Тем не менее, за косностью, догматизмом и какой-то странной эмоциональной наивностью Чубайса практически всякий раз (когда его срывало в публичные пророчества) незамеченными оставались довольно существенные вещи, которые именно ему удавалось первому почувствовать. Почему ему? Видимо, такова уж роль «рыжего» на политико-цирковой арене: быть по-смешному, но неразрывно связанному с реальной окружающей жизнью.
Короче, когда г-н Чубайс вдруг провозгласил, что за чрезмерными, выходящими за рамки права и справедливости гонениями на олигархов стоит Александр Исаевич Солженицын, нашедший себе единомышленников в кругу коммунистов и чекистов по вопросу о пересмотре (правильно!) итогов приватизации, — этого просто не услышали. Зато услышали потом, после странной встречи президента Путина с бывшим вермонтским отшельником и призраками величайших, по мнению Александра Исаевича, людей России — Столыпина и Колчака.
ТЕМНЫЙ ЛЕС
Конец 80-х — начало 90-х годов ознаменовались удивительным общественным подъемом, социальным оптимизмом. Между прочим, ни в катастрофических прогнозах, ни в апокалиптических ожиданиях, ни в «чернушных» новостях недостатка в тот период не было. Недоставало готовности воспринимать все это всерьез. Раз уж мы такие сильные, умные, богатые нефтью, золотом, а также медом, пенькой и воском, и раз уж партия вот-вот окончательно даст нам порулить, то на близкое счастливое будущее мы просто обречены. Все у нас получится.
Общество находилось в состоянии «медового месяца» с объективной реальностью, наконец-то данной нам гласностью и перестройкой в приятных ощущениях. Кстати говоря, на таком эмоциональном фоне мрачный, «задавленный» тон вермонтских поучений Солженицына про «обустроение России» тоже не воспринимался.
Однако время шло, а «все» у нас все не получалось и не получалось. И хотя бы только поэтому становилось все хуже и хуже. Выяснялось (а точнее, не выяснялось, потому что ясным это было и раньше, — а доходило), что «равенство исключает братство». Что у капитализма действительно есть что-то вроде звериного оскала. Что, конечно, «Америка — это страна, где гуляют и пьют без закуски», но делают это исключительно свои, а мы для них — чужие. Что свобода зависит не от воли власть предержащих. Она от чужой воли вообще не зависит, и стоит куда дороже «Мерседеса», ибо платить за нее приходится не только деньгами, но и собой: личными привязанностями, интимными привычками и старыми друзьями. Что наши «самые передовые» технологии были такими в большинстве случаев лет двадцать назад. Что никому уже не нужно столько оружия, и никто не собирается платить миллионам его изготовителей только заради «сохранения величия державы». И так далее — по списку.
Становилось хуже. То, что «ухудшение» носило характер духовного, а не имущественного или экономического кризиса, окажется особенно наглядным, если сравнить радужные настроения и опустошенные прилавки времен позднего Горбачева с переполненными прилавками, левыми деньгами и опустошенными душами времен ранне-среднего Ельцина.
Опустошение усугублялось ощущением постоянного, повседневного бытового дискомфорта — потому что выработавшаяся за много поколений привычка жить, руководствуясь «ценными указаниями» сверху, никак не позволяла смириться с неожиданно наступившим отсутствием указаний как таковых. Тем более что на смену «указаниям» так и не пришла жизненно необходимая содержательная информационная политика, которая могла бы позволить гражданам активно существовать в условиях новой реальности, а для того данную реальность осознать, понять и принять.
Пренебрежительное отношение к «пропаганде», усталость от повседневного бубнения коммунистических «рупоров» сыграли с властью злую шутку. Найдя в себе силы и ресурсы для проведения достаточно масштабных, глубинных преобразований, она попросту не сочла нужным уделить время «информационной поддержке» преобразований и, главное, той новой реальности, которую эти преобразования формировали. А непризнанная, непринятая реальность имеет свойство становиться главным, жестоким, ненавистным врагом вынужденных жить в ней людей.
И вот — в первой половине 90-х гг. — в России начался невидимый, каждым переживаемый по одиночке, но от того не менее глобальный, кризис. Кризис мировоззрения, кризис сути и смысла повседневного бытия. Сама реальность стала «врагом».
Миллионы «итээров», «оборонщиков», шахтеров, врачей и учителей, не осознавших новой реальности, не понимающих своего места в ней, готовые пойти в поисках внятного ответа на невнятные вопросы за кем угодно (и пошедшие не так давно за Путиным), оказываются фантастически подготовленными к восприятию идеологии, отравленной ненавистью к реальности, неприятием существующей действительности.
Путин, между прочим, для этого не годится. Он только внешне похож на такого человека (потому что сам, в общем- то, с той же самой общей подводной лодки, что и все мы). Но он как раз представляет собой ту сравнительно небольшую группу «типичных советских», которой вынужденно пришлось освоить действительность, признать ее и как-то сосуществовать с нею, обустраивая не миф о России, а вполне конкретные внешнеэкономические предприятия в Питере, систему контроля за губернаторами и тайную полицию в Москве. Путин по существу близок именно к «рыжему злу» Чубайсу — к тому самому Чубайсу, который, пользуясь шаманской лексикой про «итоги приватизации», на самом деле чувствует некоторые вещи, являющиеся основой сложившейся по секрету от общества реальности. Реальности несовершенной, зачастую противной, но человеческой, людьми созданной и от людей зависящей.
А людям она не нужна. Они смотрят в темный лес и сами становятся призрачным лесом, готовым пойти на бой за новым вождем.
РОССИЯ? ОБВАЛ ЗАКАЗЫВАЛИ?
Триумфальное возвращение Солженицына в Россию, предсказанное Войновичем, оказалось не слишком-то триумфальным. Возвращаясь домой не через привычное Шереметьево, а поездом, проделывая странный путь с Востока на Запад, встречаемый цветами, поклонниками и свежесформированными Советом Федерации да Государственною думой, Александр Исаевич как-то удивительно быстро оказался... в общем, как-то сбоку-припеку.
Нет, никуда не делись ни официальные регалии, ни истинные, ни по разнарядке почитатели, только вот жизнь шла где-то в другом месте, по другим тропинкам. И Великому Писателю Земли Русской, похоже, стало обидно до такой степени, что он даже написал книжку про «Россию в обвале» и суетливо, перехитрив пару кремлевских чиновников, отказался от какого-то ордена наиболее язвительным для оных чиновников способом.
Когда-то, в середине 70-х, будучи выброшен советской властью на Запад, одинокий, дерзкий, стиснувший зубы и настроивший себя на вечный бой с коммунистами, Александр Исаевич рассказывал своему тогдашнему литературному секретарю о том, что ждет Россию после неминуемого (но уже, конечно, после нас) падения коммунизма и советской власти.
А ждали ее, по мнению Солженицына, не то чтобы десять, а сто-двести лет мучительного труда по преодолению последствий того растления, которому подверглась страна за семьдесят лет жизни под «красным колесом». Вывод, между прочим, по тем временам был очень точный, писательский, основанный на ощущении реальности, в которой действуют законы природы и не применимы магические заклинания...
Но прошли годы, и на месте писателя возрос Пророк, православный Хомейни, стоящий не над политической схваткой, а над реальностью, и приказывающий ей: немедленно стань лучше! Как, ты не хочешь? Обижусь...
Их-вас-нас кинули. Обещали и обманули. Порулить не дали. Революцию украли. Обустраивать Россию без азиатского подбрюшья через земства и не подумали. Не научив гордиться собой, лишили гордости за нашу великую родину.
И именно в этот момент все мифы, все предрассудки и сказки о великой России времен первых пятилеток, Колчака, Чапаева, Сталина и Екатерины Великой, мифы, начисто лишенные возможности быть сопоставленными с реальностью, «пошли в рост». Очень захотелось из подручных средств (то есть из тех же мифов и химер) в два притопа склепать себе чучело национальной гордости, склеить куклу собственного величия, воздвигнуть на месте непризнанной новой России истукана, и чтобы за него обязательно было за что умереть.
Одним из последствий того масштабного кризиса, о котором мы говорили выше, стала определенная общественная растерянность, расслабленность, несобранность. Гнев и презрение к реальности накладывались на грусть и тоску, и такая массовая депрессивность имела одно неплохое последствие для России: «настоящих буйных» было мало. В общем, «им вождя не доставало»...
А вождь для «настоящих буйных» — дело штучное. Он должен обладать набором вполне определенных параметров, а главное — «буйным» нужно оказаться в нужное время в нужном месте. Например, если речь идет о стране, только что выбравшей относительно молодого и идеологически девственного президента — оказаться возле этого президента.
То, что Путину нужен духовный наставник, — почти общеизвестный факт. Российский президент — не в укор ему будь сказано, просто так получилось — это пока что еще не завершенный, не сформированный окончательно политик и человек. Каковым, кстати, был к моменту своего прихода на вершину власти Ельцин. Но Путин не марионетка — в том смысле, что он сам, по своему суверенному решению, выбирает тех людей, кто имеет право на него влиять.
Вот почему появление Солженицына в пределах прямой видимости Кремля довольно-таки страшно. И, кстати, удивительным образом «гармонирует» с последними безумными идеями госсоветской власти — и про гимн «Русь православная, сила народная, нас к торжеству панславизма ведет», и про возвращение двуглавого орла с серпом и молотом на пост номер 1 у Мавзолея (только на Мавзолее надпись поменять на «Ульянов»).
Опасность «солженицыанства» в том, что оно сегодня — как никогда — способно узурпировать роль «государственной идеологии», инспирировав возбуждение на всех уровнях общественного сознания (и на массовом, и, кстати, на элитарном) наиболее деструктивные, наиболее разрушительные, инфантильные настроения обиженности, ненависти и мести.
Солженицын и нарождающееся «солженицыанство» безмерно опасны, конечно, вовсе не потому, что они угрожают нам «пересмотром итогов приватизации». А потому, что колоссальный талант Солженицына, его «пассионарность» — все это вместе взятое может сыграть роль эффективнейшего социально-психологического катализатора, спустить курок национально-психологической катастрофы, когда ненависть к действительности будет воспринята, осознана и взята на вооружение в качестве эрзаца национальной идеи.
А это может привести к необратимому и скачкообразному «фазовому переходу», итогом которого станет коренное изменение существующей в России реальности, в результате чего многие сегодняшние термины и понятия попросту утратят смысл. Вероятно, дело пойдет к исконной цели Солженицына (и, как иногда кажется, Путина) — к «собиранию земель».
С учетом конкретных обстоятельств (это Александру Исаевичу хорошо в мире чистых идей, а у нас здесь политический раскладец...) окончательным вариантом политического устройства «объединенных земель» окажется наиболее примитивное устройство из всех, уже существующих на этих землях. Объединение пройдет «по нижнему краю», по варианту лукашенковской Белоруссии или туркменбашистской Туркмении. Искомые равенство, социальная справедливость и национальное величие из этических категорий свободного выбора превратятся в бюрократические императивы «законных и подзаконных актов», то есть, по сути дела, окончательно утратят смысл. А дальше...
Ужас не в том, что Александр Исаевич не любит Анатолия Борисовича. Отвергая ошибки и издержки, например, «приватизации», прежде всего Солженицын — с присущей ему писательской гениальностью — прицельно бьет по фундаменту, на котором сегодняшняя Россия начала строить свое новое государственное здание. Опасность в том, что Солженицын категорически отвергает все, что есть здесь и сейчас именно потому, что оно есть, что оно живое и настоящее. В том, что за яростной проповедью «жизни не по лжи» кроется жизнефобия.
А неприятие жизни — пусть даже из разумных соображений, из справедливой неудовлетворенности ее несовершенством — является штукой заразной, похлеще чумы. Как и любое оправдание людоедства — из самых распрекрасных соображений всенародного блага — оно приводит исключительно к людоедению. Безо всяких соображений.
