Выписываю вашу замечательную газету уже второй год, в конце концов решилась написать свои воспоминания. О себе: Луцко Нина Дмитриевна, бывший преподаватель Харьковского национального университета им. В.Н.Каразина.
ОККУПАЦИЯ ХАРЬКОВА
Мне шесть лет. Пишу только то, что запомнилось навеки. Воспоминания — фонарики.
Первый — вступление немецкой армии в Харьков: это были разведчики во главе с офицером. Они появились в нашем дворе на Далекой Журавливице в серо-зеленоватой форме с черными лычками и сразу же переселили нас в пристроенную летнюю кухню, где была печь, стол, полочки для посуды и несколько стульев. Нас пятеро: дедушка, бабушка, мама, сестренка и я. Размер кухни — шесть квадратных метров. Солдаты сразу же помчались по дворам и принесли несколько застреленных кур, яйца и кусок сала. Дедушку заставили ощипывать и осмаливать кур, бабушку — топить печь. Потом они варили суп, а мы все были во дворе, от духа этого супа кружилась голова. Бабушка приказала не крутиться около ступенек, а идти подальше в садик. Мама забежала куда-то к знакомым, где немцы не стояли. Потом, помню, как офицер обедал, и как денщик его обслуживал: двери стояли настежь, и все было хорошо видно. Офицер сидел в большой комнате за столом с белой салфеткой, заправленной за воротник мундира. Потом денщик вышел, позвал бабушку, отдал ей остатки супа и сказал: «Kinder».
Следующий очень яркий фонарик — вступление Советской армии в наш город.
Солдаты появились в нашем переулке в полинявшей форме, со скатками через плечо, в башмаках с обмотками до колен. В пыли, мрачные, неразговорчивые. Сразу же начали натягивать белые (!) палатки. Народ повыскакивал из домов, мы, конечно, в водовороте событий.
— Хлопцы, что вы делаете? Это же прекрасные мишени для немецких самолетов. Погибнем все: и вы, и мы.
— Это приказ, других нет!
Тогда дедушка приказал маме взять меня и сестру, и быстро бежать к знакомым, где палаток на улице не было. У них в саду была вырыта щель (называлось это «окоп»). Бабушка благословила нас иконой Божьей Матери, висевшей в центре иконостаса. Они остались.
— Что будет, то будет, но хату свою не бросим. Спасайтесь вы.
Через два дня дедушка прибежал за нами, сказал, что солдат с палатками уже нет, но в нашу хату попал какой-то шальной снаряд или небольшая бомба, оторвал угол и застрял, не разорвавшись. Потом его куда-то вывезли.
И здесь память перебросила мостик к притче, которую я слышала собственными ушами по радио. Было это, кажется, в позапрошлом году. Рассказала ее этническая украинка из Канады, которая переехала жить в Украину, выполняя завет своего отца.
Каждый год наши украинские аисты улетают осенью в теплые края, а весной возвращаются домой. И здесь в каком-то соответствующем месте, известном аистам, их ждут ястребы, они сидят на высоких скалах, кажущихся черными от их количества, сидят спокойно, потому что тоже знают, что должно произойти. Подлетая к черным скалам, первый этаж замедляет полет, а второй и третий быстро мчатся дальше, домой. Происходит кровавая молчаливая тризна. Никто не кричит — ни те, кого едят, ни те, кто ест. Тишина, только перья несчастных аистов летают — кружат в воздухе. Когда все заканчивается, ястребы сидят на скалах сытые, спокойные и совсем не имеют намерения догонять аистов, от которых и следа не осталось. Я долго плакала, вспоминая дедушку и бабушку и понимая, что теперь я — первый этаж, но поможет ли это моим детям и внукам. Дети войны... Уже никто о нас и не вспоминает.
ВОЗДУШНЫЙ БОЙ
Сидя в щели, которую вырыли наши знакомые в своем садике, мы услышали гул самолета, и сразу же «загавкали» (так тогда все говорили) зенитки. Тетя Серафима вылезла из щели и заорала: «Ой, смотрите, что делается?!» Мы, конечно, тоже наверх. Все небо, а было уже темно, перекрещивалось лучами прожекторов, было светло, как днем. Самолет вижу черным, натужно ревущим. Он то вырывался из перекрещенных лучей прожекторов, то снова попадал в них. И вот он прямо над нами. Всем стало страшно, все попрятались:
— А если сейчас он упадет прямо на нас?
Но этого не случилось, пронесло.
НЕМЕЦКИЕ «ОВЧАРКИ»
Это был особый контингент, — женщины-одиночки, мужья которых были на фронте. В нашем конце переулка было шесть домиков-хаток, мужчин — один наш дедушка, 1878 года рождения, все остальные — женщины, детей трое: я, моя сестренка и соседский мальчик. Четверо из женщин выживали благодаря немецким солдатам, которые приходили регулярно с небольшими пакетами, или же сами женщины к вечеру отправлялись на территорию нынешнего авиационного завода, где стояла какая-то немецкая часть. Никто из них ничего не скрывал, все делалось открыто.
Вечерами на лавочке у нашего домика были «посиделки» бабушек. Здесь же крутились и мы: было ужасно интересно слушать, о чем шла речь:
— А вот этот идет к Марусе-крашанке, а этот к Варьке...
— Ой, бабоньки, смотрите к Шурке Кучерявой новый пошел и т.д.
Почему это мне так врезалось в память, не знаю. Но что есть, то есть.
МОЯ МАМА ВО ВРЕМЯ ОККУПАЦИИ
Она была очень красивой и лицом, и фигурой. Никогда не выходила на улицу «на посиделки», одевалась, как старая бабушка. Работала с утра до ночи в детском доме № 1, находящемся на улице Артема. Там был 101 ребенок в возрасте от нескольких месяцев до 7 лет, персонал — няня Дуся, повариха Елена, мама и извозчик Ильич — одноногий инвалид с лошадкой, у которой мы и дети из детдома всегда считали ребра. Лошадка была спокойной, моргала добрыми глазами и всегда что-то жевала. Раз в неделю Ильич ездил в немецкую комендатуру и привозил кое-какие продукты. Тогда мама брала нас с собой и выделяла, как и всем детям, по кусочку хлеба размером со спичечную коробочку. Хлеб — это был праздник. Потом мы услышали, что у тракторного завода остались поля с неубранной картошкой. Но немцы не разрешали ее копать. Поле ночью освещали прожектора, и время от времени поле простреливалось трассирующими пулями. Было решено попытать счастья. Где-то достали саперные лопатки, наточили их и по очереди ходили на этот промысел. Бог сохранил всех трех. Повариха Елена пекла из той мерзлой картошки «маторженики», мама приносила их нам всем по одному. Кушать хотелось всегда. И тогда однажды дедушка принес в хату свой Георгиевский крест — награду, полученную в Первую мировую войну. Он перекрестился и сказал: «Прости, меня, но нужно спасать семью», — и пошел на базар. С того времени он носил туда что-то и всегда что-то приносил поесть. Еще несколько слов о маме. После освобождения Харькова мужественная троица и Ильич сдали детский дом городской советской власти не потеряв ни одного ребенка. Ильич вскоре умер, в детский дом был прислан директор и бухгалтер, хотя мама работала бухгалтером на заводе «Серп и молот», а потом — в этом же детском доме. Ее поставили кладовщицей. Кладовочка размещалась в подвальном помещении, которое никогда не отапливалось. Из разговоров старших помню, что ее куда-то часто вызывали. А где-то лет через 15 она принесла домой медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Вскоре мама тяжело заболела полиартритом, сначала ходила с палочкой, потом началась деформация суставов, и она уже не могла двигаться. Пролежала в кровати 13 лет, ушла из жизни при полной памяти и твердом уме.
«МЕНКА» — ОДНО ИЗ СРЕДСТВ ВЫЖИВАНИЯ
Дедушка сколотил сани, впрягался в оглобли, а мама подталкивала тележку сзади. Сначала ходили по близлежащим селам, а потом по глубинкам, километров за 50, а то и 70. Иногда их не было по неделе и больше. Привозили кочаны кукурузы, рожь, пшеницу, иногда макуху. На дорогах таких караулил немецкий патруль. Дважды приехали без ничего, немцы высыпали все зерно из мешочков на дорогу, крича «партизан, граната», тыкали в них автоматами. Так, к счастью было только два раза. А мы с бабушкой тем временем сидели в холодной хате у чуть теплящегося огня в печи рядом с раскрытой духовкой. Топили кочанами кукурузы и различными сухими стеблями, собранными вокруг. Спали не раздеваясь, не моясь, окна замерзали толстыми, но красивыми узорами, а морозы... Это были морозы!
СЛЕДУЮЩИЙ ФОНАРИК
К нам явились бабушкины родственники из Чугуева. Они были выселены, потому что все они жили на улице у самого Донца, а там должна проходить линия обороны. 22 человека. Пока было тепло, кто-то спал на улице, другие в хате, вповалку. Когда появились другие немцы (так их называли), то были ошарашены, что-то между собой говорили, некоторые хватались за голову, но больше к нам не заходили. В то же время вокруг их хватало. В бывшем клубе поселились какие-то спецвойска: черные мундиры, на рукавах череп, под ним скрещенные кости. В школе сделали конюшню, кони были очень красивые: большие, светло-рыжие, гривы и хвосты бежевые и еще на ногах бежевые волосы. Дедушка объяснил: «Тяжеловозы».
Последняя вспышка памяти времен оккупации, но такая яркая, что и сейчас, как вспомню, плачу: второе вступление советских войск в Харьков. В августе, потому что уже в садах были зрелые яблоки, груши, сливы, встречали мы советские войска, которые теперь уже навсегда вступали в Харьков. Шли они со стороны Даниловки, рядами, заняв в ширину всю Далекую Журавливику, теперь — улица Шевченко. Покрытые пылью, уставшие, со скатками через плечо... А вдоль этого шествия стояли сотни людей, которые молча рыдали, солдаты тоже плакали, вытирая рукавами гимнастерок пыльные лица. И вдруг немалая толпа женщин и детей бросилась по домам, бежали как можно быстрее, нарвали яблок, груш, слив и назад, ведра с фруктами передавали ближайшим, а те далее по рядам, пустые ведра возвращались по цепочке. И цветы, море цветов...
На этом заканчиваются мои воспоминания — фонарики времен оккупации.
Война закончится лишь через два года. Жизнь была и дальше тяжелой: голод 1947 года, нужда, бедность и постоянное чувство голода...
