Посвящается ветеранам Днепропетровска и моему другу И.Л. Николенко.
Тогда, когда благословляется день, я знаю, что многие люди уже не спят.
Знаю, что они просыпаются на рассвете, потому что уже почему-то выспались. У всех у них болят натруженные руки. И ноги. И болит душа.
И именно тогда, я также знаю, просыпается старый дед Иван. Из его окна самый первый свет падает на два образа над дверями. Старик долго, скорей по привычке, смотрит на них. Один — это святой Николай.. А второй — это портрет его маленькой покойной дочурки.
— Почему же покойной? — ужаснулась я когда-то от его слов.
— Почему? — медленно посмотрел на меня старый Иван. Он подумал тогда, что вот она была бы сегодня такой, как я. И тогда были бы у него еще и внуки... — А, — махнул как-то болезненно, беспомощно, — в грозу... побежала за привязанным козленком и... молния... именно ее...
Теперь я знаю, что он, вспоминая об этом, уходит в другую комнату. А еще... Только близким людям показывает 50-летней давности тетради его дорогой и наилучшей тогда в средней школе ученицы. Она так и осталась первоклассницей.
— Вот...
Я знаю, что каждый, кто начинает смотреть те тетради, подносит страницы ближе к глазам.
— Разве можно так, в самом деле, красиво писать? А может это фабричные прописи?
Нет, написаны чернилами и забытым уже нами пером.
Заберет назад он стопку тех тетрадей. Тетрадей его родного ребенка. Это и есть его самое ценное в мире единственное сокровище.
Кряхтя, Иван слезает с «подстроенной» под его изувеченные ноги кровати. Ищет глазами другие святые образы и громко молится — в доме все равно никого нет. После смерти дочери, едва ли не сразу, потерял и изменявшую ему жену. Произошло это, когда оказался с поломанными ногами в больнице. А потом судьба подарила ему другую женщину, но та же участь чуть ли не сразу постигла и ее — паралич надолго, до самой смерти, сковал эту вторую избранницу. Иван не отказался от несчастной, сам хозяйничал и заботился о ней. Больше в дом не приводил уже никого. И до сегодня остался одиноким.
А в детстве? Как умерла мать, сызмала и стал сиротой. Отец привел мачеху с детьми. Потом появились еще дети. Кто его жалел? Отец бил каждый день, чтобы угодить жене. А потом война забросила его эшелоном в Германию.
— Ехал я тогда долго, — рассказывал мне о тех годах дед Иван, — смотрел на села, города немецкие. Красивое все, чистое, куда там нам тогда! И сейчас...
Привезли нас в какой-то город и стали мы там работать на заводе. Очень тяжело было, обращались с нами, как с пленными. Голодные ходили, аж светились. Только в выходной нам разрешалось выходить в город. Мы искали любой возможности у кого-то подработать. За харчи, конечно. Так я стал постоянно приходить к одной немке. Она жила на третьем этаже и я ей носил наверх на неделю воду, дрова, уголь, все, что нужно было. Был бы я более смелым, крепко ухватил бы ее, не страшно, что фрейлин... Она не раз красноречиво смотрела мне прямо в глаза... Но я был не таким. Господи, грязный, весь во вшах, я боялся, я не смел... Лишь как-то осторожно стал разговаривать с ней о том, чтобы она помогла мне сбежать, хотя понимал, что это просто невозможно. Но однажды она показала мне немецкий паспорт. Он был мой! Еще был билет на поезд! Как она сделала это? Дала мне рубаху, костюм, обувь. Я снял свою полосатую робу и деревянные туфли-колодки. Теперь я был свободен! Почти свободен!
Мы не могли вместе идти по городу. Она шла впереди, а я, на расстоянии, за ней. Когда я садился в вагон, мы лишь смотрели друг на друга. Я видел ее слезы. А она видела мои. И больше ничего. Я не знал, куда я еду, на сколько. Однако, для меня это тогда было самым главным. Так и уехал. На одной из станций вышел тихонько. Дошел вскоре до какого-то первого села. Смеркалось уже. Где-то же, думаю, нужно ночевать. Обратился к прохожему. Ой, какой шум поднялся! Откуда сразу людей столько взялось! Однако все гражданские, крестьяне. Лепечут что-то, на меня показывают. Я им всячески показываю, что, вроде, потерялся, от поезда отстал... Решали что-то, решали, а потом показывают — иди вон за той. Не знаю, молодица ли, вдова ли, стал я у нее жить и, конечно, помогать. А хозяйства у нее было немало. И коровы, и куры, целые поля всего посажено. Часто я пас ее гусей — из нескольких сотен. Разве это работа для здорового двухметрового парня? Думал, что попал в настоящий рай! Кушать — сколько хочешь. И картофель, и мясо, яйца, молоко, мед... Пока не приехал на велосипеде полицай. Я его издалека увидел, а сердце так сразу и екнуло, понял — это за мной. Хозяйка собрала меня, замотала каравай. Одежду красивую дала. Уже потом я внутри хлеба и масло нашел...
— А что же потом? — я даже не представляла, что может быть потом... Но ведь он стоял передо мной — живой!
— А что? Побили хорошо — и в концлагерь!
— Неужели все это можно было пережить? — не верилось мне.
— Тогда я пережил снова то, от чего убегал... Концлагерь. В лесу, в районе городка Ратиборг, он был значительно более страшнее моего первого плена и мы бы там все сгнили, если бы нас не освободили наши войска.
— А потом?
— А потом война продолжалась. Долго рассказывать. В Германии нас много собрали таких, которые подросли и могли воевать. Так я и дожил до победы, служил потом еще шесть лет... Выучился на стрелка-радиста, то есть сидел в хвосте самолета и мог стрелять из пулемета по вражеским самолетам, защищая свой.
— Это же как страшно! Висеть на самом кончике!
— Именно это меня однажды и спасло, когда наш самолет пошел брюхом на землю. Шасси не раскрылись и два пилота в одно мгновение остались без ног...
— Господи, прости мою душу грешную, — молился Иван вслух.
Вот он выходит на улицу. «Забор нужно подбить, что-то завалился, — шепчет сам себе. — О, и яблоки сорвал осенний ветер!»
Это, я уже знаю, будет звонить нам — приезжайте за яблоками. Скажет: «Ну зачем же они мне? У меня их зубы не угрызут. Вон и винограда нарвите немного! Пропадет же! Морозы вот-вот ударят. Я уже и сока из него надавил. И томаты закрыл. Приезжайте, накручу котлет, картошки пожарю. Я и торт испеку, как только скажете, что приедете. Или пирожков. Сладких? Сделаю и с мясом! Что там его делать! Когда есть для кого!..».
А у нас не всегда время есть. До рассвета проснусь и думаю. И о своем дяде Николае, также воевал, Царство Небесное ему. И дяди Володи тоже нет. Он так радовался, когда мы приезжали. Шмыгал носом от радости и бегал то в сад, то в амбар — чего же такого нам еще подать? И знаю, что не спит сейчас на рассвете моя мама. И думает о нас, своих детях, просит нам счастья. А еще ждет, что, может, мы на эти выходные и приедем? Скажет: «А я доброго борщика наварила і пиріжків напекла! Я вас завжди чекаю!..».
Прости нас, мама!
Потом думаю о деде Иване. Мой муж сегодня переспросит: «Что там, Иван Леонтьевич, не звонил? Что-то не слышно его давно».
И пока еще рано, думаю о всех их. А потом беру трубку телефона. Как вы там? Доброе утро, с новым днем вас, родные!
