«Ты помнишь, Томочка, что-нибудь из того прошлого, что нам довелось пережить семь лет назад, страшном голоде?» Этот вопрос мне задала мама в 1940 г.
«Да, мама, я все помню, от начала и до конца». Мама внимательно минуты две на меня смотрела, а потом тихо, как бы раздумывая — говорить или нет, сказала: «Выслушай меня и исполни то, о чем я тебя попрошу. А попрошу я тебя только об одном! Помнишь, как во время голодомора один человек укусил тебя за ножку и ты очень кричала от боли, я услышала твои крики и выскочила из каморы, и чтобы защитить тебя, схватила его за горло и не могла оторвать свои пальцы от его горла, они словно приросли к нему, и он умер? Если кто узнает об этом теперь, меня ждет тюрьма. Прошу тебя, сколько будешь жить, никому об этом не говори. Поклянись, что никому никогда не расскажешь об этом». Мама заплакала. И тогда я поклялась, что никто не узнает об этом никогда.
В последние годы моей жизни я страшно мучаюсь и терзаюсь от того, что не имею права рассказать о том, как мы и остальные украинцы страдали и пережили это страшное время и остались в живых. Я до сих пор удивляюсь, как мы с мамой не умерли, когда вокруг нас люди гибли семьями. В нашем селе очень мало осталось людей в живых. Виноват голод, хотя в тот год был хороший урожай.
Я родилась в Черниговской области в с. Синявка Березненского р-на в семье зажиточных казаков. Наше село имело много семей казачьего рода, которые тоже были богаты. По отцовской линии мы — казаки, по материнской — крестьяне. Семья у дедушки была большая и трудолюбивая (шесть дочек и два сына — отец мой и его брат Дмитрий; его убили матросы, которые проезжали на двух тачанках с пулеметами через наше село в 1920 году, убили лишь за то, что был хорошо одет: один из матросов посмотрел на него, сказал «Вот контра!» и выстрелил из нагана. А брату отца было только 16 лет).
В 1932 г. нашу семью раскулачили — забрали все до последней нитки. Кажется, в октябре 1932 г. к нам заявились семь человек и два милиционера на четырех повозках и заявили, что «по приказу свыше мы обязаны все у вас забрать и вас выселить из дома, и послать на высылку как контрэлемент — и старых, и малых». Три дня они у нас грузили на возы наше добро, все забрали, даже верхнюю одежду, что была на нас, заставили снять, двух коней, две коровы, свиней и другую живность, зерно, одежду, всю домашнюю утварь. Отца посадили в тюрьму в Березне, дедушка исчез, брата старшего моего забрала к себе древняя мама моей мамы в с. Шабалинов, матери отца удалось уехать к дочери, у которой муж был партийный, а мы с мамой вдвоем остались посреди двора, раздетые и нищие. Впоследствии мама видела нашу одежду на двух людях, которые нас раскулачивали. Наш дом в центре села сделали колхозной конторой. Нас с мамой выгнали, сказали — идите куда хотите. Нам некуда было идти, и мы сидели во дворе, ведь раскулаченных никто в селе не мог приютить — запретили свыше. Но потом один из руководителей колхоза подошел к нам и говорит: можете камору занимать, но только вдвоем с ребенком, если пустите туда кого-нибудь из своих — вышвырну вас и будете на улице. Камора без окна (туда раньше бабушка складывала всякий хлам), но мы с мамой были несказанно рады каморе. Мама принесла соломы, за сараем-конюшней соломы целая скирда, и кое-как утеплила. Да ведь не отапливалась каморка! Как мы выжили?.. В один вечер (это было в начале ноября) я вышла за нуждой, только открыла дверь каморки и ступила на землю (а было уже темно), как меня что-то схватило за ногу, я упала и почувствовала страшную боль поверх колена. Я стала громко кричать. Услышав крики, мама выскочила из каморки — страшная, как скелет, я ее не узнала, она упала на то, что лежало на земле. Это был какой-то человек. Мама схватила руками его за горло и стала душить, и потом стала кричать, она никак не могла оторвать пальцы рук от горла, они как будто закаменели на горле. Мама кричит, я кричу. Через некоторое время пальцы отпустило, и она разжала их. Она встала на ноги, схватила за одежду человека и потащила его за хлев. Вернулась в камору, смыла кровь у меня с колена, на тряпочку положила глины и приложила к ране (этой глиной бабушка раньше мазала пол). Но долго не вылечивалась рана, только летом лучше стало. Даже сейчас, в старости, у меня шрам от зуба укусившего человека. Утром, когда немного рассвело, мама и я вышли во двор. Из соседской хаты вышла соседка Мария Шаблыха и спросила маму, что это за крики вчера вечером были у нас. Мы подошли к сараю, куда мама вчера оттащила человека, и увидели на земле в лохмотьях худющего мальчика с кровавыми пятнами на груди. По словам Шаблыхи, ему было лет 12—13. Он был мертв, лежал с открытым ртом, а во рту был только один зуб (спереди). Мама плачет, я тоже, а Шаблыха говорит: это вурдалака, вчера у Азаровички трехлетнего хлопца прокусил и выпил из него кровь, а хлопец после этого сразу умер, вот Бог и наказал вурдалаку, и он сдох. Мама очень переменилась: стала страшная — одни кости, дергается, руки дрожат, я думала, может это не моя мама, совсем не похожа на прошлую маму. Так изменилась от голода и переживаний. Я стала ее бояться. Мне сейчас непонятно, как мы жили, чем питались, ведь у нас ничего не было, кроме воды. Мама все надеялась, что скоро перемены будут к лучшему, весной будет трава, листья, кора, корни. И вдруг в начале марта (морозы страшные), рано утром, еще темно, кто-то постучал в дверь каморки — мама открыла и увидела страшного человека, заросшего, грязного, в лохмотьях, с обмотанными тряпками ногами. Мама испугалась, а он говорит: «Не бойся, Дуня, я твой свекор, пусти меня хоть на час, я уже не выдерживаю в лесу. На меня уже и облавы устраивала милиция, хотят выслать на север России». Вот тебе и умный гордый казак! Вот тебе и зажиточный трудолюбивый человек. До чего довели враги народа! За что такое наказание, что он сделал плохого — только то, что трудился сам и его вся семья с утра раннего до поздней ночи, никому плохого не сделал. Мама испугалась, вдруг его кто-нибудь видел из сельчан, передадут власти колхоза и в милицию — и нас выгонят из каморы, будем на улице. И сказала ему, какое наше положение. Дедушка пробыл у нас целый день, а вечером, когда стемнело, сказал маме, что уходит. Маме так было его жаль, все ходила по каморе и руки ломала, что делать, что делать! Но победил страх, что ее с ребенком выкинут на улицу и никто не отважится пустить нас к себе. Был строгий приказ сверху: не пускать к себе раскулаченных, пусть, дескать, подыхают на улице. Дедушка ушел. А наутро его нашли за греблей замерзшим, без лохмотья верхнего и без тряпок на ногах, — кто-то и это снял. В тот же день к маме в каморку пришел милиционер и говорит: это к вам пришел старый Банник вчера? И не ожидая ответа от мамы, говорит мне: «Мала! Был дед твой вчера здесь?». Я говорю — не было (я все понимала). А он говорит: смотрите мне, обманете — выгоню на улицу, только из-за ребенка тут тебя держат. Сегодня его нашли замерзшим за греблей. Мы за ним охотились полгода, а он оказался под носом тут. Мама мне говорит: вот потеплеет, даст Бог, если не умрем, пойдем в Россию, многие идут туда, там нет такого ужаса, как здесь. Эх, мечты несчастных голодных людей! Мы ждем, надеемся, каждый день ждем потепления, чтобы пойти спасаться в Россию. Дошли несчастные люди до предела, живем мечтой. И вдруг один человек-сельчанин, скелет, обтянутый желтой кожей, говорит людям (ведь не только мама мечтала о России, а все голодающие, умирающие люди): «Оставьте мечту о России, я был на границе, чуть не погиб, там много людей хотят перейти границу России, да не дают им это сделать солдаты и гражданские с оружием, говорят, дан приказ из Москвы, чтобы голодающие не наводнили Россию. А кто из украинцев хочет силой прорваться через границу — бьют по спине и по голове прикладом ружья, вплоть до расстрела». И этот сельчанин видел трупы, которые увозили куда-то, поэтому он вернулся назад в этот ад.
Много еще всего страшного вспоминается мне, а также рассказы-воспоминания мамы и других людей, переживших эти ужасы. В моем письме только мои воспоминания-факты, без единой лжи.
После рассказа сельчанина мама начала с нетерпением ожидать потепления весной, когда появится зелень, а может быть, откуда-то какая-то помощь или перемены, потому что уже дальше жить невозможно. Пришел апрель, появилась трава, листья, кора, на деревьях почки... О, живем! Люди немного отошли, стали их загонять в колхоз — ведь земли в колхозе много, у всех людей отобрали наделы и передали в колхоз — общак для скота и людей. Вот вам и лозунг на поре советской власти: «Вся власть Советам, а земля крестьянам!». А люди и поверили, и воевали за правителей страны...
Ни в чем не повинного отца моего выпустили из тюрьмы. В с. Синявка для бывших кулаков нет ни жилья, ни жизни, поэтому отец и мама решили сменить место жительства. Отец нашел место бухгалтера в Городне, неподалеку от нашего села. Дали нам комнату на базе «Табаксырье», где отец работал. В 1939 г. наша семья — отец, мать, брат Андрей и я переехали в Одессу и снимали жилье, а отец работал на Агаровом заводе тоже бухгалтером. В 1941 г. отца взяли на фронт, а в 1944 году взяли на фронт и брата. Мама очень переживала за отца, а особенно за брата, ведь ему не было и 20 лет. Я хорошо помню, как перед сном мама шептала молитвы во здравие сына. Каждый раз она начинала с молитвы «Отче наш», а потом начинала говорить от себя: «Боже праведный, сохрани жизнь и сбереги здоровье моего сына, будь милосердным к нему, умоляю, Боже»... И другие слова, а заканчивала свою просьбу к Богу: «А еще прошу тебя, милостивый Боже, прости меня грешную, что я такое в жизни сотворила, взяла на душу страшный грех, но ведь я защищала свою дытыну, иначе я не могла в то ужасное время, а также прости и помилуй того несчастного бедного ребенка (убиенного мальчика), он ни в чем не виноват, он страдал от голода, поэтому такое сделал». И эту молитву повторяла каждый вечер перед сном.
Вернулся с фронта брат, и все как будто стало налаживаться. Но в 1947 г. Снова голод, но, конечно, далеко не в той мере, что было в 1933 г. Вот эта трагедия 1947 г. произошла действительно из-за неурожая, тогда как в 1932—1933 гг. был хороший урожай.
Однажды, уже в 1994 г., мне пришлось встретиться в книжном магазине с одной женщиной из Поволжья, здесь она отдыхала. Она сказала, что очень любит Украину и украинцев. Я ей сказала: приятно слышать, что русская женщина любит Украину. Она сказала: я вам сейчас объясню, почему я люблю Украину. «Я сама из деревни в Поволжье. В 1932 году у нас был большой неурожай, целые села голодали, шесть человек умерли в нашем селе, совсем нечего было есть. Но благодаря Украине мы остались живы. Смело можно сказать, что нас спасли украинцы. Целый ряд повозок с мешками пшеницы, ржи, картофеля, муки и даже вещей привозили в голодающие села и распределяли все это меж голодающими. Очень они нам помогли. И только из Украины помогали. Мать всегда говорила: дай Бог украинцам здоровья».
Я вспомнила приезд в 2009 г. в Украину главного российского священника Кирилла, он тоже говорил, что когда был голод в 1932 г., то им поставил кто-то под дверью мешок муки. Святый отче! Это не чудо, и не Бог поставил, это украинская мука! Ее вам передали, чтобы вы не умерли с голоду.
Итак, я свой долг выполнила, рассказала, как люди страдали и умирали в Голодомор на Украине по вине наших правителей.
А второй долг — клятву, данную моей бедной маме, я нарушила. Прошу прощения у Бога и моей бедной мамы за нарушение клятвы — мама умерла, так что я, наверное, имела право честно и правдиво описать жизненные факты, увиденные своими глазами и пережитые мной.
