(из американской тетради)
Теперь на все дорожные перипетии можно смотреть с юмором. Сказать, что мы тщательно готовились к нашей первой совместной поездке — не сказать ничего. Я перечитала о США все, к чему можно было получить доступ в Украине, — историю, культуру и тому подобное. Назубок изучила весь маршрут. Явно не надеялась, что американское посольство мне откажет в визе. Но сделала фундаментальную и непростительную ошибку: в здании посольства начала немного нервничать. Поэтому дам практический совет украинцам, которые желают поехать за океан: держите себя в руках, намертво приклейте белозубую улыбку — с поникшим либо жалостливым выражением лица вам нечего делать в консулатах или посольствах. Конечно же, сразу после свадьбы с Джеймсом, мы пытались получить разрешение на это путешествие, но... меня на полном серьезе отсылали в Варшаву за справкой о медицинском осмотре. Времени на такие «развлечения» не было. И вообще, попахивало унижением. Поэтому мы все откладывали и откладывали это путешествие. Вот, наконец, сложились звезды и финансы и сразу — отказ. Звоню по телефону Джеймсу, тот искренне смеется и говорит, чтобы ехала домой, он сейчас побеспокоит сенатора штата Оклахома. Я кладу трубку и сосредоточенно думаю, точнее во мне закипают все сквернословия, которые я знала или когда-нибудь слышала. Перекипев, опять направляюсь к окошку посольства, перекрывая доступ всем более чем на час. Так или иначе появляется сам консул; начинают внимательно изучать документы. Как бы там ни было, но классический украинский женский дебош сработал. Дома я застаю Джеймса на стадии переговоров. Он мгновенно дозвонился до Сената. Там сразу же отреагировали могущественным выхлопом бюрократического рвения. Потом ночь, пока Джеймс всем дает «отмашку». Потом Борисполь — Амстердам. «Большое сидение» в Амстердаме. Самолет в Чикаго. Остановка мотора. Мне становится плохо, я цепляюсь за Джима обеими руками. Он смеется: мол, это же всего один мотор забарахлил, а у самолета еще есть три, а у тебя сердце только одно. Он такой спокойный, так чего же мне беспокоиться? Кровоподтеки на его руках от моих перепуганных когтей потом еще долго не сходили. И длинный полет над океаном, пока самолет не сбросит все горючее, опять возвращение в Амстердам в жутком молчании пассажиров. Снова ожидание и снова Амстердам — Чикаго. Непрерывная ночь никогда не закончится. Мы двигаемся одновременно со временем. Итак, Чикаго. Технизированная пространственность аэропорта. Неудобный мотель, наподобие наших районных гостиничек, одним словом — хорошо, что чистый. Это то, что требует более тщательного описания. До предела истощен Джеймс, о себе не говорю, потому что смотрю на все его глазами, иначе неминуемо что-то натворю. Джеймс предупреждал меня, чтобы я ничему не удивлялась. Хорошо, только домой. До дома Джима. 24 часа непрерывно несемся на комфортабельном автобусе через простор Америки, уже знаю, что это путь от Крымских гор до Карпатских. Меняются пейзажи, неизменными остаются только лоснящаяся щеголеватая стрела дороги и рука водителя, которая почти не двигается на руле. Да еще громкая болтовня его напарника, который не дает ему заснуть или отвлечься. Я понимаю: безупречность дороги и почти впритык опасность монотонности. Пассажиры спят, я наблюдаю. Людей нет. Вижу машины, трактора, нарядные бесконечные кукурузные поля, трактора, комбайны. Где люди? Постоянно спрашиваю у Джеймса, это уже риторический вопрос, на него мой муж не реагирует. Он также не спит, но по его сосредоточенности ясно, что он что-то прикидывает и о чем-то серьезно размышляет. Накануне у нас был тягостный разговор о том, смогу ли я на некоторое время остаться в США, во всяком случае на год. Об этом я, точно, по Скарлет буду думать потом, потому что наконец — Мускоги, столица штата Оклахома. Крошечная автобусная остановка, которую я проворонила, потому что мгновенно оказалась в плотных объятиях, потом машина, потом я дома у Джеймса.
На пороге хрупкая фигура матери, которая то ли молится, то ли просит...
Пока Джеймс ведет пространные разговоры с посетителями, я забиваюсь в крошечную спаленку, а потому имею немного времени на ежедневнописания. В своей тетради я скрупулезно прописываю все до наименьших деталей и чувственно прислушиваюсь к себе. Очевидно, я насторожена, ясно, что это не гостиница, не туристическая поездка. Меня здесь ждали почти 7 лет. Я попала на очень деликатную частную территорию, она для меня открыта, но от меня ожидают такой же тактичности и точного восприятия ее правил. Обо мне все знают. Жену доктора Мейса здесь давно ждали. Но она никак не может попасть в темпоритм другой бытовой культуры, все время ошибается, чувствует себя предельно неловкой. В ответ все поворачиваются ко мне с беспробудными сияющими улыбками. У Джеймса также намертво прилеплена улыбка-маска, от того он становится чужим, отдаленным , я же чувствую себя совсем одинокой, беспомощной, потому что ни в разговорах, ни в повадках я не вижу проблесков духа свободной Америки, ради которой я, собственно, и ехала в это бесконечное путешествие. Все закрыто системой фраз: бесконечными о’кей, есть проблемы, нет проблем, я могу чем-то помочь, хочешь поговорить и тому подобными. Все всем удовлетворены, с искрящими улыбками рассказывают о своих личных проблемах, набирают важности при наименьшем намеке на работу или здоровье, все готовы прийти тебе на помощь, принимать участие в разрешении твоих проблем. Скажу откровенно, я сначала очень насторожено воспринимала эту схему общения, подозревая всех и вся в неискренности. Как только мы впервые поехали в увесистый торговый центр, где работали невидимые и неслышные могущественные кондиционеры, куда по большей части люди приезжали, спасаясь от немыслимой жары, и где спортсмены бегали, бабушки гуляли под зелеными платанами, дети игрались на живописных искусственных полянках, я сразу же сообразила: приветливость — суть постоянной готовности к контакту. Это вызывало у меня недюжинное беспокойство, потому что казалось: вся та туча людей сунет просто на меня и все почему-то пытаются именно мне заглянуть в глаза и за что-то извиниться. Я постоянно спрашивала у Джеймса: что я делаю не так? Он с грустью улыбался: а ты думаешь мне было легко в Украине? У тебя нет никаких проблем. Прошло немало времени, пока я перестала кукожиться за спиной у Джеймса и подняла голову, всем и вся улыбаясь. И стало легче и проще. Поэтому я решила ни у кого ни о чем не спрашивать. Однако, я имею неравнодушного переводчика в лице Джеймса и точно знаю, что через эту «цензуру» не пройдут мои, мягко говоря, эмоциональные уточнения. (Мои дочери сначала с большим рвением пытались пробиться через непробиваемую стену Джеймсовой любезности. Он веселился, грустил, принимал участие во всех их маленьких и больших заботах, но когда к нему они обращались с вопросами, то сразу, как правило, брал за руку и начинал разговор. Который мог быть длинным, а мог быть очень длинным. Дочери приучились следить за языком и когда уже вылавливали вопросы, то были готовы, что впереди — серьезный разговор. Сначала я думала, что это вышкал гарвардского профессора. Ан нет.) Вскоре я поняла, что попала в очень религиозную среду, где внимание друг к другу является непреклонным правилом. Понимая, что это христианское окружение, я не спрашивала о деталях. Но я подозреваю, что такого вопроса Джим и не перевел бы, чтобы не подвергнуть меня на мировоззренческие дискуссии, религиозные диспуты. На это физически не было времени. Нас деликатно сопровождали по церквям, храмам, костелам — просторным, удобным, полностью модернизированным. Их сердцевина была очень далека от моих излюбленных Андреевской, Николаевской, Покровской церков, Михайловского или Владимирского соборов. Разве только в индейской церкви меня поразила икона, где все апостолы и сам Иисус изображены краснокожими с традиционными косичками. Ко мне присматривались, ведь я подарила им свой роман об апостоле Андрее. Все ожидали от меня сигнала для начала серьезного разговора. Он так и не состоялся. А в том, что такая мирная, очень обывательская среда может в один миг преобразоваться в серьезный научный семинар или конференцию — я не раз имела возможность убедиться. Для примера: как раз широко обсуждался поступок губернатора штата, который отказался сносить каменную стеллу, установленную около школы с начерченными на ней десятью Заповедями Божьими. Постигши причину такого интеллектуального переполоха, я сказала, что в Украине такой губернатор имел бы все шансы моментально прыгнуть в первый властный эшелон. На что Джеймс ответил: нет — ему конец, он нарушил закон. Мы приехали в США в начале этого весьма знакового скандала, поехали, когда он закончился. Были лихорадочные дискуссии, расследования, отслеживание, отмеряли циркулем и линейкой, примеряли к теориям Аристотеля и Ейнштейна, в конечном счете сошлись на одном мнении: он нарушил закон. И точка. Мое свободомыслие относительно украинского законодательства Джеймс отнюдь не одобрял. Закон — не предмет обожания, это механизм совместного проживания, его можно создать, изменить, отменить усилием членов государственного сообщества. Путем обсуждений, выборов, перевыборов. Но если закон принят — это закон. На мои замечания, что в Украине, в нашем социальном законодательстве все слова правильные, но это всего лишь буквы, за которыми пустота, Джим всякий раз отвечал неизменным библейским: «Сначала было Слово»... Все так. Но я по-настоящему завидовала американцам, которые посещают почту, оплачивают свои счета, получают документы. Точность, выверенность, неизменная любезность — вот разительный контраст между бюрократией Украины и США. Украинская бюрократия безжалостно ворует у нас время, жизни и деньги. И даже приватные службы, такие как нотариальные, слишком скопированные со знакомых управленческих схем. (На фоне рядовых украинцев, которые решают в чиновнических коридорах свои проблемы, Джеймс выделялся как золотая стрекоза от мурашек. Он говорил о правах, ему — о том, что требуется еще какая-то бумажка. О, бесспорно, Джеймс все понимал. Он владел точным глазомером на людей и ситуации. Может, потому он говорил, что ни на какое государство он работать не будет. Ни на американское, ни на украинское. Это было его принципиальным решением. Он никогда бы не вошел в государственные структуры. В Украине он принял правила игры, но не одобрил их. Внутренне он был независимым человеком с собственным взглядом на роль государства и права личности.)
Однако мои уединения резко прекращались, как только замечался мой порыв куда-то забиться, спрятаться. Мгновенно появляется мамочка, берет меня за руку и как маленькую отводит в гостиную, где мы вдвоем листаем фотоснимки, вырезки из газет, альбомы. Вот покойные сестренка и папа. Вот Джим в детстве и юности, юный бакалавр, юный магистр, доктор... На слух в оклахомском произношении отсутствует картавого «джо», оно намного лиричнее и мягче классического американского. Перед отъездом я уже даже пробовала заговорить. Еще бы немножечко... Дружелюбная атмосфера меня к этому всячески поощряла. Утром мы с крошечной мамочкой обходим владение Мейсов. Пустая земля, неподалеку высвечивается озерцо, но к нему не дойти, заиленное, кишит змеями. На деревьях веселятся белочки, между домами с гордостью вышагивает стая одичалых индюков. Кто-то когда-то купил их, но не поднялась рука резать, поэтому они вразвалочку бродят знакомыми тропками. Кормят их все вместе. Мне неестественными кажутся те пять гектаров невспаханной и незасеянной земли (земли красного человека — такой перевод названия Оклахома). Джеймс объясняет, что когда-то очень давно здесь сеяли хлопок в больших количествах, доведя тем самым землю до полного истощения. Вот теперь правительство платит дотации тем владельцам, которые оставляют землю неприкосновенной. Эта земля не знала плуга почти целый век. Передо мной — земельный резерв и ресурс государства...
Однако интимные посиделки с мамочкой быстро закончились. Джеймс считал мгновения, проведенные мной на этой земле. Темп ускорялся. Мы ездили на одолженной у известной бизнесменки Джинет машине — комфортабельной и, главное, с кондиционером, потому что жара достигала более пятидесяти градусов. Дышать было нечем. Итак, в нашем списке три индейских музея, культовые сооружения, деревянная военная крепость, мусорозавод, военный госпиталь, предприятие по производству домов, легендарные оклахомские озера, встречи в клубе миллионеров, посещения индейского колледжа, оклахомского университета и тому подобное. И это все помимо ежедневных приглашений на личные встречи, бесконечные интервью. А как же. Все знают: Джеймс работает где-то далеко, по другую сторону земного шара. Но для них — он гарвардский профессор, а это вышина, вызывающая всеобщее внимание и уважение. Да еще и то обстоятельство, что он, как говорится, «сделал» себя сам. Ведь мало было шансов парню из бедной семьи поступить в колледж, не говоря уже о докторской степени. Да еще одновременно Джеймс работает над статьей какой-то необъемной величины на допотопном компьютере эпохи динозавров и успевает поиграть в «цивилизацию» — это компьютерная игра, сложная, многоходовая, — когда я увидела на мониторе знакомые контуры, то мысленно выругалась: и здесь она, репей! А вне наших путешествий Украина уже пробралась в дом Джеймса. Не слезали с телефона дети, как будто что-то предчувствуя, ежедневно звонили по телефону из «Дня». Но Джеймс уже не заводил разговора о нашем переезде в США. Он явно грустил за Украиной, за Киевом. Здесь ему было легко, уютно, но тесновато. И только когда мы переступили порог нашей киевской квартиры, он развел руками и произнес: «Вот наша маленькая хата. Мы дома. Боже, я дома!» Тут я не знаю, кто из нас больше радовался...
Наш визит проходил на фоне только что пережитой трагедии, взрыве торгового центра в Оклахоме, где многие из Джимовых знакомых потеряли родных и близких. И проблем местного значения: какой-то подросток разбил окно в синагоге. Джеймс мне объясняет, что в Мускоги есть всего одна еврейская семья, и я не понимаю общего волнения, пока не узнаю, что на 40 тысяч обитателей этого вельможного городка со столичным статусом есть более двухсот церковных и храмовых сооружений. В некоторые я заглянула и только тогда поняла, какую услугу сделал мне Джеймс, когда прихватил в дорогу англоязычное издание «Киев», текст которого сам редактировал. Эта книга была, очевидно, презентационной, созданной для руководителей государства во время заграничных визитов. Мое честолюбие было удовлетворено, когда в ответ на все расспросы он показывал роскошные полтавские или карпатский пейзажи, черноморские пейзажи и, самое главное, — украинские храмы. Пересмотрев фотографии с Софией Киевской, многие не могли поверить, что такое вообще бывает. И здесь Джеймс искренне радовался: «Да, есть, — повторял он, — да, есть». Он говорил об Украине с мамочкой, друзьями, соседями, журналистами, уборщиками и бизнесменами, читал лекцию в клубе миллионеров Оклахомщины, говорил в музее племени чероки... Там я была строго ограничена только заасфальтированными дорожками и не смела даже прикоснуться к земле, на которой явно мелькала какая-то таинственная, но закрытая для постороннего глаза жизнь. Джеймса пропустили к вигваму двенадцати вождей, а меня остановили. Каким способом они безошибочно определили, кто может пройти к главному святилищу, а кто нет — мне непонятно и до сих пор. А сам он для меня на той далекой чужой для меня земле был органической частью той Украины, которую я искренне любила и которой восторгалась. Будущей Украины.
