«Чрезвычайный и Полномочный Посол США в Украине Вильям Тейлор не может понять причин ограничения экспорта зерна, введенного Украиной... Почему зерно должно портиться на складах и терять товарный вид, а не быть отправленным по назначению и приносить прибыль.
...Одни мои знакомые судовладельцы уже всерьез задумываются о том, чтобы выйти с закупленным зерном в открытое море и выбросить его там — убытки в этом случае будут меньшими. Когда-то, еще в советскую эпоху, когда мы ежегодно вели битву за зерно и пытались сохранить хлеб, услышав о подобных случаях в капиталистическом мире, мы возмущались, называли такие действия идиотскими. А кто сегодня выглядит идиотом?»
Подобные ситуации — не новость для нашей действительности. Особенно, когда это тем или иным образом касается села. Хочу кое-что вспомнить. Правда, немного меньшего масштаба.
Довоенная нищета, из которой едва только начали выкарабкиваться, сменилась жестокой Отечественной войной, которая немилосердно, где — на гусеничном ходу, а где — ползком, прошлась по душам и судьбам миллионов людей, меняя психологию, ломая установившиеся житейские ипостаси. Когда бои уже отгремели, опасными все еще оставались люди «при кобуре» — случайные представители власти, которые неизвестно кем ставились над селами, которые состояли преимущественно из женщин и молодежи школьного возраста. Более двух сотен взрослого мужского цвета моего родного села Ивангород на Христиновщине погибло на фронтах, став впоследствии высеченной строкой на скромном обелиске, у которого теперь уже почти некому собираться даже в памятные Дни Победы. Однажды осенним днем в селе вновь прогремел выстрел. Председателю сельсовета, который разбирался в оружии и самогоне, почему-то не понравился парень на приозерной плотине и он бессмысленно пальнул в него, ранив юного «противника». Люди негодовали, по хатам обсуждали событие, а я, неожиданно даже для себя, написал в районную газету, чем напугал родителей не меньше, чем тот выстрел. Тем более, что через несколько дней ко мне приехал «поговорить» какой-то человек из района, якобы из райкома партии. Отец совсем разволновался. Опыт подсказывал ему, что с такими вещами «шутить нельзя». Но закончилось все счастливо: «кобуру» у воинственного председателя отобрали, а его, понурого, пешком отправили в район. И до сих пор не знаю, то ли один я был такой «смелый», то ли кто-то без меня услышал «эхо», но это уже не имеет никакого значения. Что же точно знаю, так это то, что то была моя первая проба пера, которая, хотя и не нашла места на страницах газеты, но родила мысль, что слово — это тоже оружие. В том числе и против оружия. Истина, которую надо понять каждому. Можно, конечно, усвоить ее в университетах, но это не одно и то же.
Долгое время я об этом не вспоминал, пока, уже учась в Киеве, во время очередного приезда к родителям, услышал, что в сельский пруд ночью начальство тайком высыпало несколько машин проросшей пшеницы. Село, как всегда, кишело слухами «что» и «как», а в пруду творилось что-то невероятное: рыба, которая находилась на обычной природной диете, получив такую щедрую и неожиданную калорийную добавку, сбежалась, казалось, со всего света и с самого утра, на радостях, устроила в центре пруда такой концерт, который даже профессиональным циркачам не снился. Как она выплясывала!.. А колхозники, с присущим им чувством юмора и соленого сарказма, на всю катушку комментировали незабываемое зрелище, понося бесхозяйственность руководителей всей силой местной фольклорной лексики. Начальство и само места себе не находило. Словно на шило село. Это и понятно: запахло прокуратурой, а это во все времена не самые лучшие духи. Что делать? Ничего лучшего не придумали, как поручить тем же «доверенным», которые вывозили зерно, на следующую ночь попробовать с лодок разгрести его по пруду, чтобы мало-мальски рассредоточить обезумевшую компанию карпов и щук и отвлечь внимание общественности. На этот раз я написал в столичную инстанцию. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время меня пригласили в ЦК партии, в отдел сельского хозяйства. После довольно корректного ознакомления с моей скромной персоной, мне по-дружески, как было сказано, посоветовали отозвать письмо. Мол, выводы и так будут сделаны. А, может, оно еще и не так было? Я возразил, настаивая, что это правда. «Хорошо, мы это еще проверим, но было бы лучше, если бы вы нас послушали». Я не согласился.
А далее разыгралась целая трагедия.
Возвращаясь поздно вечером веселой компанией из кино, парни и девчата заметили на дереве что-то белое, похожее на человека. Бросились в сад и ужаснулись: там действительно висел хозяин двора, к счастью еще живой. Его буквально сорвали с яблони и отходили. Это действительно было счастье. Стечение обстоятельств спасло человека, который теплой лунной ночью в собственном роскошном саду решил свести счеты с жизнью. А улица, между прочим, называлась Подкладбищенская. Однобокая, цветасто-зеленая, она протянулась на околице села, между роскошным пшеничным полем и речкой, сразу за кладбищем, и имела такое непарадное название не от власти, конечно.
Спасенный человек был нашим дальним родственником и, как выяснилось, именно он списывал эту пшеницу, которая так неловко в живом весе была украдена и у государства, и у крестьян, и попала в конечном итоге на десерт «рыбе с раком», а уже в абстрактных цифрах — в документы следствия. Произошло это в традиционной советской обстановке, когда из года в год государство выкачивало все из так называемых коллективных хозяйств, производителей сельскохозяйственной продукции, а уже потом монопольно распределяло, кому, когда, зачем и сколько. Производители, мелкие и крупные, т.е. хлеборобы настоящие и господствующая верхушка, при каждом случае старались что-то украсть: одни, чтобы прокормить семью, другие — удовлетворить своих ближних, да еще и райком, обком и выше в лице уполномоченных, командированных, проверяющих, отдыхающих и еще Бог знает каких представителей разнокалиберной руководящей элиты. Поэтому при всех обстоятельствах нужно было иметь какой-то «стратегический» запас. В данном случае, его завезли на чердаки кладовых, подальше от глаза, но, как видно, плохо перелопатили, и зерно обрело нежелательные кондиции. Под разными фальшивыми предлогами его сразу же списали. И подписи, опять-таки по традиции, ставил не председатель (потому что документ фиктивный, а председатель — начальник правильный и честный), а его заместитель, которым и был как раз тот человек, который пробовал покончить «пшеничные» расчеты в яблоневом саду.
Это был еще один серьезный урок, и жизнь припомнила мне его не раз. Иногда и в довольно оскорбительной форме. Как-то в центре села собралась компания мужиков поговорить о непростом житье-бытье. Каждый говорил якобы о своем, но для крестьян оно было общим. Отец же обратил внимание на то, что все кругом перепахали и даже корову негде выпасать. «А ты ей газеты давай, она журналистом станет, и все проблемы исчезнут». Кто это сказал, надеюсь, вы догадались...
Прошло немало времени. В 86-м чернобыльском году умер отец. Село массово прощалось с много лет проработавшим трактористом и комбайнером, для которого МТС, колхоз, да еще немецкий плен и 12 рублей пенсии — практически вся жизненная биография — уже не имели никакого смысла. Компанейский когда-то человек, шутник и сильный «подголосник», покорно лежал теперь в гробу и тихо слушал добрые слова о себе. И только нога, которая неестественно торчала из гроба, нарушала ритуальное действо: измученную тромбофлебитами и язвами, ее так и не смогли выровнять, и она как будто кричала о настоящей причине остановки сердца. Когда уже на дворе, за традиционным в православии обеденным столом, собрались участники похорон, подошел ко мне и Михаил (Миша, как его обычно называли), выразил соболезнование, сказал, что с отцом они всегда были в хороших отношениях, а далее, взволнованно, чуть сдерживая слезы, попросил посмотреть некоторые бумаги. Это были документы участника Великой Отечественной войны, удостоверения о ранении, боевых наградах... «Не хотелось бы, чтобы я в твоих глазах остался «пшеничным» вором, которого из меня сделали партийцы». Уже люди расходились, а он все еще взволнованно искал слова, которые бы, по его мнению, сняли с него унизительное, жгучее клеймо. И хотя в своем письме в ЦК я не называл никого персонально, все же буквально физически ощущал вину перед человеком, который столько лет искал случая, чтобы оправдаться, по существу исповедаться, возможно, и действительно не за свои, а приписанные грехи. Я даже подумал, что для моего родственника и собеседника потеря доброго имени так же несказанно большая, как для меня утрата отца, которую я сейчас глубоко переживал.
Скажу честно: я никогда не ругал себя за ту «кляузу», потому что считал свой поступок со всех точек зрения правильным. Но душу все-таки что-то грызло. Я начинал по-настоящему осознавать ответственность за слово, и в то же время потребность копать глубже, добираться до сути проблем, смотреть, как говорят, в корень. Уже позже, когда заедали сомнения, я пробовал ставить себя на место героев, обиженных неправедным или невыверенным словом журналистских публикаций. «Слово — не воробей», «Скажешь — не вернешь, напишешь — не сотрешь», «Что написано пером, не вытянешь волом» — сколько раз мы слышали эти и подобные им мудрые сгустки житейского опыта, но их внутреннюю энергию, созидательную и разрушительную, можно понять и оценить, по-видимому, только в таких вот ситуациях.
А, с другой стороны, не перестаю думать: почему люди, которые оказываются на той или иной высокой ступени социальной лестницы, так безответственно распоряжаются делегированной властью? При этом даже слишком откровенно игнорируют святой долг не растранжиривать, а приумножать добро своих сограждан и своего государства, именем которого они властвуют?
И почему так безбожно мало в высших эшелонах таких личностей, кого бы мучила совесть, кто бы ощущал потребность исповедаться перед народом, который Конституцией декларируется единственным источником власти?
Понимаю, что можно долго философствовать на эту тему. И ответов будет множество. Однако одно могу сказать с абсолютной уверенностью: мы полностью и бесповоротно скомпрометировали социализм с его не всегда адекватными механизмами контроля, и теперь довольно успешно компрометируем капитализм, восприняв его как вседозволенность и безразмерное чиновническое право. Любая система для нашей власти будет удобной и ручной, пока общество не научится спрашивать власть имущих за сомнительную и вредную деятельность.
Поэтому у нас и получается: по зерну ходят и есть просят.
