Так далеко-далеко тот радужный день. Так далеко, что когда обращаю взор в ту сторону, то перед глазами что-то мерещится и на горизонте появляется фата-моргана. И тогда нежданно начинают мелькать кадры удивительного фильма, такого яркого и милого, что даже дух захватывает, такого, который хочется записать, потому что не скоро придется пережить какому-то парню такой день, такое 1 Ноября...
Вот я стою у колокольни в Покропивной, Тернопольский уезд. Колокольня — кирпичная, побеленная стена, в которой большие полукруглые ворота и над воротами в той стене — три окна. В окнах пять колоколов: в одном — самый большой, в двух других — по два меньших. От них свисают веревки, и когда их тянут — чугунные аккорды слышны на далеких полях. Давно звонят эти колокола, потому что веревки вытерли на подоконниках штукатурку, а затем врезались глубокими ровиками в ярко-красный кирпич.
Колокола Покропивной — ценные колокола. Когда в 1915 году москали, заняв Галичину, забирали их, я до сих пор еще слышу тот плач-рев всего сбежавшегося села, которое беспомощно смотрело, как зеленые мундиры спускали на веревках его сокровища, как пристраивали их на телеги и увозили... Но потом москали ушли, и кто-то принес в село весть, что где-то там, — так далеко-далеко от Покропивной, — в Калуше или Войнилове все колокола сохранились, и можно их забрать. Не хотелось верить, но мой отец, приходской священник Покропивной, и с ним полсела поехали... Другая половина села ждали-выглядывали. Нашли? Достали? Везут?
И вот однажды на «гостинниці» со стороны Киева показался обоз. Едут! Еду-у-ут, слышите?! Бросали все, женщины на бегу завязывали платки на головах. Вводили, как дорогих гостей в село, поднимали, как драгоценности, на веревках на пустую колокольню, самые зажиточные хозяева подвешивали, слезали, присматривались: вытирали пот с лица и непрошеную слезу на глазах. Новые-новехонькие «посторонки» свисали с колоколов, но никто не осмеливался притрагиваться к ним — велика честь. Но вот старый дьяк, старый Петр Бачинский, который уже почти не видел, но пальцами нащупывал каждую страницу в рукописном Часослове, подошел, перекрестился и сжал шнуры в двух руках так, как сжимал их десятилетиями, — и потянул что было сил. Колокол качнулся в эту и в ту сторону, качнулись и меньшие, — и мгновенно: Матерь Божья, что это?! Колокола играют, а народ плачет, аж земля стонет, аж на грудь падает, к мураве припадает. Но только теперь Покропивная плачет на радостях — и я, тогда 11-летний мальчишка, плачу вместе со всеми, и слезы руками вытираю...
Потом я стою у колокольни с другой стороны от дороги. Я уже подрос, мне миновал 14-й год, и я с братьями приехал из Тернополя, потому что там что-то такое творилось, что учебу в середине октября прекратили, говорили, дадут знать, когда нужно будет привезти ребят. Что-то творилось: отец куда-то и чего-то в Тернополь каждый день-два ездил, к отцу приходил сын кузнеца теолог Теодор К., и они в кабинете что-то по вечерам обсуждали.
А в тот день я очутился у колокольни неслучайно. В доме священника утром было, словно на ярмарке: приходят, уходят, выкрикивают, прилетают откуда-то вести. Невероятное что-то: теолог Теодор К. пропал из села, пропали и знакомые ребята — Дмитрий Кутный и Николай Лялька, ушел куда-то студент Сильвестр Скорняк, направились в Тернополь хозяева — Гринько Поворозник и Иван Бачинский. Горак уже не староста, и печать села уже у Михаила Партака. Демко Криль, который сватался к стройной дочери дьяка Стефании, командует жандармерией в Кизлове. Мои младшие братья, может, не понимают, но я уже знаю: это отныне уже нет Австрии, а есть Украина! Есть Украина! Есть Украина — понимаете?! Украина, которую я так с первого года гимназии во Львове полюбил, которую так лелеял в мечтах, которая над моими думами молодыми ясным солнцем сияла! Украина!...
Для меня нет времени. Отец, люди, телеги, кони — все в движении. В движении, над которым странно плывет звон колоколов с недалекой колокольни — и я бегу туда. Вижу старенького, седого дьяка Петра Бачинского, который в обеих руках держит, тянет к себе и отпускает веревки колоколов. Старик без шапки, и волосы его развеваются вместе с движением рук, его лицо поднято к небу, и по лицу текут слезы, а колокола издают что-то такое, что я будто и сам наполняюсь этим празднично-проницательным голосом колоколов Покропивной. А на той стороне колокольни — свежий листок бумаги, и когда подхожу к нему и читаю, во весь дух бегу домой, потому что держу в руках самое дорогое сообщение.
Не помню этих слов — и не собираюсь их выдумывать. Сообщение с текстом воззвания — Первого обращения Западной области Украинской Народной Республики — возил я с собой годами, только в шестом или седьмом классе пропало в бурсе вместе с другими книгами, которые были в той же папке. Но поныне ежегодно 1 Ноября предстает передо мной картина: колокола поют осанну над Покропивной, слезы радости текут по лицу старого дьяка-патриота Петра Бачинского.
И та картина — это мой Радужный Первый. Кто пережил Его — тот имел большое счастье от Бога. Буду вечно благодарен Ему за тот день, который был Солнцем. Потом были всякие: страшные и кровавые иные дни, но тем Солнцем так пронизаны, что на моем жизненном пути ясно и поныне.
