После публикации в «Дне» о Степане Ковальчуке из забытого Богом и людьми села Мончинцы, что на Хмельнитчине, сообщили самые известные в мире информагентства. Еще долго потом к нему в Мончинцы ездили репортеры из Лондона, Вашингтона, Токио, Варшавы... «Последним был корреспондент из Копенгагена», — вспоминает Степан Ковальчук. Через 57 лет покинул он чердак материнской хаты, вышел во двор, чтобы объявить селу, что никогда он не оставлял свои Мончинцы, а тут, на чердаке, все долгие годы жил да был. Это было в сентябре 1999-го. Как же ему жилось все эти дни после самой длительной «отсидки»?
Сенсация двадцатого века — в той же одежде, в которой его увековечили дорогие телекамеры и фотоаппараты. Разве что еще более обтрепанными стали сшитые когда-то руками его сестры Меланки пиджак и штаны. Он взял в убогой хате стул, вынес во двор для сельского председателя Бориса Петрука. Оказалось, что вскоре после того, как стал сенсацией, «получил приказ, чтобы без представителя местной власти не принимал никого». А Степан Ковальчук — законопослушный гражданин. С паспортом, впервые полученным в октябре 1999-го. «Времена непонятные. Нужно беречь Ковальчука. Если бы не этот его поступок, то никто и не знал бы о наших Мончинцах», — мотивирует свой «приказ» Борис Петрук.
Говорит громко, чтобы и Ковальчук услышал. Поскольку тот, к сожалению, и неважно слышит, и плоховато видит — дала себя знать «отсидка». «Соседи приходят, то я вынужден спросить: кто такой?» — поддерживает разговор одинокий хозяин хаты. Мол, село от него не отвернулось: «Соседка Елена Михайлюк заглядывает, спрашивает, живой ли я еще». А то хоронили соседа Александра Бабака: «Царство ему небесное и земля пухом. Тогда и меня взяли в машину, повезли на кладбище и назад привезли, на поминальный обед пригласили».
Тогда же, когда хоронили односельчанина Александра Бабака, Ковальчук впервые увидел могилу своей сестры Меланки, которая, может, и жизнь свою личную не устроила по той причине, чтобы сберечь семейную тайну о брате. Лишь фактом своей смерти тогда, в сентябре 1999 го, несчастная вынудилаего вернуться в село. Степан долго стоял около скромной могилы, страстно молился за спасение души усопшей. Воображал, как встретится: «Уже недалеко». Похоже на то, что и спешит туда, к Меланке, хотя желает, чтобы это произошло тогда, когда ему назначено: «Есть в хате газовая плита, да я сам не зажигаю, чтобы беды не наделать».
Так ответил на вопрос о том, как живет. Газовая плита и лампочка Ильича под низким потолком изредка светится: «Дорого». Пенсию же получает: «Не заслужил, но дали. Сколько? То больше, то меньше почтальонка приносит... За все время, что на свободе, купил хлеба на 10 гривен и 17 копеек. Учет веду, а как же. В епархии в Хмельницком моя рука». Это он напоминает, что те 57 лет на чердаке не сидел сложив руки — вместо сестры Меланки, которая неграмотной была, отчеты о финансовых делах прихода составлял. И опять удивляется, что в епархии не вывели на чистую воду и Меланку, и его самого...
Соглашается, что расходы мизерные: «Батюшка с похорон каждый раз передает хлеб для Меланкиного брата». К сожалению, Мончинцы, где каких-то две сотни дворов, стареют и вымирают. Поэтому у местного батюшки почти еженедельно есть печальный повод, чтобы передать хлеб Меланкиному брату. Нет, чтобы с крестин... А к хлебу Ковальчуку, который думает о вечном, ничего не нужно: «Я же проступник (именно так он и говорит: «проступник». — Авт. ). Должен искупать свой грех тяжелый еще здесь, на этом свете». И уже почти невозможно уразуметь, перед кем его вина, за которую сам же себя и покарал, уединясь, ограничив свое жизненное пространство чердаком, с которого долгие-предолгие годы смотрел на белый свет сквозь маленькое окошечко. Темными ночами в том окошке мигала свеча, а соседи думали, что горемычная Меланка с бесом водится. Так перед кем же? Перед оккупантами, от которых спрятался, чтобы не отправили на каторжный труд в Германию? Перед освободителями, которые в сорок четвертом забирали на фронт всех, кто «отсиделся в тылу врага»? Перед селом Мончинцы? Перед собой, что не позаботился о своем продолжении?..
Уже не так тяжело карается и мучается. Самый тяжелый свой шаг сделал на десятый день после смерти несчастной Меланки. Мончинцы помогли Степану привыкнуть к «новой» жизни: «Спасибо, что дрова во двор завезли. Сам нарубил и на зиму сложил».
Смотрит на свой огород, что не обрабатывал в прошлое лето. Надеется, что не будет обрабатывать и в этом году: «На своих огородах управятся, то и о моем вспомнят». Заглядывает далеко за горизонт. Однако и о тленном не забывает: «Что теперь главное? Пророчества, я и теперь, как только немного в глазах прояснится, беру тетради и пишу». После чего показывает свою аккуратно сшитую рукопись «Пророчества преподобного Саратовского Серафима чудотворца». Заявляет: «Это уже я на свободе писал». Берет свои рукописи из «неволи»: «Видите, тогда так, как в книжке — буква в букву, строка в строку. Не то, что теперь написал». Действительно, есть разница. Убеждает, что годы на чердаке были плодотворнее, чем вот эти дни в хате.
Рассказывает о разлных чудесах, случавшихся якобы с людьми верующими. Он не считает, что и с ним произошло какое-то чудо. Поскольку же мало что изменилось в существовании Ковальчука Степана Тихоновича, рожденного 24 августа 1923 года. Разве же могло что-то измениться, когда жизнь прошла на чердаке? Пошел молодым, здоровым, вернулся старым и хилым. Общение с миром закончилось с отъездом последнего корреспондента — из Копенгагена. Хотя и общением это трудно назвать — иностранец расспрашивал через переводчика, а Ковальчук отвечал.
Какие-то странные они, эти иностранцы. Что их интересовало в Степановой биографии? Самое первое, по его словам, — как он воздерживался от прелюбодеяний? Искренне отвечал, что это его не тревожило. Глаза не видят — сердце не болит? А может, как раз потому, что перебивался с хлеба на воду, удалось ему избежать искушения? Или напрочь забыл на склоне лет о том, что было и сгинуло на темном чердаке. 57 лет — словно долгая-предолгая ночь, где единственная связь с миром — мать и сестра, а потом, когда не стало и матери, — только сестра.
Еще иностранцев почему-то интересовало, как в условиях чердака Степан справлял нужду и обеспечивал личную гигиену. «Понятно, до ветру бегать не приходилось. Меланка помогала», — терпеливо отвечал Степан. Что же касается гигиены тела, то как тогда, так и теперь. Бани в Мончинцах нет. А воду в хаты ведрами из колодца носят. Село терпеливо ожидает, когда потеплеет — тогда в пруду себе купель устроят. Оказавшись на «свободе», Ковальчук иногда возвращается мысленно туда, на чердак, куда его загнал страх. Уже не знает истинно, жалеет ли, что сложилось так, а не иначе. Словно из-за кустов, подглядывал, как люди идут по полю, которое жизнью называется. Сидел и не шевелился, словно мышь под веником, изнывал, когда к Меланке приходила сельская модница, чтобы сшить платье или блузку. Прислушивался к разговору, составлял свои представления о жизни, что за чердаком. Вне происходящего и теперь: «Радио в хате нет, телевизора также нет. А зачем оно мне?» Ведь плохо слышит, и неважно видит.
«Жертва войны», — говорит о Степане сельский председатель Борис Петрук. А потом — о героях войны: «На всю территорию местного самоуправления только три участника боевых действий остались. А было же их, было...» Вспоминает, что еще больше, чем их было, не вернулись с войны: пали смертью храбрых. И остались и на тех землях, откуда к Степану репортеры приезжали. У каждого — своя судьба и свой путь...
