Эта история началась в далеком 1942 году в оккупированной фашистами Одессе. Павел Коваль — студент частного мореходного училища, молодой, полный сил и надежд юноша. На обучение его отправили родители, собрав последние копейки. Денег, конечно, не хватало, поэтому приходилось работать в порту — чистить котлы, браться за любую работу, чтобы прокормить себя и продолжить учебу. В период обучения Павел знакомится с преподавателем навигации. Этот педагог не только прекрасно преподавал свой предмет, он был еще и знатоком истории Украины. Общаясь с учениками, он сумел привить и им любовь к родному краю. Но источником этого патриотизма были не советские и тем более не фашистские представления о будущем Украины. В это же время в городе стали появляться ОУНовские газеты. Их печатали во Львове и какими-то неизвестными путями переправляли в Одессу. А преподаватель навигации читал эти газеты с некоторыми из своих учеников. Именно тогда у Павла и появилась вера в то, что Украина должна и может освободиться как от фашистского, так и от советского режимов. Он решил принять участие в распространении этих газет и листовок. В середине 1943 года начались аресты и пришлось убегать из Одессы. Часть друзей арестовали немецкие власти, а учеников мореходного училища стали забирать на работу в Германию.
Добравшись в родной поселок Чечельник, Павел вместе со своим товарищем Стасишеным Алексеем продолжил распространение ОУНовской прессы и листовок, которые он привез с собой. Конечно, это было очень опасно, ведь на одной из листовок, как вспоминает Павел Назарович, был изображен солдат, штыком прокалывающий Гитлера.
В 1944 году, когда советские войска выгнали фашистов из Чечельника, Павлу исполнилось 18 лет. На то время у него было хорошее образование, он знал немецкий язык и, конечно, строил планы на будущее. Началась мобилизация, и его вместе с другими молодыми людьми вызвали в военкомат. По результатам собеседования и медицинской комиссии предложили отправить в летное училище.
На тот момент для себя юноша решил, что пока с родной земли не выбили фашистов, все, кто с ними борются, — «свои».
26 апреля 1944 года Павла вызвали в военкомат и там же арестовали. За несколько дней до этого один из его товарищей предложил отнести агитационные материалы уполномоченному советскому офицеру. Но, заподозрив предательство, он уничтожил все газеты и листовки. По-видимому, несколько дней за ним следили, но, не дождавшись явного повода, вызвали в военкомат.
Страх живет в нас до тех пор,
пока не случится неотвратимое.
С этого времени вспоминает Павел Назарович: «Моя жизнь превратилась в настоящий ад, и, возможно, если бы я знал в тот момент, через что придется пройти, то просто не выдержал бы той страшной правды. Меня привезли в тюрьму в Винницу. Там я провел почти год, и все это время приходилось терпеть ужасные издевательства, пытки и бесконечные допросы. На допросы вызвали в любое время суток, чаще ночью.
За столом сидел следователь, сзади него светила мощная лампа, через несколько минут начинали ужасно болеть глаза и голова, а нужно было еще отвечать на сотни бессмысленных вопросов.
Однажды меня привели на допрос немного раньше, и до того, как включили лампу, в отражателе я успел увидеть, что под правой рукой следователя открыт ящик стола, а в нем лежит пистолет. И снова посыпались вопросы, на которые у меня не было ответов. Следователь схватил меня за воротник свитера и дернул вверх, ударил по подбородку. От этого у меня потрескались передние зубы. Больше терпеть я не смог. Схватил стул и ударил им следователя. Тот потянулся за пистолетом, но, к моему счастью, стол оказался не привинченным к полу, и я перевернул его. Позади услышал топот ног, почувствовал удар и потерял сознание. Пришел в себя, лежа на полу около умывальников, весь мокрый. Наверное, меня отливали водой. Возле одного из умывальников стоял мужчина в военной форме летчика. Я не знаю, кем он был, но благодаря его словам я остался жив. Он сказал: «Сынок, если хочешь жить, то подписывай все, что тебе говорят, сознавайся во всем — иначе замучат». И я подписал, подписал все, что требовали: и антисоветскую агитацию, и даже содействие оккупационным немецким властям. Для этого следователи где-то откопали следующий эпизод.
Во время оккупации румынские солдаты забрали у одной из соседок теленка, и меня как знатока немецкого языка попросили переговорить с немецким начальством. Я пришел к офицеру и сказал, что немецкие солдаты хотят молока, а для того, чтобы было молоко, нужно отдать теленка. К моему удивлению, этот офицер вызвал румынских солдат и заставил отдать хозяйке конфискованное. На допросах мне это пришили как содействие оккупационным властям. Но это, наверное, уже не имело никакого значения, потому что машина уничтожения четко делала свое дело и количество эпизодов не меняло последствий. Например, случай, когда я ударил следователя, на суде не фигурировал. Меня же тогда так побили, что тело напоминало кусок мяса. И несколько месяцев сокамерники давали мне возможность почти все время лежать, а это, поверьте, было очень милосердно с их стороны, потому что места в камере хватало только для того, чтобы спать по очереди, а все другие должны были ждать стоя. Когда я смог более-менее держаться на ногах, меня стали вызывать на суд. Приглашали по 20—30 человек в маленькую комнатку, а судили двух-трех, при этом все другие несколько часов стояли, плотно прижавшись друг к другу. Это была страшная мука и еще один из способов сломать нашу волю.
Наконец, дошла очередь и до меня, по приговору суда я получил 20 лет лагерей.
В апреле 1945 года нас в товарных вагонах отправили по этапу в Красноярск. Везли несколько недель. Останавливались почти на каждой станции, пропуская более важные грузы, чем человеческая масса заключенных. Каждый день пересчитывали «колотушкой». Сгоняли всех в конец вагона и по одному перегоняли в другой. Если перебегал медленно, пытались ударить деревянным молотком по ребрам. Поэтому, прибыв в Красноярск, добрая часть узников была с переломанными костями. В Красноярске нас выгрузили в чистом поле, дали бухты колючей проволоки и брезенты. Проволокой мы сами себя оградили, а из брезентов сделали палатки. В этом временном лагере нужно было переждать, пока по Енисею пройдет ледоход и начнется навигация. Спали на замерзшей земле, кормили нас наркомовским пайком. Это минимум, при котором человек может выжить. Но многие не выжили, так и не дождавшись парохода «Мария Ульянова», которым нас по Енисею отправили в Дудинку. На время нашего плавания в Дудинку выдали сухой паек — немного сухарей и кубинский сахар. На несколько человек дали по банке консервов. Опуская на веревке металлические банки от консервов в Енисей, мы набирали воду, и кое-кто из заключенных разводил в ней сахар и пил. У кого желудок был слабым, сразу начиналась диарея, у кого-то кровавая. До Дудинки тоже добрались не все.
В порту нас выгрузили и погнали на пересылку. Четыре километра до пересылки для каждого из нас были очень длинными, потому что по обе стороны дороги стояли активисты, которые бросали в нас камнями, называя предателями и фашистами. Мы шли плотными рядами — ни один камешек не упал на землю, не попав в кого-то.
За год, проведенный в следственной тюрьме, и за несколько недель этапа в Норильск я видел, как погибают сотне заключенных. И зная, что впереди у меня 20 лет лагерей, я понимал, что шансы пройти этот путь в обратном направлении у меня очень небольшие.
Но надежда всегда дает силы жить и терпеть. Те, кто терял надежду, погибали.
Сначала я попал в лагерь Коларгол, работал на строительстве железной дороги к мраморному карьеру. Для того, чтобы проложить железную дорогу, нужно было выполнить земляные работы, а именно: убрать несколько больших холмов и выровнять полотно. В вечной мерзлоте накаленным ломом мы делали отверстия, в которые закладывалась взрывчатка, потом эта взрывчатка подрывалась, и на дне воронки снова делались дыры и закладывалась взрывчатка. Так были сделаны десятки шурфов, самый большой из которых был глубиной 28 метров. Газы от взрывчатки на дне шурфа не рассеивались долгое время, и те, кто опускался вниз для земляных работ, травились этими газами, болели и умирали. Потом во все эти шурфы было заложено несколько тон взрывчатки, которую мы доставляли на своих спинах. Всех эвакуировали и подорвали взрывчатку — от холма, стоявшего на пути железной дороги, не осталось и следа. Длина железной дороги — 3,5 км. Строилась она шесть месяцев, и для многих это были последние месяцы жизни.
Надежда на то, что дотяну до конца срока, появилась тогда, когда я стал работать на БОФ (Большая Обогатительная Фабрика), где на работу одновременно выходило по 12 тыс. человек. Это были не только заключенные, но и вольнонаемные работники.
Устанавливали американское оборудование для обогащения руд цветных металлов, добывавшихся около горы Шмидта. Руководителем строительства был инженер Вальц. Он говорил, что здесь нет заключенных и вольнонаемных, а есть рабочие. Я был хорошим специалистом — работал сварщиком и был назначен мастером бригадного участка.
В то время у меня в бригаде работал один вольнонаемный рабочий, с которым я подружился и имел хорошие доверительные отношения. Как-то я рассказал ему о том, как мы шли в Дудинке на пересылку и нас забросали камнями активисты. Я заметил, что после этого разговора в его поведении произошел как будто какой-то надлом. И только через несколько месяцев он со слезами на глазах попросил у меня прощения и сказал, что он один из тех активистов. Также рассказал, что перед тем у них на работе провели собрание и сообщили, что будут переправлять в тюрьму предателей и фашистских прихвостней. Потом вывели на дорогу и сказали, что им можно бросать камни по тем, кто на стороне фашистов.
Одним из самых тяжелых испытаний было терпеть издевательства лагерной охраны. Большинство охранников — это специально подобранные садисты, которые должны были показать заключенным их место.
Вспоминается такой случай. К нам в лагерь попал профессор Львовского университета Райхер. Охранники выбрали его объектом своих издевательств. Он заболел, но, несмотря на это, ходил на работу. Потому что для тех, кто физически не мог работать, давали наркомовский паек — 450 г хлеба, два раза в день суп и 200 г каши. В заполярном климате, когда морозы доходили до – 60°С, выжить при таком количестве еды было почти невозможно. Поэтому при любых условиях нельзя было болеть, нужно было работать и зарабатывать дополнительный паек. Мы помогали, как могли, но Райхеру становилось все хуже, и вот после того, как нам пришлось его несколько раз нести на руках с работы в бараки, он не смог выйти на работу. Чтобы заработать дополнительный паек, пришлось чистить туалеты. Охранники получали от этого особое удовольствие: профессор чистил туалеты. На всю жизнь я запомнил его слова: «Любая работа, приносящая пользу людям, не может быть унизительной».
Для того, чтобы Советский Союз был обеспечен цветными металлами, в норильские лагеря свезли со всего ГУЛАГа специалистов в металлургической отрасли, ученых, инженеров, квалифицированных работников. Чтобы повышать квалификацию и соответственно производительность труда в лагере, организовали даже специальные курсы. И хотя это было не самое лучшее место для получения образования, но я благодарен судьбе за то, что смог там получить знания, которые пригождались мне в течение всей жизни.
Тяжелее всего и страшнее всего вспоминать последнюю часть моей лагерной жизни.
После смерти великого вождя для того, чтобы скрыть ужасные преступления в системе ГУЛАГа, расстреливали целые лагеря. Естественно, причину этих расстрелов лагерное начальство должно было придумать или спровоцировать. В начале июля 1953 года часть нашего лагеря отгородили, и в бараки на отгороженной территории привезли власовцев. Как-то у них вспыхнул бунт. С вышек начали стрелять охранники, только почему-то выстрелы были не по власовцам, а по нам. В отгороженных бараках не погибло ни одного человека, зато у нас были убиты 18 человек. Стало понятно, что это провокация. На следующий день на работу никто не вышел — хоронили расстрелянных. За то, что мы не пошли на работу, получили урезанный паек.
По поведению охранников мы почувствовали, что готовится что-то ужасное. Недалеко от лагеря проходила железная дорога, и мы решили попробовать напомнить о своем существовании. Вырезав большие буквы из фанеры и картона, составили надпись: «Нас морят голодом. Сообщите товарищу Берии».
В ночь со 2 на 3 августа 1953 года в части ограждения, выходившей в долину, вырезали колючую проволоку и приказали выходить. Никто не выходил. На территорию лагеря въехали машины с вооруженными людьми, и нас стали выгонять из бараков. Тех, кто не успел выйти или не захотел, расстреливали автоматчики из «Студебекеров». Со всех сторон раздавались выстрелы и падали мертвые заключенные. Те, кто в нас стрелял, не были одеты в военную форму. И это не была лагерная охрана. Но дело свое знали хорошо, было видно, что это для них обычная работа. Позже мы узнали, что это были специальные отряды, подавлявшие бунты по всей территории СССР.
Через дырки в ограждении нас погнали в долину. Когда выходили из лагеря, меня ткнули штыком в живот. Боли не почувствовал, услышал только хруст костей. Я знал, что ранение в живот смертельно и приготовился умереть. Было странное ощущение, я бежал, ожидая смерти, а силы не терялись. Знал, что это мои последние минуты. Страх за жизнь растворился в тумане. Были лишь сильная злость и обида, что никогда не смогу вернуться на родную землю и не увижу больную маму. Я дотронулся рукой до живота, чтобы посмотреть, не идет ли кровь, но крови не было. В этот момент один из охранников ударил меня железным прутом по голове. Из-под шапки ручьем потекла кровь, заливая глаза. Я вспомнил, что когда выбегал из барака, положил за пазуху самое ценное, что у меня было — несколько технических книг. Таким образом, хрустели не кости. Книги спасли жизнь. Вот только надолго ли?
Глаза слиплись от крови, поэтому я ничего не видел. Услышал выстрелы. Зацепившись за чье-то тело, упал. На меня тоже кто-то свалился. Легкие заполнились сладкими испарениями крови.
Лежал очень долго. Наверное, где-то около трех часов. Думал о том, что нас всех сбросят в одну яму, выкопанную в вечной мерзлоте. Трупы посчитают и запишут номера с телогреек.
Мой номер Ю-997 сверят с личным делом и вычеркнут из списков живых.
Я ждал, пока начнут убирать трупы и добивать тех, кто остался в живых.
Услышал крики: «Снять оцепление!» и звук автомобильных двигателей. Стали искать живых. Меня подняла санитарка, увидела кровь, сняла шапку и перевязала рану. Всем, кто остался в живых, приказали идти в лагерь.
Вернувшись в барак, я спал почти сутки. Прошло несколько дней. Приехала комиссия из Москвы. Начальник комиссии генерал Вавилов лично допрашивал меня и других заключенных. На следующий день семь офицеров из управления лагерей застрелились. Это был переломный момент. Режим содержания стал менее жестоким, кормить стали немного лучше. Мы снова вышли на работу.
Согласно спискам, в лагере до 2 августа 1953 года было 3 337 заключенных, а после осталось 1 033. Прошло 55 лет, но до сих пор почти каждую ночь мне снится август 1953 года. Дома как реликвию я храню учебник по черчению с дырой от штыка. Это книга, которая спасла мне жизнь в лагере и дала работу на свободе.
В августе 1991 наше государство стало независимым. Среди погибших в августе 1953 было много тех, кто положил свою жизнь на алтарь этой независимости.
Между этими двумя датами лежит огромная пропасть. Это не просто промежуток в 39 лет — это целая эпоха. В эту эпоху относительно либерального режима у нас, заключенных, украли право на память. Наши сроки заключения должны были называться «трудом на строительстве коммунизма».
Подытоживая прожитые годы, больно смотреть на происходящее в государстве в последнее время. Большинство политиков, потеряв остатки совести, спекулируют на исторической памяти, рвут страну на куски, зарабатывая проценты к рейтингам. Являются ли эти поводыри патриотами? Могут ли они вытащить государство из пропасти? Ответ очевиден.
Очень хочется, чтобы еще при моей жизни произошли перемены, которые сделают невозможным возврат к тоталитарному имперскому прошлому.
И я в это верю».
