В мужестве два главных проявления: пренебрежение к смерти и пренебрежение к боли.
Когда у человека отбирают свободу и смысл жизни, у него не остается выбора. Нужно или становиться мужественным и презирать смерть и боль, или становиться подлым и никчемным для того, чтобы любыми способами вернуть свободу и не допустить смерть и боль.
Сталинский режим, организовывая репрессии и голод, считал, что человеческий инстинкт самосохранения задушит стремление к проявлениям мужества, сломает психику и сделает из граждан покорных существ, не способных на сопротивление.
В условиях радикально жесткого режима терпение народов советской империи действительно не имело пределов. Настоящими проявлениями мужества и пренебрежения к смерти можно назвать попытки сопротивления существующей власти.
Одним из самых ярких примеров такого сопротивления является восстание в Норильских лагерях.
Эта тема уже много раз исследовалась газетой «День». В частности, в номере газеты за 13 марта 2009 года, мы предлагали читателям рассказ о Павле Ковале, заключенном Ю-997.
Поводом для продолжения этого рассказа стало личное знакомство главного редактора Ларисы Ившиной с Павлом Назаровичем во время открытия фотовыставки газеты «День», в Чечельнике. Судьба Норильского узника поразила Ларису Алексеевну, потому она предложила мне продолжить интервью с этим мужественным человеком.
Павел Назарович мой давний друг, мы часто общаемся на темы истории, а также о будущем Украины. Воспоминания о лагерной жизни даются ему очень тяжело. Начинают дрожать руки, глаза становятся влажными. Эти десять лет стали ключевыми в его жизни, балансирование на грани жизни и смерти закалили его характер и сделали из него того человека, которого я искренне уважаю, и которым восхищаюсь. Свидетелей тех страшных событий с каждым годом становится все меньше, потому очередной разговор с Павлом Назаровичем срывает завесу с тех далеких событий и дополняет историческую картину. С большим интересом Павел Назарович прочитал в газете «День» материалы о Евгение Грицаке, одном из организаторов Норильского восстания. Оказалось, что лагеря, в которых отбывали свои сроки Евгений Грицак и Павел Коваль, были рядом. У меня есть надежда, что Бог даст этим людям время, чтобы они имели возможность встретиться.
Как-то Павел Назарович рассказал мне, что за 20 километров от Чечельника в селе Демивка, проживает Герасименко Яков. Этот мужчина в начале 1950-х годов, во время службы в армии, был охранником в Норильских лагерях. Я нашел Якова и договорился с ним о встрече.
Разговор людей, которые находились по разные стороны колючей проволоки, получился очень интересным.
Павел Коваль: — Добрый день. Я давно хотел с вами встретиться.
Яков Герасименко: — Добрый день, заходите, присаживайтесь. Увидел вас и сразу вижу, что вы политический. Прошло много лет, но и сейчас, глядя на людей, приходится их делить по лагерным меркам. Для меня политические — это были заключенные очень умные, культурные и образованные. А «бытовики» — это сборище негодяев, от которых можно было ожидать всего.
Павел Коваль: — Лагерная администрация умело пользовалась таким положением, и часто для подавления неповиновения перебрасывали бунтарей к «бытовикам». В начале своего срока приходилось учиться выживать в таких условиях и приспосабливаться. К сожалению, во многих лагерях и этапах действовали правила, установленные «бытовиками». То есть, человека могли убить за маленькую булавку, кусочек проволоки или другую мелочь. Но со временем мы выработали особый моральный кодекс, который не был прописан на бумаге, но все его беспрекословно придерживались. Взять чужую вещь, или подставить товарища, это означало поставить себя за пределы этого кодекса. То есть, стать на одну ступень с «беззаконниками».
Яков Герасименко: — В начале службы я выполнял задание по охране бригады, которая обслуживала аэродром. К месту работы нужно было доставить колонну, в которой 270 заключенных женщин. Меня предупредили, что «бытовики» могут убить женщину, которая регулярно перевыполняла план. Я принял это к сведению и старался целый день за ней наблюдать. Во время обеда заметил, как к ней подползли две каторжанки. Еще до того, как я успел среагировать, ее убили. Я схватил автомат, выстрелил в воздух. Эти две спокойно подходят и говорят: «Веди нас. Мы свое дело уже сделали». Оказалось, что это беззаконницы, у которых заканчивался срок. А на волю они не хотели.
Павел Коваль: — А с какого года по какой вы служили в Норильске?
Яков Герасименко: — С июня 1951 года по август 1954. Но в 1953 году, в то время, когда было восстание, я был в командировке. Охранял дом отдыха в городке Таежном. Это 70 километров к югу от Красноярска. О восстании мне рассказывали, когда я вернулся из командировки. Говорили, что в нашем 72-ом лагере, на станции Надежды, много народа выкосили. Бог миловал, я в этом участия не принимал...
Павел Коваль: — Вы говорите много... В 25-ом лагере до восстания было 3357 узников, осталось 1033.
После провокации, устроенной лагерным руководством, охрана с вышек убила 18 узников. Мы не дали забрать трупы, и сами похоронили своих товарищей. На следующий день каторжане на работу не вышли, началась забастовка. Несколько месяцев мы добивались смягчения режима содержания, сокращения рабочего дня, амнистии для политических. А закончилось все это расстрелом 3 августа 1953 года. Вокруг лагеря 18 вышек, на каждой вышке по четыре пулемета, в самом лагере 32 барака. Бараки расположены так, чтобы с вышек была идеальная зона обстрела. А что такое барак. С двух сторон доски, внутри мох. Пуля проходила насквозь, как через бумагу. Странно вообще, как после этого живые остались. Нас через дыру в заборе выгнали за пределы лагеря, а тех, кто остался, расстреливали на месте. Я думаю, что у лагерной администрации была цель — нас уничтожить, потому что восстание было спровоцировано нестерпимыми условиями, которые начали ухудшаться после смерти Сталина. В одних лагерях восстания уже подавили, а в других провоцировали узников к сопротивлению для того, чтобы иметь повод для расправ. А закончилась эта вся бойня после того, как арестовали Берию.
Яков Герасименко: — Как убрали Берию, я помню. Вспоминаю такой случай. Мы с товарищем идем по аллее в доме отдыха, шесть часов утра. Смотрим, а наш замполит прикладом сбивает портрет Берии, прикрепленный на ветке. Мы хотели его остановить, думали, что с ума сошел. А он прикрикнул: «Стоять! Берия оказался врагом народа и сукой. Он арестован».
Мы были маленькими пешками и вообще не понимали, что происходит. Разговаривать об этом боялись. Нам указывали, кого называть врагом, а кого товарищем. И не обо всем можно было прочитать в газетах и услышать по радио. Некоторые новости мы сначала слышали от арестантов, а затем читали об этом в газетах. В лагерях находились самые умные люди. Специалисты в любом направлении. Из того, что попадало под руку, они могли собрать радио и любой другой прибор. А я, охранник, который окончил четыре класса, был их воспитателем. Какой я для них воспитатель?
Павел Коваль: — Действительно, среди нас было большое количество образованных людей. Даже в таких условиях, из подручных материалов делали фотоаппараты, радиоприемники и другие вещи. На строительстве мы использовали нивелиры. Взяв из этого прибора линзу, я сделал примитивный фотоаппарат. До нынешнего времени сохранил несколько лагерных снимков. Пленку использовали рентгеновскую, реактивы также. А бумагу заказывали вольнонаемным. Мой товарищ, Жданов Юра — лагерный киномеханик, был специалистом по радиоэлектронике. Лагерное руководство приносило ему для ремонта разнообразную аппаратуру. Он спрятал некоторые запчасти, и собрал из них радиоприемник.
В нашем бараке один из заключенных имел сан священника. Я делал крестики из алюминия и чеканил на них образ спасителя. Священник освящал эти крестики, и верующие заключенные носили их на шее. Среди охранников были разные люди, некоторые при обысках срывали эти кресты с груди узников, а некоторые, наоборот, заказывали мне сделать такой крестик для себя.
Яков Герасименко: — За колючей проволокой очутилось много невиновных людей. Еще до службы я работал в колхозе, нас вызывали в сельский клуб на товарищеский суд. Судили тетку Марию за то, что она на поле собрала 300 граммов колосков.
И вот в Норильске меня вызывает старшина и говорит: «К тебе приехала сестра». Я испугался, вспомнил тот суд и подумал, что возможно и мою сестру наказали за колоски. Но оказалось, что ко мне заехала тетя Мария. Она попала в лагерь, но была оправдана и освобождена. Там на севере вольнонаемные могли заработать большие деньги, и она осталась. Из дома тетке Марии написали, что я служу в Норильске, и она решила меня навестить. Назвалась сестрой, принесла мне гостинцев, пригласила в гости. К сожалению, земляков наших там было много. Лично мне приходилось встречать заключенных из своего села — Демивка и из соседних сел Рогизки и Белого Камня.
У заключенных не было ни фамилии, ни имени — только номер. Но даже среди этих номеров, я иногда видел знакомые лица. Разговаривать с каторжанами на другие темы, кроме производственных, было запрещено, потому я не знаю, что случилось с этими людьми, как они попали за решетку, выжили ли. Всех их свезли в такую даль, чтобы добывать редкие металлы. А, судя по тому, как к ним относились, воля светила только счастливчикам.
Норильск — это очень богатый край. Там берешь кусок породы, и он сверкает разными цветами. Все насыщено никелем, медью, золотом, другими металлами. Природа, подарив этому краю такие богатства, спрятала их за полярным кругом. Поэтому, чтобы получить эти металлы, нужно было научиться терпеть длинную, холодную зиму.
Павел Коваль: — А вы представьте себе, как было терпеть холод нам. В бараке, сбитом из досок и утепленном мхом, холод стоял собачий. Нары на расстоянии 40 сантиметров от земли. То есть, 40 сантиметров от вечной мерзлоты. Через тоненький матрас холод чувствовался и летом и зимой. Ложились спать спинами друг к другу, чтобы хоть как-то сохранить тепло. И только казалось, что тело немножко начинало согреваться, как раздавалась команда «подъем». А через лагерный репродуктор включали песню «Валенки». Красивая песня, но для меня она стала нестерпимой. Изо дня в день, годами одна и та же песня. Мы ее возненавидели до такой степени, что даже сейчас я вздрагиваю, когда слышу «валенки, валенки не подшиты, стареньки». А наши валенки, которые должны были за ночь высохнуть, на утро были мокрыми. На улице 40 градусов мороза, но нужно одеваться и идти добывать стране никель, долбить мерзлоту, и умирать. Двери в бараках открывались вовнутрь, иногда наметало столько снега, что выбираться приходилось через туннели, прорытые в снежных завалах. А после 12 часов каторжной работы, когда колонна шла на зону, отбраковывался человеческий материал. Охранники кричали «шире шаг». Колонна начинала двигаться быстрее. Самых обессиленных заключенных, которые отставали более чем на шесть метров, охрана начинала расстреливать, поскольку такое отставание трактовалось как попытка побега. Поэтому мы всегда пытались во главе колонны ставить умных ребят, которые на команду «шире шаг», не реагировали, и таким образом спасали жизнь другим.
Холод был причиной многих болезней. Но не только холод убивал людей. Нас кормили бурдой, у всех были желудочные заболевания. Нехватка витаминов провоцировала цингу и другие болезни. Что говорить о заключенных, если даже у охраны от цинги выпадали зубы.
Яков Герасименко: — Я не болел цингой. Но были ребята, которым не помогала ни медицина, ни чеснок, ни усиленное питание. Кое-кого из них по этой причине отправляли на «большую землю». Зимой было трудно, но летом, несмотря на суровый климат, доставляли свежие овощи. А сколько там было рыбы! Под горой Шмидта было большое озеро, в которое стекала вода из горячих источников. Поэтому оно долго не замерзало. Когда была нужна рыба, мы бросали в озеро динамитную шашку. От взрыва всплывало огромное количество рыбы. Может быть, целый грузовик. Мы брали, сколько нужно, а та, которая оставалась, через какое-то время шла себе на глубину.
Весной прилетали дикие гуси. Не знаю, с какого чуда они из теплых краев летят до самого Норильска, ведь там они не гнездятся. Прилетают весной на неделю, а затем летят на юг, чтобы привести потомство.
Павел Коваль: — Помню я этих гусей. Пролетят над лагерем так, будто хотят забрать нас с собой. На душе тоска, хочется с ними домой улететь. Весной после этих гусей были заключенные, которые не выдерживали и пытались убежать. Эти попытки в основном заканчивались трагически. Даже если удавалось вырваться из зоны, то пробраться к «большой земле» было почти невозможно. В Норильске можно было находиться только в том случае, если есть надежные документы. А пройти через тайгу к железной дороге, это тысячи километров. Если не съедят дикие звери, то обязательно донесет местное население.
Было несколько случаев побега уголовников. Добравшись до населенного пункта, они устраивали резню. А советская пропаганда использовала эти факты. До населения доводили информацию о каждом таком событии. Поэтому любой беглец был для местных врагом. Тунгус за задержанного беглеца получал в качестве вознаграждения спирт и табак.
Яков Герасименко: — В нашем лагере отбывал срок один художник, который мог посмотреть на человека, а через неделю портрет нарисовать. Он умудрился сделать себе документы и сбежать. Мы все щелки из-за него обшарили, вокруг обыскали. Пропал. Думали дело с концами. Но через полтора года прибывает на зону военный для проверки. Показывает все необходимые документы. Приказывает выстроить весь лагерь. Его встречают с оркестром. Перед всеми подходит к начальнику охраны и говорит: «Ну, все, я уже нашутился». Оказалось, что это и есть тот самый заключенный, которого полтора года искали. Так как он вернулся сам, ему даже дополнительный срок не дали.
Павел Коваль: — За попытку побега к сроку добавляли три года. Причем этот довесок не под какие амнистии не подпадал.
Лагерь охранялся тремя границами. Первая — это внутренняя охрана и стрелки на вышках. Вторая — внешняя охрана или посты за ограждением лагеря. И третья — это охрана на расстоянии от лагеря, которая была замаскирована под геологов или под местных жителей. Внутренняя охрана — это в основном кадровые войска. А на внешних постах были вольнонаемные ВОХры. Когда я работал на БОФ (большая обогатительная фабрика), то у нас были разные категории работников.
Там работали заключенные, спецпоселенцы и вольнонаемные работники. Спецпоселенцы, когда у них заканчивался срок высылки, также могли устроиться в охрану.
Однажды мы работали на строительстве около никелевого комбината, и нас охраняли ВОХры. Один из охранников, мужчина в годах, сидел у костра. Когда огонь начал затухать, каторжанин подошел подбросить дров. Охранник, увидев заключенного, бросил винтовку и побежал к нему обниматься. Другие часовые не поняли в чем дело и, испугавшись, что это нападение, начали стрелять в воздух. Но оказалось, что охранник в каторжнике узнал своего сына. В ВОХр мужчина устроился после ссылки. Переписываться было запрещено, и он потерял связи с семьей. Поэтому не мог знать, что сын был осужден и этапирован в Норильск.
После этого отца перебросили куда-то на другой объект, и не знаю, пришлось ли им еще встретиться.
Сталин делал все возможное, чтобы уничтожить семейные, национальные и другие связи. В системе ГУЛАГа особенно проявлялась абсурдность коммунистической идеологии. И эту абсурдность и бесперспективность видели все, в том числе — лагерная администрация и охрана. Но система держалась. Государственная машина была выстроена на жесткой административной вертикали. И на вершине этой пирамиды стоял Сталин. После смерти «вождя всех народов» перемены были неотвратимыми.
Яков Герасименко: — Между Красноярском и Дудинкой есть город Игарка. Там еще при царской России отбывал ссылку Сталин. Во время навигации с каждого корабля можно было видеть музей и памятник вождю, которые построили в честь этой ссылки. В августе 1953 года, когда я возвращался из командировки в Норильск, памятник Сталину уже был разрушен. А из музея растягивали колоды.
Павел Коваль: — История в Советском Союзе была не наукой, а инструментом власти. Это я почувствовал на собственной шкуре. Еще в школе учительница заставляла нас брать учебник и вычеркивать целые абзацы. Но конечно детское любопытство брало верх, и сначала мы читали вычеркнутые строки, а затем — все остальное. А вычеркивали мы информацию о Троцком, Бухарине, Скрипнике. Как только газеты сообщали о новых врагах народа, мы черкали учебник по истории. Для государства и моя история была много раз изменена. Сначала я был врагом народа, затем — строителем коммунизма и реабилитированным. В лагерь я угодил из-за того, что вместе с другими товарищами из ОУН боролся за независимость Украины от фашизма и большевизма. Но даже в независимой Украине я не чувствую внимания государства. И потому считаю, что реальная история Украины еще не написана. А мы до сих пор мыслим категориями из исчерканных учебников.
Норильское восстание — это тоже очень важный этап в истории Украины. Именно с того момента началось разрушение системы, которое закончилось распадом Советского Союза.
Яков Герасименко: — Я думаю, что всей правды о том, что происходило в Норильских лагерях, уже никто и никогда знать не будет. Мы можем вспомнить только то, что видели и знали. А люди, которые знали всю правду, либо давно мертвы, либо настолько погрязли в черных делах, что правду от них не услышишь. Нас постоянно настраивали на то, что вокруг враги и разглашать любую информацию — это преступление. А режим секретности был такой, что даже инженерные работники делились на три категории. Инженер №1, инженер №2, инженер №3. И у каждого свое задание и свой объект. Перед горой Шмидта секретное строительство. Над ним на метров 40 возвышается алюминиевая труба. А возле той трубы, еще десятки труб. Нам говорили, что это макаронная фабрика. Те, кто побывал на объекте, рассказывали, что подземная часть этой фабрики через систему тоннелей выходит на другую сторону горы. Это могла быть макаронная фабрика?
Павел Коваль: — Какая макаронная фабрика за полярным кругом? Большинство предприятий Норильска — это металлургия и все, что с ней связано. А жесткий режим секретности был на объектах, которые имели отношение к производству оружия. Заключенные работали на строительстве таких объектов. Трупы тысяч каторжан до сих пор лежат в тоннелях шахт, в могилах, которые они сами себе вырыли.
Если бы не восстание 1953 года, то в этих могилах было бы похоронено еще больше людей.
Это был действительно момент истины. Мы за колючей проволокой начали чувствовать себя ЛЮДЬМИ. Лагерное управление называло эти события волынкой. Восстание длилось несколько месяцев. Хотя охрана всячески пыталась скрыть информацию о том, что происходило. Мы находили способы связи с другими лагерями и пытались координировать свои действия. Я уже рассказывал о том, как мы на больших деревянных щитах писали сообщения на волю. Ставили эти щиты так, чтобы наши послания могли читать пассажиры поезда, в котором привозили на работу работников 25-го завода. Использовали также воздушные змеи. Заготавливали несколько открыток, запускали змея. На проволоке возле каркаса привязывали тлеющий фитиль. Открытку запускали на петле по ветру. Когда она доходила до фитиля, петля перегорала и открытка летела дальше за ветром. Напротив нашего 25-го лагеря, через дорогу, которая шла к 25-му заводу, находился 30-й лагерь. Это тот лагерь, в котором отбывал срок Евгений Грицак. У нас также была группа каторжан, которые являлись организаторами восстания. Из тех, кого я помню, туда входили Ткаченко Александр, Бесараб Александр, Цыганков Юрий, Петр Скарлат. С тридцатым лагерем мы общались азбукой Морзе, при помощи световой сигнализации. Я знал азбуку Морзе и фактически был связным.
Прошло уже больше 55 лет, потому много событий того времени трудно вспомнить. И если бы была возможность встретиться с Евгением Грицаком, я думаю, что вспомнилось бы еще много интересных фактов.
Яков Герасименко: — Нужно все это вспоминать и рассказывать молодежи, чтобы такие кошмары никогда не повторились.
Павел Коваль: — Особенно это нужно сейчас. Я смотрю, как Украина превращается в государство взяточников и воров и понимаю, что существует заговор представителей власти против своего народа. А такой заговор всегда заканчивается бунтами и смутой. Независимо от того, какую идеологию исповедует власть, если народ для нее является только инструментом («человеческим материалом» или электоратом), такая власть — враг. Только настоящие патриоты способны построить новое мощное государство.
Принцип «Разделяй и властвуй» лежал в основе государственной власти, которую выстроили большевики. Поэтому разделение на своих и врагов, еще и до сего времени витает в подсознании людей, воспитанных советской пропагандой.
Когда мы с Павлом Назаровичем ехали на встречу в Демивку, я побаивался, что откровенному разговору смогут помешать отголоски прошлого. И я был приятно поражен тем, что незначительная напряженность, которая чувствовалась в начале разговора постепенно исчезла. Оказалось, что у наших собеседников есть много общего. Их судьбы сплетены машиной репрессий в один клубок. Очутившись, не по собственной воле, в последнем кругу ГУЛАГа, каждый из них прошел свой путь.
Для одного, это был путь заключенного, для другого — путь конвоира.
Но, опираясь на опыт прожитых лет, они одинаково оценивают те события и оба считают преступлением то, что сделал Сталин с гражданами собственного государства.
Пожав друг другу руки почти через полвека, они уничтожили остатки колючей проволоки, по разные стороны которой их развела система. Но, все же, не смогла вырвать из них человеческое достоинство, толерантность и уважение к другим.
Прощались Павел Коваль и Яков Герасименко, как старые друзья.
Возможно, это и является одним из примеров примирения. То, что не в силах сделать при помощи указаний и циркуляров, случилось на уровне человеческого общения.
