Где же были мои глаза все это время, и как мог я, находясь в такой близости, прозевать этот чудесный дворец на возвышенности? Откуда он возник так неожиданно? Не опустился же из туч, такой же огромный, как они, величественный и серокаменный?
Я одиноко озираюсь вокруг, чтобы найти кого- нибудь и спросить: откуда он здесь? Но ни души: только сугробы, голые сады и скучные хатки, хатки, хатки с белыми кудряшками над печными трубами. Черные вороны в недоумении прогуливаются невдалеке от жилья, но поживы как не было, так и нет. Все укрыл глубокий снег. Ни тропок вокруг, ни следов.
Вечереет, и воздух наливается свинцом. Я по- прежнему смотрю вдаль, где в километре или чуть дальше отсюда высится замок. Я не могу оторвать взгляд от него, и меня все больше беспокоит мысль о том, кто же это так быстро и незаметно возвел его и для кого. Да, я был занят все последнее время, работал в своей мастерской и «носа не казал», но невозможно же, чтобы вот так, вдруг появился такой исполин.
Где-то шумит трактор, и я пытаюсь поскорее найти его в этом лубочном пейзаже и броситься навстречу. В густой тишине его трескотня для меня будто музыка. Еще минута — и собачий нос «Беларуса» выползает из-за деревянного амбара. Я выдергиваю ноги из снежного плена и вприпрыжку, высоко поднимая ноги, бегу к нему. Заметив меня, тракторист останавливает своего «коня» и ждет пока я подойду. Он сбавляет обороты, и рокот движка становится тише.
Мы здороваемся, улыбаемся и, наконец, я спрашиваю его, что это за замок или дворец на горе. Ведь раньше его не было. Откуда он? Парень ухмыляется и говорит, что построили недавно. Еще он говорит, что будет ехать сейчас к нему и, если я хочу, то он подвезет. Я соглашаюсь, потому что его объяснения не удовлетворяют меня, и я хочу его рассмотреть поближе. Я лезу в тесную кабину, мы трогаемся. Мне почему-то неловко расспрашивать своего попутчика дальше. Мне кажется, не хорошо признаваться, что я до сих пор не имел понятия об этом величественном сооружении и что в нем нет ни камешка моего участия. Я будто прозевал что-то важное. Выходило, что, когда все трудились над ним, я будто прятался где-то, отлынивая от работы. Потому молчу, подпрыгиваю на ухабах, а трактор захлебывается и скоро начинает карабкаться вверх.
Чем ближе мы подъезжаем, тем грандиознее вид. Серые гранитные стены из полуотесанных крупных блоков уже издали внушают уважение. Две круглые высокие башни (наверное, с десятиэтажный дом) по краям фасада, верхушка третьей — где- то в тылу, амбразуры и зубцы стен наверху говорят о неприступности то ли дворца, то ли замка, то ли крепости. Самые нижние окна, редкие и узкие словно бойницы, — на уровне второго этажа. В них не простые стекла, а разноцветные витражи; за ними медленно колеблется мягкий свет. Меня поражает все это громоздкое сооружение, потому я не знаю, на какой же его детали остановиться. На прозрачном сферическом куполе крыши со шпилем, что лишь своей верхушкой выглядывает из-за зубцов, на кованых ли воротах пятиметровой высоты или на чем-то другом.
Скоро мы подбираемся почти вплотную к замку, и трактор тормозит. Парень говорит, что ближе он подъехать не может из-за рва, поэтому здесь мне придется выйти. Я легко соглашаюсь, благодарю его и выпрыгиваю из кабины в снег. Трактор, переваливаясь с боку на бок и пофыркивая, уезжает, а я снова остаюсь в одиночестве и стою у широкого и глубокого рва, наполовину засыпанного снегом. Его не перепрыгнуть и никак не обойти, но я и не пытаюсь, а просто шагаю вдоль него, то и дело задирая голову на высокие стены. Сумерки сгущаются, но я все же еще надеюсь обойти и рассмотреть эту серую громадину, и, может быть, понять, для чего она здесь и чья.
Над арочными воротами, окованными черным металлом, я различаю герб. Мне трудно разобрать все его детали, но все же некоторые из них я узнаю. Центральная — трезубец, прикрепленный к щиту; над ним — лежащая булава; под ним — широкие, обоюдоострые рыцарские мечи, крест на крест; по бокам — то ли аптекарские, то ли торговые чаши весов. Еще какие-то мелкие детали, но все — больше мое зрение не позволяет различить их.
Я иду дальше, проваливаясь в снегу, и все больше сомневаюсь в своей экспедиции. Вряд ли кто- то заметит меня, впустит и поговорит, а простой осмотр мне мало что даст. Гнетуще действуют на меня безлюдье и тишина, и все больше мне хочется покинуть эту холодную громаду камней, вернуться. Да и устал я уже, хотя шагаю только десять минут.
Я останавливаюсь в раздумьи, а потом поворачиваю назад к колее, которую только что проделал трактор. Небо уже потемнело, но благодаря снегу я еще хорошо вижу все вокруг. Мое внимание то и дело привлекают витражи в узких и высоких окнах. Свет в них постепенно разгорается, будто кто-то подбавляет хворосту в огонь, и мне все отчетливей виден рисунок. Мне кажется, в нем нет никакой мысли — это просто набор разноцветного стекла. Я останавливаюсь у одного из ближайших окон и пытаюсь разобраться. В одном из крупных оранжевых стекол мне показалось что-то знакомое — ведь я стеклодув и хорошо знаю, как делается оно. Я знаю его секреты и имею свои. Только я могу сделать из однородной горячей массы такой замысловатый вензель-завиток. Тот вензель, что я только что увидел, — мой! Вон он — в правом нижнем углу окна, мой фирменный, родной, который я всегда оставляю на своих работах. Несомненно, это — он! Сердце мое неприятно вздрагивает. Откуда он здесь? Кто позволил?
Вдруг неожиданная вспышка света ослепляет меня. В первую же минуту мне показалось, что прямо надо мной бесшумно разорвалась белая шапка фейерверка. Такой он был яркий и вездесущий этот свет. Я тут же обернулся и не узнал серого, угрюмого исполина. Со всех его окон, из башен, как морских маяков, из прозрачной сферы купола хлестал свет во все концы и стороны. Ожил исполин! И я не знал радоваться ли мне (в это время яркий луч прожектора впился в меня и пригвоздил к земле), или бежать от него.
«В течение одной минуты вы должны покинуть прилегающую территорию! Неподчинение будет расценено как сопротивление властям! Время пошло!» — громко и визгливо прокричал откуда-то мощный динамик, и последующая тишина показалась мне избавлением. Я испугался и бросился бежать.
С первыми лучами зимнего солнца я вышел из своей хатки на свежий морозный воздух. Хватит стоять сутками у печи и ничего не видеть вокруг. Сегодня я не собираюсь работать, пока не разберусь.
Вместе со мной на улицу высыпали и все мои соседи. Все наше поселение почему-то вдруг ожило и хлынуло из своих домов. По вчерашней тракторной колее оно медленно потянулось к возвышенности, на которой стоял холодный и величественный замок.
Моя соседка махнула мне рукой, приглашая, и вместе с мужем пошла за всеми. Я забежал в свою мастерскую, схватил полушубок, шапку и бросился вдогонку.
«Куда это вы?» — догнал я их у околицы. — «В замок», — ответила соседка. Сердце мое дрогнуло, больше я не проронил ни слова. Еще немного терпения и все станет на свои места. Я молча шел вместе со всеми и только пристально смотрел вперед. Ни одного деревца рядом с каменным великаном, ни одного домика, только он один возвышается над белой снежной пустыней под прозрачно-голубым небосводом. Твердыня, обозначающая вечность. Будто точка в конце предложения, после которой не может быть никаких слов и возражений.
Ворота были открыты, мост через ров возведен.
Вместе с моей соседкой, со множеством таких же, как я, вхожу во двор замка. Это каменный двор, полукруглый, большой, но в сравнении с высотой обрамляющих его серых, плотно прижавшихся зданий — он не больше шахты лифта. На его брусчатке, как будто ярмарка приехала, расставлены белые, голубые, красные пластиковые столики, над ними раскрыты такие же яркие зонты. Будто и нет зимы. Здесь ничто не напоминает о ней, и я чувствую, что тут тепло, как в натопленном доме. Хочется снять полушубок и шапку. Некоторые из нас так и поступают, рассаживаясь за столами. Нас никто не приглашает, потому что нет никого из хозяев, но что же нам делать, как не присесть и не оглядеться.
Я оказываюсь за одним столом со своей спутницей, ее мужем и еще одним незнакомым мужчиной. Все мы, как один, рассматриваем площадь и окружающие нас полукруглой стеной гранитные здания. Зачем мы пришли сюда? Не из-за этих же вот яблок на столе, ломтиков сыра в пластиковых тарелках и ситро. Зачем же собрали нас здесь хозяева?
Какое-то безмолвие вокруг нас и мертвый покой. Я всматриваюсь в ближайшие окна домов: не мелькнет ли за ними чье-нибудь лицо, но все они холодны и темны. Даже занавесок нет, чтобы нечаянно шевельнуться и удостоверить, есть за ними жизнь.
Проходит десять минут, мы уже освоились, и некоторые, кто посмелее, уже жуют. Наконец, где- то под сводами медленно появляется и начинает стекать к нам тихая, знакомая мелодия. Я узнаю в ней «Украину», которую поет Т. Петриненко. Она постепенно набирает мощь, становится все громче, и я понимаю, что вот теперь и должно произойти то, для чего мы здесь. И действительно — у входных дверей одного из самых помпезных подъездов с полуколоннами и мраморными вазами, невесть откуда, появляются швейцарцы с длинными винтовками на караул и замирают. Еще мгновение — и эти главные двери отворяются. Еще десяток секунд — и в них появляются люди.
Они медленно выливаются на площадь. Их несколько десятков. Это все хозяева? Кто они? Такие яркие, радушные, белозубые. Они в приподнятом настроении. Они одеты так, будто пришли на бал. Не видел ли я их когда-то по телевизору (когда еще смотрел его) на ковровой дорожке у Американской киноакадемии? Они идут к нам, эти мужчины, женщины с лакированных обложек журналов. Они широко улыбаются и готовы обнять нас и расцеловать. Что происходит?
Мы смущенно встаем им навстречу, прячем за спины заячьи шапки, отряхиваем штанины. Их масса разбрызгивается по площади, и у каждого нашего столика кто-нибудь из них останавливается и начинает говорить. Слуги несут для них дополнительные стулья с подушечками. К нашему столу направляется совсем молодой еще мужчина невысокого роста, с веселой улыбкой и длинным шрамом на лице. На его лбу уже видны ранние залысины, но он так энергичен, так искрометен, что вся его внешность куда-то исчезает из нашего внимания, остаются только его слова, юношеский задор и глаза. Он еще не поздоровался с нами, ему еще не подали стул, но он еще в нескольких шагах от нас начал. «Не так! Все не так», — запальчиво говорил он и только потом усаживался, тянулся за яблоком, протирал его платком и все говорил и говорил о чем- то, не забывая о приставке «не». Вслед за ним расселись и мы. Он даже напугал нас вначале своим азартом, но уже через пару минут мы расслабились и попытались прислушаться к его речам. «НАТО — нет!.. Кумовьям — нет!..» — с веселым лукавством внушал он нам.
Что же это здесь происходит? Я посмотрел на соседний столик: там уже тоже расселись. Всплеск волны, хлынувшей на всех нас из подъезда, сошел. Больше никто уже не стоял, а хозяева по одному присели к каждому столу. Музыка давно уже стихла, и над площадью теперь слышался только не высокий человеческий говор. Все это было удивительно для меня, поэтому я старался ничего не пропустить. Я смотрел во все глаза.
Рядом, за соседним столиком, поставив локти на стол, жестикулирую одними только кистями рук и пальцами, вязко и с придыханием говорил о чем- то своим слушателям человек с большим и симпатичным, но попорченным чем-то, лицом. «Чистые руки...Честная власть... Честное правительство...», — то и дело долетало до меня.
Чуть дальше мое внимание привлек мужчина- стерильность-и-белизна. Он отчетливо выделялся этой своей белизной. Его белый пушистый волос показался мне эталоном белизны. Его лицо, хоть и пожилое, но такое же белое, как в китайском театре масок. Его руки, мирно лежащие на столе, будто голубиные крылья. Его белая сорочка — находка для рекламы Taide. Я подумал, что его черный костюм — это непроглядная мгла, на фоне которой его личный свет становится еще более ярче. Кажется, он что-то говорил о Европе. Не уверен, но он то ли предлагал, то ли требовал построить у нас еще что- то очень хорошее, европейское. По-видимому, этого замка ему не хватало.
Были и женщины. Одна из них уж очень напомнила мне мою соседку. У нее также была собрана коса. И вообще она была также миловидна, как и моя соседка. Но было и отличие. Та, за соседним столом, была все время напряжена. Она не подавала виду, но ее глаза говорили, что она в стойке и готова к любому подвоху. Она и говорила так, как будто сдерживала себя, тихо и с легкой хрипотцой, но с потенцией на оглушительное контральто. «Справедливость есть... Неприкосновенности украденного не будет... У этих мужчин осталось хоть немного мужества...», — уловил я несколько ее фраз и подумал, что, наверное, в этих стенах справедливость восторжествует.
Чуть дальше другая женщина, похожая на итальянку и внешностью, и эмоциональностью, кажется, бойко рекламировала какую-то свою книжку, которую писала три года. «Шановни! — то и дело выразительно бросала она своим подопечным, — я вас прошу!» — и листала страницы, и что-то искала там, будто не могла запомнить наизусть.
Я крутил головой и наткнулся еще на одного уж больно воодушевленного политика (теперь-то я догадался, что мы среди политиков). Внешность его никак не выделялась (разве что идеально прямым и чуть взбитым пробором), но меня привлекла его чеканность слов. «Мы не позволим этим «оранжевым» развалить страну!.. Нового майдана не будет!.. Вся власть регионам!.. Я девять дней сидел в следственном изоляторе!..» — странно, к чему этот надрыв? Здесь так тепло, уютно. Неужели он подумал, что его собираются выгнать отсюда. Вряд ли. Оглянулся бы на своих товарищей и не кричал бы. Никому нет дела до него, у каждого есть свое.
Тем более, что один из них, невысокий, вполне моложавый, но уже порядочно седой (наверное, историк) говорил прямо, что он всех их тут свяжет канатом и никого не отпустит.
Дальше уже было ничего не видно и не слышно. Я вернулся взглядом к своему столу, посмотрел на успокаивающегося молодого человека со шрамом и неожиданно для себя спросил его о том, что мы здесь делаем в этом замке. Он легко остановился и также непринужденно ответил мне, что это обычная предвыборная встреча с электоратом. Вы что, мол, не знаете, что завтра выборы во власть. Вы что не собираетесь голосовать? И т. д. и т. п. «Так вы нас просто агитируете?» Тут он еще больше изумился: «Никто вас ни за что не агитирует. К чему какая-то агитация? Те времена уже минули. Мы пригласили вас, чтобы просто напомнить, что завтра выборы и что завтра вы непременно должны пойти на участки и опустить свои бюллетени в урны». — «А если мы проголосуем как-то не правильно? Не так, как вам бы хотелось». Он ухмыльнулся. «Такого не бывает. Вы всегда проголосуете за власть нашего замка — другого выбора нет». — «А что это за замок?» Тут он не выдержал и возмутился. «Вы что, с Луны свалились, товарищ? Это же замок «Трех ветвей». Вы что, не строили его вместе с нами? С ними, — он указал мне на моих соседей по столу, — это же наш оплот демократии, это же наш центр мысли, центр законности и всей власти в стране». — «А вы здесь и живете?» — снова задал я глупый вопрос. «Ну, а где же? Конечно же, здесь и работаем, и живем. Не доведи Господи, кому еще — в эти холодные, бесчувственные стены и коридоры?».
Часа через два, когда мы оказались за мостом, я спросил у своей соседки, а что и она тоже участвовала в строительстве этого замка. «И я, и муж, и родители наши, пенсионеры. Все наше поселение», — спокойно ответила она.
А когда мы проходили мимо витража, я остановился и стал рассматривать свой фирменный вензель. Я недоумевал. Когда же это и я так незаметно и так нечаянно подрядился в это общенациональное строительство. Как я мог проворонить свой вензель, который теперь вмонтирован в это грандиозное сооружение?
