То ли от того, что мне хотелось увидеть и, так сказать, пережить в себе Париж, то ли от того, что во мне слишком крепко сформировался его свободно-раскованный образ, однако факт остается фактом: я почти сразу почувствовал этот город своим. C первых минут у меня возникло, даже внезапно появилось ощущение, что Париж — это эмоциональная открытость, это абсолютно непринужденное общение всех со всеми, это ненавязчивая готовность принять всех и каждого, кто сюда приезжает, прибывает или переезжает.
Сегодня мой маршрут пролегает в южном направлении. Возможно, потому, что себя я идентифицирую как человека юга и вообще люблю южные векторы, в том числе и векторы движения путешествия. Из метро выхожу на станции Opera — и предо мной по-артистически блестящее здание парижской оперы. Оно настолько ухожено, аккуратно и изыскано в своих формах, что, хотя вижу его едва ли не ежедневно, однако взгляд всегда останавливается на нем, делая зрительные фотографии как его общего плана, так и отдельных фрагментов. Направляюсь в сторону Бастилии, точнее, в ту сторону, где свыше двухсот лет назад находилась эта крепость, хотя до самой площади, в центре которой стоит сдержанно эпохальная Июльская колонна, увенчанная позолоченной скульптурой летучего «Гения свободы» и, кстати, никак не связанная со штурмом Бастилии, в этот раз не дойдет.
О том, что Париж принадлежит к стойким и продвинутым технополисам, с ежеминутной настойчивостью напоминают каскады автомобилей и мотоциклов, которые эффектно проносятся по его прозрачно-прямым улицам. Про себя отмечаю, что скутеры и мотоциклы являются, очевидно, и сугубо технической, и дизайнерской любовью парижан. Стильно и модерно выглядят трехколесные скутеры — с двумя передними колесами и одном задним, а мотоциклы, среди которых немало блестяще дородных и по-аристократически роскошных, нередко воспринимаются как произведения искусства, на них начинаешь смотреть как на захватывающие картины или художественные инсталляции. Взгляд время от времени выделяет симпатичные и симптоматические картинки: вот на пижонистом мотоцикле проносится мужчина, ему как минимум за пятьдесят, он вряд ли обременяет тормоза чрезмерной функциональностью; вот на скутере едут двое, за рулем — девушка, за нее держится молодой человек, он чувствует себя уверенно и защищенно; вот к стоянке мототранспорта подъезжает мотоцикл, на асфальт спускается стройная женщина, непринужденным движением снимает шлем и прячет в небольшой багажник, затем достает косметичку, придирчиво смотрит в зеркальце и, обновив свой макияж, спокойно отправляется по делам.
Странствуя в направлении парижского юга, сталкиваюсь с многочисленными пешеходными переходами. Здешние порядки на них мне очень знакомы и оптимистично напоминают то, что происходит на наземных переходах в украинских городах, особенно небольших, значит, не во всем мы от них отстали: люди в Париже обычно переходят дорогу на любой свет, главное, чтобы поблизости не было транспорта, впрочем, и он не слишком останавливает прохожих, даже когда горит красный свет. Мне не надо адаптироваться к такому либеральному поведению на пешеходных переходах, и я пытаюсь поддерживать неписаные парижские стандарты.
Выхожу на улицу Риволи (rue de Rivoli), густо размеченную бутиками, магазинчиками, кофейнями, ресторанами, архитектурно выразительными сооружениями. Здесь на одного жителя Парижа приходится свыше десятка туристов, с полифонией языков здесь тоже не бывает проблем, впечатление такое, словно попал на перекресток этнокультурных и разноязычных цивилизаций, хотя, возможно, так оно и есть. Время от времени у меня спрашивают, как пройти в то или другое место. Не потому, что принимают за парижанина. Я уже ориентируюсь в центре и, очевидно, по моей достаточно быстрой походке судят, что этот вопрос не останется без конкретного ответа. Мне вместе с тем причудливо думается о том, что Париж вместе со всеми его горожанами, нелегалами и гостями-посетителями напоминает столицу неофициальной, нигде не зарегистрированной межконтинентальной страны, значительная часть населения которой — кочующий туристический люд. Эта фантомная догадка иногда вроде бы подтверждается, когда в энный раз вижу обычнейший элемент парижского пейзажа — топографически взволнованного человека с картой.
Вытянутая улица Риволи наконец переходит в короткую улицу Святого Антуана (rue St Antoine), поворачиваю налево и через несколько минут оказываюсь на площади Вогезов (Place des Vosges). Она, по-видимому, редко бывает многолюдной, вот и сейчас здесь до десятка людей. Однако эта площадь, украшенная привлекательно компактным памятником Людовику XIII, который подан в волевой динамике, на коне, до сих пор передает дух королевской Франции — дух неторопливой степенности, архитектурной изысканности и прозрачности рационализма иерархических ценностей. Возле меня стоит группка людей — двое взрослых активно слушают и осматриваются вокруг, один, бойко жестикулируя, рассказывает, неподалеку от них забавляется ребенок лет десяти. До меня долетают отдельные слова, ситуация просветляется: двое с ребенком, вероятнее всего, россияне, а персональный экскурсовод рассказывает им об истории площади Вогезов, в его русском чувствуется французский акцент, очевидно, приобретенный. Подъезжает кавалькада велосипедистов, на их байках написано, что это велотуристический проект. Люди садятся на байки и вместе с руководителем группы объезжают изюминки и занимательные места города, совмещая спортивную нагрузку с познавательным интересом. Пытаюсь вспомнить, видел ли я такие туристические программы в украинских городах. Вспомнить не удается, однако хочется верить, что в этом смысле у нас все-таки не все безнадежно. В левом нижнем углу площади Вогезов есть портал с секретом — входом в уютный каменный дворик, одна из стен которого буйно покрыта ярко-зеленой растительностью, где ощущение времени, по-видимому, вместе с самим временем, почти умирает.
Неширокая, а если точнее, достаточно узкая зеленоватая Сена (Seine) привлекает в первую очередь своими катерами, парусниками и мостами. Горожане и гости Парижа любят отдыхать на воде. Сена беззаботна, как и сам Париж. Мосты над ней — его важный архитектурный антураж. Их много, они отличаются друг от друга, и это не только средство связи частей города. Мосты являются территорией нормальной повседневной жизни, вокруг которых и на которых люди — сидя, полусидя или полулежа — перекусывают, общаются, дремлют, читают и, само собой, проводят часы в свиданиях. Свобода имеет в Париже абсолютно физическое выражение именно потому, что здесь принято руководствоваться таким поведенческим — и, понятное дело, вербальным — правилом: если я не нарушаю права другого человека, значит, я их этим самым обогащаю.
С набережной Франсуа Мориака (quai Francois Mauriac), что на левом берегу гибкой Сены, смотрю на модерно-монументальную композицию, которую представляет собой Национальная библиотека имени Франсуа Миттерана (bibliotheque nationale de France Francois Mitterrand). Чувствую, что на мои архитектурные впечатления вне моей воли налагаются сугубо литературные и исключительно политические рассуждения, скажем, как символично и цивилизовано это выглядит, когда с микротопоса, носящего имя писателя — нобелевского лауреата, открывается магнетизирующая панорама библиотеки, названной в память о президенте, который поддержал ее реконструкцию в виде строительства новых корпусов, и как все это вместе здорово для нации, социума и государства.
Поднимаюсь по лестнице к Национальной библиотеке, этой лестницы — три разлогих секции, они ведут резко вверх, восхождение к знаниям не должно быть прогулкой, восхождение должно быть непростым, еще лучше — сложным, только так оно может запомниться, а еще возникает параллель с египетскими пирамидами, которые олицетворяют величие сверхмирской возвышенности. Преодолеваю последнюю секцию и ступаю на просторную высотную плоскость, которая уже одним своим существованием напоминает, что знания — это уровень, несравненно более высокий, чем повседневная суетность. По четырем углам этой эпично-философской плоскости расположены стеклянные билдинги в форме раскрытых громадных книг, которые воспринимаются как приглашение к бесконечному листанию их мегастраниц. Внутри этого высотного полигона располагается то ли дикий сад, то ли окультуренная чаща, энергетическая растительность которой словно недвусмысленно намекает, что природа и природное — это то, что всегда рядом, это то, что не только сопровождает любое развитие, а ради чего, собственно, оно (это развитие) существует.
Возвращаясь на высотную площадь-полигон после того, как сделал в библиотеке то, что себе запланировал, замечаю на лестнице немало людей. Они расслабленно сидят, каждый занимается своим личным делом: кто перекусывает бутербродами, кто релаксирует или медитирует, кто просто смотрит на урбанистические пейзажи Сены. Так и должно быть, кажется мне, свобода всегда прежде всего личная, она должна жить в мозгах, в генетической крови, в подсознании нескольких поколений, только когда она становится по-настоящему частной, глубоко личной, лишь тогда переходит в разряд, так сказать, общегосударственной ценности. А книга и свобода — это то, что всегда соединено между собой.
Пью кофе на набережной Монтебелло (quai de Montebello). Пью неторопливо, по-парижски, и никуда не спешу: я не видел, чтобы парижане пилы кофе спешно, это, очевидно, было бы и пренебрежением к ритуалу самой процедуры, и порчей кофе. Фишка парижских кофеен — выносные круглые столики, которые ненавязчиво расставляются на тротуарах, у проезжей части дороги. Пить в Париже кофе, значит быть предельно приближенным к аромату города и ритму жизни.
Я выбрал себе столик, открывающий широкоформатный боковой ракурс на Собор Парижской Богоматери (Notre Dame de Paris). Нотр-Дам входит в мое ежедневное прогулочное меню. Это, как и стройно-космическая Эйфелева башня (la Tour Eiffel), как и величественно-царственный Лувр (Musee du Louvre), как и рельефно инкрустированная Триумфальная арка (arc de triomphe de l’Etoile), один из тех «пятачков», которые надежно стали местом мировых туристических тусовок. Они с нерушимой стабильностью, которой позавидовали бы любые национальные и региональные экономики, собирают возле себя аншлаг этнолиц — сосредоточенных европейских, животворных арабских, безмятежных африканских, заинтересованных американских, непроницаемых азиатских. За кофе мне крамольно думается о том, что в перспективе, очевидно, весьма и весьма отдаленной, если к тому времени глобализационным процессам не наступит полный глобализец, Париж полностью мог бы стать столицей (или одной из столиц) супергосударственного образования, который я условно назвал бы Всемирным или Панмировым Союзом. Но, возвращаясь к своим приземлено-странствующим мыслям, философствую над тем, что чем чаще около таких «пятачков» бываешь, тем острее возникает желание почувствовать их и установить с ними личный контакт без обязательных тусовочных экспрессий.
Рассчитываюсь за кофе, он показался мне вкусно-ароматным, хотя в его консистенциях я не слишком разбираюсь: кофе — не мой стратегический напиток. Кладу в небольшую папку еврокупюру, при этом невольно мыслится о том, что, как говорил один древний-древний грек, все течет — все меняется, и если (или когда) все-таки изменится, то как же будет называться единственная, унифицированная валюта, которая, например, будет ходить в очень объединенном мировом гособразовании? Однако с ответом на этот вопрос не спешу, возможно, успокаиваю себя, иногда лучше, когда ответ даст то, что мы немного патетически называем временем. А нам остается только терпеливо ждать.
