вижу вокруг себя. Стараюсь разобраться с тем, что у меня внутри независимо от цивилизационных процессов. И фильм снят с очень малым количеством народа в кадре, малыми средствами. Оказалось, можно рассказывать о национальной душе с двумя актерами в кадре и полным отсутствием декораций, без пятитысячной массовки в костюмах Фаринелли-кастрата.
— Откуда у тебя такая тяга к эпосу?
— С раннего детства этим увлекаюсь. Я же сам кобзарь, делаю музыкальные инструменты, пою на улицах, в церквях. Мы вот сейчас у памятника Сковороде встретились — это мой духовный учитель. И «Мамай» — это о человеке, которого мир ловил, но не поймал. Памятник ему на Майдане — нонсенс. Не может быть памятника пустоте, образу, символу. Фильм об этом образе и рассказывает, с другой стороны его же и разрушает. Эпика разрушается тем, что это абсолютно живой человек, который, сам того не желая, попадает в историю, когда разрушается его личностное начало, о нем уже начинают слагать легенды.
— А тебя не смущало, что берешься за глубоко скомпрометированное дело — после неудач «Черной рады», «Богдана Хмельницкого» и скандала с «Мазепой»?
— Конечно, опасался. Практически весь негатив, который сейчас капает на картину, с этим и связан. Люди, «Мамая» не смотревшие, всеми способами привязывают его к фильмам предшественников. Но я же не виноват в том, что проекты уважаемых людей восприняты плохо или не поняты. А с другой стороны, обидно, что все разговоры об украинском кино сводятся к утверждениям, что все — говно. Но мы же имеем мифологемы — раз украинское, значит, поэтическое. Сразу возникают образы Довженко, Параджанова или еще живых людей, ныне превратившихся в памятники. И за нами, за современным кино бродят эти призраки. Планируя снимать картину 7 лет назад, я и в страшном сне не мог представить, что мне придется входить в сравнение с великими людьми и их тяжелыми картинами. Я занимался маленькой реабилитацией этого кино внутри себя. Но «Мамай» не связан с «украинским поэтическим», я вообще не верю в эту школу. Были некоторые фильмы некоторых художников, которые строились в конкретной системе образов, на конкретной литературе. Есть в этом профессиональная игра. Если я смогу выйти на качественный уровень работы, мне потом будет проще, когда придется отвечать за деньги, которые вкладывает в меня продюсер. Дальше будет другое.
— Что же дальше?
— В ближайшее время занимаюсь музыкой. Ставлю несколько музыкальных перформенсов и оперу в Дрездене. Этот жанр очень для меня интересен. Это электронная музыка, новые технологии и решения. Живые актеры и музыканты совмещены с компьютером. Балет в специальных костюмах, от их движений будет рождаться музыка, вокальные сэмплы, записанные в фольклорных экспедициях в Чернобыльской зоне до взрыва. Попробуем через музыку осознать момент разрушения цивилизации и нашей музыкальной памяти, и, посредством той же цивилизации, вернуть голоса людей, которые давно исчезли.
— А в кино?
— Я сейчас написал уже три сценария, два из которых заинтересовали американских производителей. Я к ним пообещал вернуться через год, когда будет понятно, есть режиссер Олесь Санин для продюсеров или нет. Это же зависит от того, получит ли картина призы, насколько поднимется рейтинг режиссера. Сейчас я написал «Олексу Довбуша» — такое украинское «Храброе сердце». Им занимаются французская и австралийская студии — последняя раньше работала с Мэлом Гибсоном. Предполагается большой бюджет, участие западных звезд с большими гонорарами. Украина пока к этому никакого интереса не проявляет. Впрочем, после не очень позитивного коммерческого опыта «Мазепы» сложно говорить о бюджетах.
— Какие исторические коллизии тебя еще интересуют?
— Не знаю. Я сейчас написал сценарий «Малыш» — по мотивам сюжета Малыша и Карлсона, но Малыш вырос, ему 19 лет, в сказки уже не верит. А Карлсон — человек, который 12 лет просидел в психушке. У него диабет, не дашь ему варенья — умрет. Вот его выпустили, и он попадает в город, где уже исчезли сказки, где все считают деньги, которых нет, все друг другу должны. И фильм — о разности сознания людей: тех, кто верит в сказку, умеет летать, и кто нет. Малышу приходится возвращаться к себе настоящему, к сказке. Еще есть история об украинском летчике, нанявшемся в Анголу, попавшем там в плен на алмазные рудники. И когда всеми правдами и неправдами возвращается в Одессу, опять попадает в плен на нелегальное предприятие китайцев. Чисто американские сценарии. Недавно в Африке под водой сняли кино с моим оператором Сережей Михальчуком о корабле «Салем экспресс». Это такой арабский «Титаник», который затонул менее чем за 10 минут от момента столкновения с рифом. Вот эти 10 минут — длина фильма. И на планах подводного мира мы его озвучиваем живыми голосами людей, которые там были. Снимаем в эстетике фото, 8 кадров в секунду — такое, своего рода, возвращение к начальным киноэкспериментам с изображением. Пробуем пойти обратно, чтобы заставить двигаться сознание самого зрителя. Может, удастся. Это не эксперимент, просто движение к свободе.
— Вопрос неожиданный и, возможно, резкий: что тебе мешает жить?
— То, что я живу в стране, которая теряет свои культурные традиции. Мешает отсутствие контекста, внутренней культуры, которая нужна даже таким ужасным персонажам, как я. Мешает отсутствие времени. Что в сутках 24 часа. Постоянная занятость абсолютно ненужными вещами. Неумение отказывать людям. Но сейчас, больше всего — железяка в ноге. Каждый шаг отвлекает от чего-то.
— Вот ты вначале говорил о грубости кино. Неужели ты занимаешься делом, в которое не веришь?
— Кино всегда балансирует на грани ярмарочного зрелища — кинотеатры стали дорогие, но еще больше попкорна. Люди приходят развлекаться. Но хватает и публики, для которой кино — предмет искусства. То, что это возможно, и притягивает к кино огромное количество людей. Я глубоко уверен, что самые коммерческие режиссеры — Спилберг или Бессон, не пришли в эту профессию потому, что они могут много заработать. Просто, к сожалению, во главе угла встали другие задачи. Вообще, важно качество, независимо от того, какое кино снимаешь, коммерческое или нет. Любой режиссер хочет, чтобы его смотрели. До момента монтажа для меня все искусство заканчивается. Дальше чистая технология. Ты не успеваешь заниматься собой. Ты контролируешь какие-то символы веры или качество. Но и живопись бывает искусством или нет, и столярное дело, и журналистика. Есть всегда грань, которую ты можешь или не можешь преступить. Есть просто плохо сделанные вещи. Вот я не люблю, когда сделано плохо.
