Habent sua fata libelli... В память о моем отце расскажу о книге, одной из его любимых, недавно освобожденных мной из «вавилонского плена». Он эту книгу ценил, потому что любил пчел и пчеловодство. И любил рассказывать мне об этих удивительных существах, а затем нашел в книге подтверждение рассказам, которые мне казались невероятными. Когда папа вернулся с Дальнего Востока, его старший брат, который всю жизнь учительствовал в родном селе, дал ему несколько ульев и роев. Они оба увлекались этим делом, помню их склоненными над ульем, в накомарниках. И сладкий дым из специального дымаря, которым отгоняли и угомоняли пчел, чтобы те дали сделать что там нужно было.
По специальности папа был агроном-энтомолог; содержанием деятельности государственной инспекции, в которой он работал, была борьба с вредителями и болезнями сельскохозяйственных культур. Такая себе новейшая «филоксерная комиссия». Помню сенсацию для целого двора, а затем и моего класса, когда папа принес невиданное чудо: колорадского жука в запаянной пробирке. Брошюры, открытки, плакаты содержали иллюстрированную информацию и о жуке, и о других вредителях: калифорнийской щитовке, немного погодя об американской белой бабочке, которая объедает листья плодовых деревьев и обволакивает их паутиной, превращая в коконы. Эти алчные существа, может из-за своих названий, ассоциировались с буржуями, как их тогда рисовали: с огромными животами, в цилиндрах, с сигарами во рту или в толстых пальцах.
Когда уже я со своей семьей поселились на Соломенке, один наш сосед, отец одноклассника сына, тоже затеял у себя на даче пасеку. Я от чистого сердца дала ему эту книгу почитать. Через некоторое время он мне подарил брошюру кулинарных рецептов «Блюда с медом»: мол, это вместо той, потому что ему она больше нужна. Почему-то я по жизни сталкиваюсь с таким. И как-то мне это не давало покоя, будто сама провинилась. Перед книгой, например.
Это чувство накатило опять, когда в составе своей коллекции передала в библиотеку Могилянки также агрономические книги папы — там и эта должна была быть. Не раз напоминала, чтобы вернули — все напрасно. А потом вспомнила (как будто подсказал кто!), что на шмуцтитуле там была подпись отца, и создала легенду: что вот мне очень нужно ее скопировать для важного дела. Сработало, и книгу мне через добрых лет тридцать все-таки отдали. Немного потертую, но целую и такую мне дорогую! Прежде чем присоединить ее к тому «фонду в фонде», некоторое время радовалась ее возвращению домой. Когда начала листать, а дальше и читать — как будто включилась машина времени, ведь год издания книги 1953-й, я тогда закончила второй класс и пошла в третий.
Пролистав титульный лист, узнаем, что издание первое вышло в свет в 1950 году, в следующем году правительственным постановлением отмечено Сталинской премией второй степени. В авторском предисловии вспоминается также издание предыдущего, 1952 года, то есть второе. Тираж этого, третьего издания 50 тысяч экземпляров. Не удивляйтесь: весомость книги вообще была несравненно выше, тиражи, соответственно, также. В среднем — на порядок.
Предисловию и всей книге предшествует эпиграф из Ленина: о том, что человеческий ум немало удивительного открыл в природе — и откроет еще, «увеличивая тем свою власть над ней». Да, помню бравурный «Марш энтузиастов»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!», как и повсеместное цитирование культового советского помолога-селекционера Мичурина: «Мы не можем ждать милости от природы, взять ее у нее — наша задача». Уже впоследствии, когда минул этот мрак, но еще хорошо его помнили, возник саркастический парафраз: «Мы столько взяли от природы, что не можем ждать от нее милости».
Вообще, мне кажется теперь, что тогдашняя подлинно бесовская вакханалия в агробиологической науке, начатая еще до войны и продолженная после, — неминуемо должна была задевать моего отца, не только по специальности, но и по его гулаговскому опыту общения и размышлений. Но теперь он предпочитал быть молчаливым наблюдателем тех зловещих мистерий, да и, собственно, не с кем было о таких вещах говорить. Зато внимательно читал газеты — впрочем, тогда, кажется, все их читали, как и радио все слушали, так положено было, это было неотъемлемо от modus vivendi. Всплеск пресловутого Трофима Лысенко, разгром генетики, репрессии в среде ученых и та ужасающая аморальная практика, когда они должны были публично отрекаться от собственных позиций и признавать квазинаучные догмы, нелепость которых была для них очевидна. Это слышали и видели молодые люди, которые только вступали на путь науки — это их формировало! Помню в школьном учебнике ботаники портрет Лысенко: физиономически это тип будущего идеологического секретаря ЦК Суслова и пресловутого академика Шамоты: худощавое лицо аскета и фанатика-ортодокса, тонкие губы, пронзительный взгляд. «Серые кардиналы».
По-видимому следующее, через целую декаду, издание книги «Пчелы» уже свободно от досадных зарубок времени, от ссылок не только на настоящие научные авторитеты, но и на «принципиальные положения мичуринской материалистической агробиологии» и того же Лысенко, который сначала предусмотрительно заручился поддержкой самого Сталина и его окружения, а уже потом прославился разгромом «буржуазной» генетики, подменой научной лексики политической, вообще научным авантюризмом в духе тех мракобесных времен.
Какие подлинно шекспировские страсти бушевали на той своеобразной сцене! Назвав свое псевдонаучное направление мичуринской агробиологией, Лысенко фактически бросил тень и на имя Мичурина, который на то время получил признание во многих странах, особенно в Соединенных Штатах. Выдающийся ученый-генетик и селекционер Николай Вавилов сначала неосмотрительно поддержал Лысенко, а уже вскоре должен был уступить ему место: теперь Лисенко возглавил Всесоюзную Академию сельскохозяйственных наук, а Вавилов стал его заместителем. Ненадолго: на волне политических преследований ученых-генетиков как представителей «фашистской науки» Вавилов тоже был арестован в августе 1940 года по подозрению в антисоветской деятельности. Приговор «смертная казнь» заменен на 15 лет лагерей. Через три года Вавилов умер в тюрьме, другие дальше «мотали срок» или им достался расстрел.
Научное пчеловодство еще раньше подвергалось ужасающим атакам. Как черт из табакерки выскочил молодой карьерист по фамилии Музалевский и очень быстро превратился в фигуру демоническую. Не гнушаясь ничем, устранял старших коллег и своих учителей: тот служил в царской армии, тот белогвардеец, а тот — из поповского рода. Главные центры пчеловодства, целые научные школы были разгромлены и уничтожены.
Не было у меня желания сравнить наше с папой издание «Пчел» со следующими: есть свой смысл в том, чтобы познавать прошедшие времена в правдивом их виде — пусть даже отвлеченно от тех зарубок времени издание лучше всего отражает настоящую авторскую волю и замысел, а злосчастные зарубки — наброшенные, вынужденные. Автор этой книги и так проявил отвагу, когда начал — в такие времена — писать научно-популярное произведение об этих насекомых, о разгаданных и неразгаданных чудесах их самоорганизации и сложном взаимодействии внутри пчелиного сообщества.
Научно-популярные произведения И.Халифмана стали классикой жанра: по уровню, мастерству, любознательности их и в настоящее время признают таковыми. Тогдашняя критика, в Союзе и за его пределами, говорила о «драме идей», органично объединенной здесь с лирической исповедальностью. Не так сам по себе успех «Пчел», как то, что это не привело к каким-то неприятностям для автора, вдохновило его на новые популярные труды по энтомологии: о муравьях, термитах, шмелях и осах. А также о «нежелательных гостях» например мухах и комарах, клопах, блохах и вшах, тараканах, пауках и клещах, моли. Но любимцами его остались насекомые «общественные», а книги о них — это не только своеобразные «научно-популярные романы», но и не менее своеобразные энциклопедии сведений о насекомых.
Понимая вес и значение такой лектуры, Халифман писал и о тех, на кого ориентировался как на достойные образцы: героем повести «Восхождение вглубь» (1978) является австрийский энтомолог, профессор-нобелиант Карл фон Фриш, для которого изучение пчел стало призванием и делом жизни. И в том же году увидела свет повесть Халифмана «Долгий свет», о жизни выдающегося французского энтомолога Жана-Анри Фабра — еще одного плененного загадками инстинктов насекомых, возникновения и эволюции этих удивительных отношений, которые поражают рациональностью, целесообразностью в каждой детали. Например, общая «анатомия» пчелиного гнезда целесообразна еще и с точки зрения теплотехнической. В центре, как повествует автор, где происходит расплод, совместными усилиями поддерживается температура, которая необходима для нормального развития яиц, личинок, куколок: специальные пчелки греют их своим теплом. Зато в зоне окраинных щельников температура обычно ниже. Чем мощнее пчелиная семья, чем больше объем гнезда, тем значительнее является разница температур между центром и окраинами. Благодаря этой разнице возникает движение воздуха, что является основой вентиляционной системы. А пчелы-вентиляторницы осуществляют надзор и коррекцию системы.
И таких инженерных идей, достойных пристального внимания, в улье немало, некоторые из них, весьма возможно, еще не замечены или не разгаданы. Именно Фабр, вероятно, особенно вдохновлял Халифмана сочетанием научной и просветительской, популяризаторской деятельности. Во всяком случае, именно повесть о Фабре получила признание и во Франции: общество «Друзья Фабра в Провансе» избрало автора своим почетным президентом. Еще и наградило его, а также его жену и соавтора Е.Васильеву памятными медалями. В высоких кабинетах по эту сторону «железного занавеса» (он еще существовал, не сомневайтесь: немного ржавый и дырявый, и все же достаточно крепкий) не были в восторге от таких знаков признания, однако времена все-таки изменились. К тому же «Друзья Фабра в Провансе» — это все же, согласитесь, не Нобелевский комитет, да и «Пчелы», несмотря на все их достоинства, — не «Доктор Живаго».
