Сегодня бродила по лесу, глядя все время в небо, потому что с тяжелых ветвей высоких, склоненных стихией сосен все время падали тонны снега, и можно было получить по голове. Поэтому час смотрела в ясное небо, откуда в любую минуту могла свалиться опасность, и ужасно скучала по Украине. Не смейтесь надо мной, но мне ее ужасно не хватало вот здесь, в самом ее центре, в Пущанском лесу. Озеро уже, как и положено, замерзло, но у берега предусмотрительно оставило немного теплой воды, и там плавали штук сорок уток, которые никуда этой зимой не полетели. Так было и в прошлую зиму — это, как я уверена, какие-то мои друзья, которые не снимаются отсюда в теплые края. Потому что надеются на чудо. Во всяком случае, крякали мне радостно в ответ на эти мои мысли, хотя, кажется, мы с утками не имели до сих пор общего языка. Но, возможно, это украинский.
Мой друг поставил мне, чтобы развлечь, Криса Корнелла. Что тот американец мог бы знать о тех моих душевных муках? Однако мне с Корнеллом было о чем вместе подумать в моей тоске по Украине. Он сидел в джинсах с гитарой и пел тем прекрасным мужским голосом, который я люблю. Пел о любви и жизни. А я думала о том же. Но почему я должна думать об этом на английском? Почему, чтобы развеять свою грусть, нечего поставить своего? Чтобы так сидеть и слушать своего парня в джинсах и с гитарой, который пел бы таким прекрасным мужским голосом — честную, чистую и настоящую музыку? Крис, если бы ты знал, как здесь это бывало! Если бы ты только мог постичь эту тайну. Разве что встретимся. И я покажу тебе кое что, ты наверняка поймешь. Прежде всего я познакомлю тебя с тем моим другом. Он из Львова, но начал говорить по-украински только лет десять назад, когда мы с ним познакомились. Он сегодня, пока ждал меня, как всегда, когда я опаздывала на два часа к нему на встречу, провел это время, греясь в книжном магазине возле Могилянской академии. И, в принципе, не ругался уже, когда я, наконец, приехала. Потому что был счастлив практически тем моим утиным счастьем на озере, о котором я здесь уже писала. Он говорит, что скупил бы весь книжный магазин, чтобы только оправдать свое такое долгое там пребывание. А он не мог оттуда уйти, потому что скучал по Украине. Там она материализовалась для него так — девочки-студентки бродили между стеллажами и говорили по телефону по-украински. Ничего особенного. Например: «Пішли покуримо». Или: «Я в книгарні. А ти?». И это для него звучало, как музыка. Самое удивительное, что это звучало просто так, не по телевизору, не специально для уважаемой публики, выполняя требование о государственном языке, а просто — в Киеве, в магазине. Ходили и щебетали по телефону украинские девушки. Правда, Крис, здесь все же было одно, чего ты не знаешь. Дело в том, что, как правило, такого в жизни не бывает — в Киеве, в магазине. Просто этот книжный магазин — около Могилянки, и это были именно могилянские студентки в таком количестве. Они именно такие. А вообще, чтобы такое увидеть, то, конечно, нужен хороший продюсер, чтобы насобирал массовку. Жить в Киеве и скучать по Украине — вот тебе прикол. Ходить по городу и остро видеть отдельных своих — как замаскированных под киевлян пришельцев. Вот, например, зашла в очень современный офис своего коллеги. А он, не ожидая, что я зайду, сидел не за столом с компьютером, а на резном сундуке, накрытом украинским рушником, и думал о чем-то, и так получилось, что возле него висела картина с козаком Мамаем. Он не понял, почему я засмеялась, и вызвал секретаршу, чтобы дала кофе. И, собственно, ничего такого не произошло — выпила кофе, поговорили, ушла.
Это также мне напомнило недавнюю встречу с русскоязычным парнем в кофейне, который так легко щебетал по-украински, думаю, принципиально — со мной, потому что это что-то для него лично значило. Может, бунт какой-то. Какой-то очень симпатичный для меня бунт. И хоть как бы он там в своих философских заворотах ни задирался — мне очень нравилось все, что он говорил на моем языке.
Это тоже мне запомнилось, как и разговор с тем моим другом, который поставил мне тебя, Корнелл. Он говорил, что по всему книжному магазину искал, любуясь теми украиноязычными студентками, книги тех людей, чьи слова нужно бы было слышать людям. И фиг, говорит, нашел. Там был, правда, Любко Дереш. И еще кто-то. А где Неборак? Вы помните его? И где он? Наверное, преподает львовским студентам, и ему такая жизнь подходит. А что делать без него нам? А где Василий Герасимьюк? Почему его не показывают по телевизору, а в газетах нет его статей? Наверное, ему лично это не нужно. Он сидит на вершине своей Говерлы или своей горы Поп Иван, и мы ему не нужны. А Кость Москалец где-то обнимает свое одиночество в селе, где растет достаточно картошки, чтобы прокормить схимника- поэта, а одиночные друзья забросят как-нибудь пачку чая, да и дальше поедут. А кстати, помните ли, кто это, Кость Москалец? Был у меня диск его — и я его слушала, Крис, вместо тебя, когда хотелось честной, чистой музыки. Но кто-то пришел и сел было на него ненароком. Вот диска и нет. А Костя — тоже. Он вообще несколько лет назад сжег все книги со своими стихами. И мы еще это снимали — мол, зачем стихи, если их никто не читает. Зрители тогда как-то не очень переживали. А вот теперь ходишь тут и скучаешь по Украине. А они где-то там позарывались в пески своих добровольных пустынь, в стены своих скитов. И не ходят здесь больше.
А что делать тем, кому они нужны? Честно ли требовать от них, носителей чистой и честной музыки, чтобы они еще и страдали, ходя между нами и говоря по- настоящему, по-украински? Бог дал им уже одно страдание — талант, а тут еще мы. Может, я не права, но передайте им, схимникам, если кто их видит — вы здесь нужны! Людям нужно вас видеть и слышать. Чтобы не замирать столбом на час от восхищения из- за какого-то «я в книгарні, а ти?»
Я скучаю по Украине безгранично. Она сейчас укрывается снегами, и те падают на головы одиноких ее наблюдателей, которые бродят по лесу и говорят с утками. Но люди, любящие это так же, как я, пожалуйста, выходите из своих окопов и убежищ — поговорите со своим народом.
Это был припев.
Корнелл, ты уже ошизел от того, что здесь от меня услышал. В недобрый час спел мне о любви и жизни. Пой давай. Нужно больше на свете чистой и честной музыки. Она возвращает к жизни, на ее звук повыходят все, кто услышит своих. И мы с утками поплаваем еще в том незамерзшем озере.
