...Солнце знойно бросало на жаждущую землю обжигающие пучки лучей. Степь звучала маревом, покачиваясь в повянувших колосках, так и не налившись полноценным зерном. Мелкие стебли сухо шуршали. Босоногие мальчишки с припеченной, шелушащейся кожей, оставлявшей покраснение и пятна на лицах.
В бездонной вышине голубело небо. С обеих сторон дороги с развесистыми яворами старательно внедрялись в пожелтевшую мизерную траву коровьи морды. Пастушки от нечего делать игрались в палочки, другие же, осторожно оглядываясь, время от времени заскакивали в шершавую неприглядную рожь, чтобы сорвать там колоски, растереть в ладонях и пожевать мелкие зернышки. Даже дети понимали: урожая не будет, солнце все выжгло, а дождей так и не было с весны.
Надвигалась послевоенная голодовка.
Старая дорога в степь, изъезженная подводами, блестела гладкой поверхностью, пусто тянулась за горизонт. Никого. Только жаворонки вздымались ввысь, издавая трепетные звуки над своими гнездами.
Тоскливо на душе, и хочется есть. Если бы зерна натереть в карман, а дома смолоть в жерновах, мама сварила бы кулеш, но хорошо знали: возле кирпичного «завода» на спуске в село будет встречать объездной, или звеньевой, на коне да еще и с немецким горопником (нагайкой), угрожая им, будет кричать: «Быстро выворачивайте карманы, сопляки, снова зерна налущили, издохли бы вы».
Боялись его, а обойти — другой дороги со степи в село нет.
И почему он так ненавидел нас — детей — у него и своих трое ребят. Хотя они никогда не выпасали свою корову по пути в степь, а пасли в бывшем барском саду. Имения не осталось, одни развалины. Кстати, остались барские конюшни, там была школа. Остатки фундамента, обросшие собачьей бузиной и кустами «царского щавеля». Поэтому нужно пригнать коров, да еще до захода солнца нащипать этого щавеля меж здоровенных колючек.
Так сидел под явором и путешествовал в мыслях в свои ежедневные обязанности и маленькие детские проблемы.
Опять возвращался мысленно к объездному, говорят, он был кулаком, таких высылали гуда-то далеко, а он остался, по селу шептали, что он на всех в ЧК доносил, вот и не трогали.
Во время войны также куда-то делся из села. Поговаривают, где-то полицаем служил в другой области, а наши пришли, и он явился, говорил, в «вакувации» был, какую-то бумажку показывал.
Хитрющий, а глаза мелкие и бегают, как собачий хвост, никогда людям в лицо не смотрит, а если где-то к компании подходил, там осмотрительно замолкали.
Трудодни на коне с нагайкой зарабатывал и на детских слезах. Не раз эта нагайка ходила по узеньким костлявым плечам подростков. Упаси Господи, еще где застукает корову в посеве, так спасу не будет ни корове, ни пастушку. Сначала ударит со всей силы нагайкой, кто попадется под руку, а затем уж погонит коров на колхозный двор, горемычные, этих несколько километров бега и животные, и пастушки чуть не падают, а он хохочет на коне, вымахивая нагайкой. Потому еще и мама наплачется, пока выпросит кормилицу, а он, насупленный, ходит вокруг кошары и разводит болтовню, мол, стоит на страже «социялистической собственности».
Это же нужно было придумать такую должность в колхозе — объездной — это тот, кто объезжает колхозные поля. Зачем? А чтобы слушать, где и о чем люди говорят, — это были уши и глаза НКВД. А между тем матери унизительно просили отпустить буренку, взамен обещая с того пастушка шкуру содрать, крапивой высечь то место, откуда ноги растут, чтобы аспидная душа не смог сесть, а стоял весь день и смотрел, где буренка пасется.
Так вот мне и запомнилось счастливое детство, или летние каникулы 1947-го.
А еще была впереди зима.
Зима звенела голодом. Пухли. Интересно было — нажать пальцем в свое тело, а оно — ямка — и не выравнивается, мы с братом наделаем себе таких узоров и хвастаемся маме, а она чего-то плачет. И животы здоровенные сделались, как у толстых дядь, а может и еще большие, как у тетки Саньки. Мама говорила, что у нее в животе маленький ребенок, а носит она его там, чтобы не замерз, весна придет, он и родится.
Так и зимовали, пока люди не нашли довоенные кагаты картофеля. Забросанные снегом и перепрелой соломой. Это был настоящий Клондайк. Старые и малые там рылись, добывали из трухлявой массы и гнили что-то черное, кругляшки плоские сморщенные, главное, чтобы круглой формы — это картофель — шестилетней давности.
Однако трудно себе представить, какая это была вкуснота. Никогда и ничего не приходилось есть более вкусного, чем деруны, приготовленные из того картофеля.
Нам еще посчастливилось. Те кагаты находились неподалеку от нашего подворья. Мы с братом чуть свет были уже там и гордились, что приходили одними из первых на добычу так называемой пищи. Домой шли замерзшие и счастливые с сумками хлеба. Мама долго перемывала непослушными опухшими пальцами, отделяла шкурку, потом что-то туда добавляла, в то черное месиво, — жарила деруны...
