«Избранные места из переписки с друзьями» были изданы в начале 1847 года. Таким образом, в январе 2007 г. мы будем отмечать 160-летний юбилей этапной книги великого писателя. Я хотел послать свой материал ближе к юбилейной дате, но 11 ноября этого года И. Сюндюков статьей «Старые письма о главном. Окно в мир души Николая Гоголя» дал мощный старт марафонской дистанции критично-публицистического празднования.
Отмеченное в названии двоедушие следует понимать буквально, то есть следуя букве письма Гоголя к А. Смировой: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская (…) Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская, знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из их порознь заключает в себе то, чего нет в другой, явный знак, что они должны пополнить одна другую» (24.12.1844, н.ст.).
Казалось бы, сплошной плюрализм, новейший (почти по Н. Бору) принцип дополнения и современная мультикультурность. Вместе с тем, «двоедушие» вообще вызывает у нас однозначно негативную оценку. Так же как и «двуликость» (хотя «двоедушность» и «двуликость» — голые метафоры, если не принимать во внимание психические расстройства, а неметафорическое «двурушничество» не просто возможно, а является соматической нормой). Осуждая неискренность, лицемерие и лукавство двоедушного человека и двурушника, мы неявно допускаем: души (руки), действующие в различных моральных направлениях, сосуществуют во времени. Если же каждой душе (руке) отведено свое время, то никакого негатива такая двойственность не подразумевает. Ведь человек может переродиться — родиться снова. Как бы с новой душой. Например, свирепый агент синедриона и фарисей стал христианским апостолом, по определению самого Христа. Из Савла — в Павла. Еще хрестоматийный пример ахроничной двоедушности: Иммануила Канта четко и традиционно делят на докритического и критического. Первый был достаточно известным ученым своего времени, второй стал самым великим философом всех времен.
Таким образом, возвращаясь к Гоголю, мы утверждаем: был Николай Васильевич малороссом и европейцем, а стал великороссом и евразийцем. И никакого конфликта в этой плоскости. Приняв это утверждение, можно примирить украинское «говоря о России, украинец духом и телом, Гоголь сознательно или бессознательно имел в виду свою родную землю (…) прекрасно поддержал и укрепил будущую идею независимой, свободной Украины» (И. Сюндюков), с русским «Гоголь был глубоко национален в своем творчестве (…) В «Выбранных местах...» Гоголь поставил глубочайшие вопросы русской жизни» (В. Воропаев).
Что касается гоголевского душевного кризиса, то я абсолютно согласен с тем же Воропаевым: «Kризис Гоголя — следствие глубочайшего внутреннего конфликта между духовными устремлениями и писательским даром», каковые устремления и дар пребывали в хроническом противостоянии приблизительно с 1841 года. «Летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, — отмечает П. Анненков, — он стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам». Осмелился бы Николай Васильевич отряхнуть с ног прах мира этого, уйти в монахи — не было бы и кризиса. «Нет выше званья, как монашеское, — писал Гоголь графу Толстому, — и да сподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, в которой уже и помышленье мне в радость. Но без зова Божьего этого не сделать. Чтобы приобресть право удалиться от мира, нужно уметь распроститься с миром». Или Бог не сподобил, или человек не сумел… Но вернемся к проблемам национальной идентичности.
Гоголевское превращение из украинского Савла в русского Павла прекрасно прослеживается в переписке писателя. Абсолютно прав П. Кулиш, когда говорит: «Гоголь сам — лучший свой биограф, и если бы были напечатаны все его письма, то не много нужно было бы добавлять к ним объяснений для понимания истории его внутренней жизни». Сегодня все письма напечатаны. Посему, кто имеет глаза и уши, пусть читает и слушает!
Малороссиянин Гоголь, оказавшись в Петербурге и удивляясь столичной моде на все малороссийское, просит свою «маменьку»: «Bы много знаете обычаи и нравы малороссиян наших, и поэтому, я знаю, вы не откажетесь сообщать мне их в нашей переписке» (30.04.1829). «(…)Собирайте все попадающиеся вам древние монеты и редкости, какие отыщутся в наших местах, стародавние, старопечатные книги, другие какие- нибудь вещи, антики, а особенно стрелы, которые во множестве находимы были в Псле. Я помню, их целыми горстями доставали» (02.02.1830). «Ты помнишь, милая, — обращается он к сестре, — ты так хорошо было начала собирать малороссийские сказки и песни и, к сожалению, прекратила. Нельзя ли возобновить это? Мне оно необходимо нужно» (19.09.1831).
С особой выразительностью украинская национальная идентичность Гоголя проявилась в переписке с М. Максимовичем. «Земляче» — на украинский манер обращается Гоголь к своему адресату и советует: «Бросьте, в самом деле, кацапию, да поезжайте в гетьманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда» (02.07.1833). Даже пребывая в столице «кацапії», Гоголь продолжает мыслить по-украински: «Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили» (09.11.1833). И всеми фибрами своей украинской души он мчится на родину: «Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! Он наш, он не их, неправда? Там, или вокруг него, делались дела старины нашей» (20.12.1833). Шутя укоряет засевшего в Москве друга, с которым уже на «ты»: «Молодец! меня подбил ехать в Киев, а сам сидит, и ни гадки о том. (…) Что ж, едешь или нет? — влюбился же в эту старую толстую бабу Москву, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь» (12.03.1834).
Украина — не Россия, малоросс — не россиянин, украинский язык — не диалект русского, и все это четко высказано Гоголем при обсуждении проблемы перевода малороссийских песен. «О переводах я замечу тебе вот что. Иногда нужно отдаляться от слов подлинника нарочно для того, чтобы быть к нему ближе. Есть пропасть таких фраз, выражений, оборотов, которые нам, малороссиянам, кажется очень будут понятны для русских, если мы переведем их слово в слово, но которые иногда уничтожают половину силы подлинника. Почти всегда сильное лаконическое место становится непонятным на русском, потому что оно не в духе русского языка (…). Помни, что твой перевод для русских, и поэтому все малороссийские обороты речи и конструкции прочь!» (20.04.1834).
Не знаю почему, не знаю где и как, но приблизительно в 1835 году произошел перелом. Украинская душа умерла и стала душой мертвой — вместо этого (то есть «на-том-телесном-месте») родилась русская гоголевская душа. Из Рима Гоголь пишет М. Погодину: «Ни одной строчки не мог посвятит я чужому. Непреодолимой цепью прикован я к своему, и наш бедный, неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства предпочел я лучшим небесам, приветливее глядевшим на меня» (20.03.1837, н.ст.; о «бедном, неярком мире» россиян Гоголь пишет еще в 1832 году, но как о мире чужом: «(…)характер народа большею частью был бесцветен, разнообразие страстей ему мало было известно»).
Окончательно оформилась и укрепилась русская душа в год 1841-й. В письме к С. Аксакову неофит высказывает «символ веры»: «Теперь я ваш; Москва моя родина». «Меня теперь занимает Калуга и внутренность России, а потому не оставляйте меня извещеньем о всяком происшествии, как бы оно вам ничтожно ни показалось» (А. Смирновой, 20.02.1846). С таким же энтузиазмом, с каким раньше украинец Гоголь наслаждался своей культурой — «Ой, чи живи, чи здорови вси родычи гарбузови? (…) Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака» (Максимовичу, 22.03.1835), — теперь россиянин Гоголь приобщается к своей новой культуре.
Его интересуют повести Даля, ведь «от него всегда заберешь какие-нибудь сведения положительные о разных проделках в России», и «другие повести из русского быта (…) где слышна сколько-нибудь Русь, хотя бы даже в зловонном виде» (А. Россету из Неаполя 11.02.1847, н.ст.). «Я бы теперь хотел иметь, — пишет русский неаполитанец С. Швыреву, — русские летописи, изданные Археографической комиссией (…) и Снегирева «Описанье русских праздников и увеселений», присовокупив к нему его книгу: «Русские в своих пословицах» (11.02.1847, н.ст.).
Для украинца диким является русский домострой, а россиянина поражает здесь, по словам Гоголя, «глубокая опытность жизни и полнота обнимания всех обязанностей, как сохранить домоправителю образ благости Божией в обращении со всеми. Как быть его жене и хозяйке дома с мужем, с детьми, со слугами и с хозяйством (…). Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отстутствием скучного этикета» (пример русского обращения с женой и в то же время пример пренебрежения европейским этикетом Николай Васильевич, «имеющий виды» на Анну Михайловну, приводит в предыдущем своем письме к ней: «Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движенья, нужного телу, не дают. Да и вам совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы не хороши собой. Знаете ли вы это достоверно?»).
Таким образом, домострой, никаких танцев и Евангелия на старославянском языке. «Но помните, что если Богу не будет угодно, вы никогда не сделаетесь русскою. К источнику всего русского, к нему самому, следует за этим обратиться».
Богу было угодно, чтобы украинец Гоголь сделался россиянином. Наверное, решил, что одной души для гения этого человека маловато. Наверное, так и есть.
