Между французской столицей и украинским (по происхождению) селом на границе Воронежской и Волгоградской областей России, откуда родом мой отец, — историческая и географическая пропасть. О первом говорят: «Увидел Париж — и можно умирать!». А мне в последние годы невыносимо хотелось увидеть слободу Манино, чтобы жить дальше с четким пониманием, откуда пошли корни нашего рода.
Этой поездке посвятила последний отпуск. И оказалось, что в родном и для меня воронежском селе есть свой... «Париж», в котором, между прочим, жила семья отца по материнской линии...
ДОМОЙ — ЗА ПОЛТОРЫ ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ
— А теперь — домой! — с этими словами тетя Клава, которую я только что увидела впервые в жизни и семейное сходство с которой просматривалось сразу, направила старые «Жигули» на манинскую трассу.
Хотя Манино всего в 24 километрах от районного центра Калач, однако автобус сюда ходит один раз в день... дважды в неделю. До перестройки же было по четыре рейса ежедневно... Следовательно, манинцы (как и жители других прилегающих сел) выходят из положения очень просто: нанимают машину. У тети Клавы одним из постоянных «таксистов» является сосед Павлик Димитренко, услуги которого обходятся в кругленькую сумму: в Воронеж (почти 300 километров) можно доехать на автобусе и за меньшие деньги. Но подобный бизнес для манинских моторизированных мужчин — зачастую единственная возможность что-то заработать.
А тетя во что бы то ни стало хотела встретить меня еще в Калаче. Поездом же из Киева мы целые сутки добирались на ближайшую к Калачу железнодорожную станцию Талова, где в семь утра с розами меня встречали троюродная сестра Шура с мужем Юрием, а уже от их дома в Калаче пересели на «жигуль» Павлика. Если тетя — родня по линии отца моего отца, то Шура — по материнской линии отца.
Добраться в Манино оказалось непросто. Калачеевский район — настоящая российская глубинка. А Манино находится на самой границе Воронежской и Волгоградской областей: за кладбищем и участковой больницей буквально через дорогу уже и казачьи волгоградские села.
— Но они не такие, как мы, потому что разговаривают «по-москальски»! Мы же говорим «по-хохляцки», — сразу внесла ясность тетя Клава, и даже пример казачьего говора привела: — Так говорят: «Хадила, хадила за гародами, гаршок разбила, квас разлила...»
И Шура, когда проезжали через городок Бутурлиновка и меня заворожил величественный старинный храм из красного кирпича, бросила фразу:
— То не наше, то — москали.
— Землячка приїхала! — на чистом украинском языке поздравил первый же встреченный мной в Манине человек — ближайший теткин сосед, 80-летний дедушка.
Позже мы с мужем шутили: хотели побывать в России, но не удалось! Каждый житель слободы, которому за 40, почти свободно общается на украинском языке, младшие его прекрасно понимают и при необходимости также могут пообщаться. А тем, кому за 60 и больше, он с деда-прадеда настолько родной, что на другом и не разговаривают. История Манина как поселения «военных жителей» началась с первой половины XVIII столетия, хотя массовые поселения украинцев на Воронежчине появились еще во времена Богдана Хмельницкого. На одном из манинских кладбищ (в селе их три), где покоятся мои родственники по линии прадеда Гриши, фамилии на старых крестах (где-то до середины 1930-х годов прошлого столетия) — сплошь украинские. Приходченко, Лещенко, Руденко, Кравченко, Димитренко, Лободины... Но уже тетя Клава, 1940 года рождения, в девичестве была не Горобец (так как у россиян эти птички — «воробьи»), что логичнее, а Горобцовой...
О том, что где-то далеко в мире существует слобода Манина (а именно так произносят название населенного пункта коренные его жители) я знала, кажется, раньше, чем начала этот факт осознавать. Знала, что отец, Петр Андреевич Стадников, очень рано остался сиротой. Его 18-летняя мама, по имени Акулина, умерла или во время родов, или сразу после них. Поэтому парня-сироту при совсем молодом отце воспитывали дед и бабка. А вот какие именно — родители Андрея или родители Акулины — для меня до сих пор тайна: некого уже спрашивать.
Нынче моя тетя Клавдия Федоровна Павленко, чья мама была сестрой моего деда Андрея, живет на улице Шевченко (!), которая находится почти в центре Манина. Красноречивое название, однако уже единственное, которое напоминает об украинском происхождении слободы. Имение прадеда, Григория Михайловича Стадникова, почти рядом, на улице Мичурина, через лужок. Мы шли по нему, и я представляла, как папа, будучи ребенком, в морозный рождественский вечер по этим стежкам-дорожкам среди высоких сугробов разносил по слободе кутью своим крестным... Об этом вспоминал он очень часто.
— Сколько лет уже не живу здесь — страсть как много! А снится мне только эта дом! — с волнением подводит тетя Клава к бывшему родительному дому Стадниковых. Здесь прошло ее детство. Прадед Гриша умер в 1950 году, будучи в 80-летнем возрасте. Клаве же тогда исполнилось только десять. Годы многое изгладили из памяти — даже имя его жены, Клавиной бабушки.
— Моей маме, когда их мать умерла, было всего лишь девять лет, а тете Анне, другой дочери, вообще три! Не помню, чтобы имя вспоминали. Но дед Гриша всегда был один, никакой другой женщины в доме не было. А умер или весной, или глубокой осенью — грязь стояла невероятная...
В доме моего прадеда теперь живет 75-летняя коренная манинка Люба Диденко, которая в старости осталась одинокой. Избу немного перестраивали. А вот просторный погреб (используется до сих пор!) и напрочь погрузившийся в землю сарайчик, который бабушка хранит как реликвию, потому что зайти туда уже боится, — еще помнят моего прадеда. И высокий, как здесь принято, забор с большими воротами — на том же месте. И с земли, по-видимому, еще не стерлись следы прадедовых, дедушкиных и отцовских ног.
Мой отец появился на свет, по одним данным, накануне, а по другим — после праздника апостолов Петра и Павла. Так и крещен был в честь того, у кого ключи от рая... Однако жизнь ребенка, рожденного в непростом 1921 году, была далека от райской благодати. За несколько лет до его рождения (только теперь узнала) умерла жена деда Гриши. Поэтому, наверняка, кормили сироту все-таки родители мамы Акулины: Галина и Андрей Конотопцевы (не из того ли Конотопа родом, который на Сумщине?..). Стадниковы жили в части Манина, которую впоследствии назовут «Россией» (потому что колхоз был «Советская Россия»). Конотопцевы — в противоположном конце, за речкой Маниной, в «Париже» (слово пошло от названия колхоза «Парижская коммуна» и нынче произносится с ударением на третьем складе).
Во всяком случае, сестра Шура хорошо помнит (потому что было ей лет десять), как ее бабушка Евдокия Конотопцева-Лаптеева дружила с Анной Стадниковой. И не раз они горевали о непростой судьбе рано умершей Евдокииной сестры Акулины и судьбе ее сына.
— Говорили, что присматривали за ним его дед и бабка, это точно помню! Из-за того, что матери не было, так рано Петра и забрали в Украину, потому что туда с новой женой выехал твой дед Андрей...
Вторую жену деда звали Дарья Дмитриевна, и именно ее я в детстве называла бабушкой. А общих детей с Андреем Григорьевичем Бог им не дал.
Далее в биографии отца был поселок Фрунзивка под Одессой, где он заканчивал школу. Аттестат получил не простой — с золотой окантовкой (так на нем и написано было — «С золотой каемочкой», а окантовка на большом плотном листе действительно была золотистого цвета) — аналог нынешней золотой медали. Этот документ долго хранился у нас дома. После Второй мировой войны деда Андрея с семьей направили на Западную Украину, где они и осели в поселке Иванычи. Дед поднимал на Волыни народное образование, работая в облоно, районо. Отец — учителем в селе Заболотцы, где знание украинского языка спасло его от шмайсера бандеровцев (это отдельная история, о которой позже), а в качестве одного из первых директоров первой Иванычевской школы строил ее помещение, которое еще и доныне в поселке стоит.
Но связи с родной слободой оборвались раньше. Хотя на фронт отца призывали именно из Манино, и до призыва он еще успел очень молодым здесь же, на манинской, и жениться. Старший сын, Владимир, родился уже без отца, а пока тот воевал, жена... нашла другого. И тот, другой (я сама читала письмо в форме фронтового треугольника!), написал отцу на фронт: «Забери своего сына, ведь у нас с Полей будут свои дети». При первой возможности (а Калач как ближайший к Сталинграду железнодорожный узел был переполнен войсками) баба Даша поехала за внуком. Отец же в Манино больше не вернулся. Первая жена не просто отдала ему сына, а... продала. Был документ, заверенный несколькими свидетелями-манинцами, что «Стадникова Полина отдает на воспитание Стадникову Петру сына Владимира и до его 18-летия не будет иметь к отцу претензий». За это женщина получила тысячу рублей, а баба Даша еще и сняла с себя пиджак, туфли и добиралась в Иванычи в тапочках. Эти воспоминания я четко помню, а документ отдали Володе, когда тот подрос. Отец же на Волыни работал в нескольких районах, потом осел в селе Лаврив Луцкого района, где сошелся с моей мамой, и на свет появились мы с братом Сашей. Его старшего сына моя мама и вырастила.
Знаете ли вы, какого цвета глаза были у вашего прадеда? Сейчас я знаю: у моего прадеда Гриши они, как и у моего отца, были голубыми. На старом манинском кладбище с портрета на старой простой металлической тумбочке с крестиком вверху смотрел на удивление похожий на моего отца мужчина! Осанкой — невысокий, немного сутулый — мой папа (как и я) пошел в Стадников. Однако формы лица были совсем иными, чем у них. И глаз таких ни у кого из ближайшего семейного окружения не было. Были! Но не знала, у кого. Исследуя историю своего рода, делаешь немало подобных открытий. Узнаешь не только имена и истории, которые полноценно тянут на телесериал, но и осознаешь причины собственных неудач и достижений, потому что гены действительно великая сила!
Из большой семьи (пятеро детей) прадеда Гриши я знала лишь двоих: собственно, дедушку Андрея и его брата Евграфа. В нашем Лаврове его звали Граф.
— Уж больно честным был! Чтобы в колхозе взять чужое... Боже упаси! — в первый час общения тетя Клава еще путается между говором «по-москальски» и «по-хохляцки».
Мы стоим напротив запущенного помещения бывшего сельпо, в котором дед Граф в свое время немного торговал.
— Доверял людям безгранично! Придут мужчины, возьмут пива: «Грахва, іди біля нас посидь!» Сидят, разговаривают... На прилавке тарелочка: деньги клади — бери что нужно. Доторговался, что корову из дома увел, чтобы недостачу покрыть, и с торговлей навеки завязал.
Я и не знала, что дед Граф был, в первую очередь, прекрасным агрономом: один из крымских колхозов вывел из развалины в передовые. В Меловатке (украинское село за Калачом) возглавлял передовой пищекомбинат. Для послевоенного восстановления Манино, будучи и здесь на руководящей должности, вагонами доставлял лес с Севера.
— А сам и жил, и умер в саманке! — сокрушается тетя Клава. — Не знаешь, что такое саманка?.. Это хата фактически из глиняного кирпича. Такая маленькая была, кухня и комнатушка... Зато какой виноградник развел! Мой муж Толик (мы тогда в Нальчике жили) навозил ему чубуков... Детей у него не было. Взяли с женой девочку из детского дома. Вырастили, выдали замуж в Донецк... И все, ни писем не писала, ни сама не навещала. Прожил 84 года, все говорил: «Хоть я отца пережил!» Как он танцевал! Едва ни до смерти так «Яблочко» выдавал, что загляденье!.. А перестройка кончину приблизила. Так верил в партию! Уже лежал, моя мама придет навестить, дядя Грахва спрашивает: «Сестра, скажи мне, в какой стране мы живем?» Мама говорит: «В своей!» «Нет, я не пойму, что за время наступило!» А еще и виноградник его уничтожили, выломали...
Такими бескорыстными — жили по принципу «Сначала думай о Родине, а потом — о себе!» — в Манино помнят всех Стадниковых (которых до сих пор зовут только «Стадники» — с ударением на третьем слоге). А я еще думала, почему ни дед Андрей, ни отец не нажили для нас имений...
«ЗДЕСЬ УКРАИНЦЕВ БОЛЬШЕ, ЧЕМ В УКРАИНЕ...»
Двор манинской «бандеровки» Кати Чайко засыпан перьями. Стада гусей и индюков скоро вытеснят и хозяев. Эту роскошную просторную хату по соседству с бывшим подворьем моего прадеда Григория Стадникова земляки (родом из Гощанского района Ровенской области, из села неподалеку Корца) приобрели за 100 тысяч русских рублей (20 тысяч гривен). А начинали ж жизнь в русской глубинке практически с ноля.
— Имели и машину, и дачу, трехкомнатную квартиру... Не тут — в Казахстане, куда завербовались еще 48 лет назад. Казашки, узбечки, русские, украинки — как сестры были, в кумовья друг друга брали! Жили мы в городе на границе с Узбекистаном — до Ташкента 18 километров, а до Алматы — как теперь нам до Воронежа, 5 часов ехать. Автобус в Ташкент ходил каждые 15 минут... А как перестройка началась, то немцы поехали в Германию, русские — в Россию, а мы, хохлы... тоже в Россию!
Сначала Чайко думали вернуть себе счастье в Украине, где живут две Катины сестры и брат.
— А тогда сам Кравчук сказал, чтобы пенсию переселенцам платили там, где они ее заработали. А Россия всех принимала и всем пенсию платила.
В Манино Чайки уже «14 годов». Но местные пьяницы, когда Катя не даст водки в долг, дразнят ее... «бандеровкой». И хотя водку в селе гонят едва ли не все (казенная очень дорогая!), местного участкового недавно вывели именно на нее.
— Пришел постоянный клиент... Еще, говорила Катя, обратила внимание: с бутылкой пошел не на обычную дорогу, а в другую сторону. Мол, ребята там ожидают... Через полчаса стучит в двери милиционер: «Твоя бутылка?» Она и созналась, — рассказывает о случившемся моя тетя Клава. — Составил акт и оштрафовали Чайко на тысячу рублей...
— Так сразу и созналась? — удивляюсь я. — На горячем же не поймали!
Тетя только разводит руками. Что водка, в изготовлении которой могла сознаться из-за свойственного некоторым переселенцам страха перед властью? Приехав в чужой край, Катя почти сразу же поделилась новостью, что сын у них не родной, а приемный.
— И кто ее за язык тянул?! Всем забот наделала... Сваты грызут хлопца, что она ему чужая, зачем помогать?.. Правда, сын по крови чужой, а добрее родных...
Село Манино на границе Воронежской и Волгоградской областей Чайко выбрали наугад. Списались со знакомыми по Казахстану, которые, вынужденные покинуть насиженные десятилетиями места, успешно обжили русскую глубинку с чуть ли не самым лучшим в мире черноземом. Тетя Клава рассказывает, что переселенцев в окружающих колхозах (а только в Манино, потому что большое село, их было четверо) в начале перестройки принимали охотно: доярками, свинарками, механизаторами... Они в Манино так давно, что успели наравне с «аборигенами» заработать право и на земельный пай. Кстати, пай получили не только сугубо колхозники, а и представители социально- культурной сферы. Так, моя тетя Клавдия Федоровна Павленко, по призыву которой я и побывала на малой родине и которая отработала почти 20 лет в манинском магазине «Рыба — мясо», имеет шесть гектаров земельного пая наравне с передовиками колхозного производства.
Чайко же сразу дали двухкомнатную квартиру в колхозном доме, к которому тут же пристроили (не были б это «хохлы»!) сарайчик. Все беспокоились о собственном доме. Нынче, может, и отдохнули бы, однако из-за малой пенсии (получают самую минимальную, на украинские деньги — 340 гривен) вынуждены держать большое хозяйство. Когда убегали из Казахстана, трудовые книжки взяли, а справок о зарплате не взяли. Поэтому, как сказал «дорогой» им первый украинский президент Кравчук, «имеют то, что имеют». Корову, овечек, свиней, неисчислимо птицы... Приемного сына уговорили вступить в брак с девушкой из родного им села около Корца.
— Думали иметь связь с Украиной!
Свадьбу справляли всей украинской родней. А девушка приехала в Манино, побыла немного, получила письмо от подруги, что хлопец, которого любила (но жениться не хотел), зовет назад — поехала будто бы выписываться и не вернулась. Во второй раз сын Чайко женился на манинской. Поэтому с единением с Украиной опять ничего не вышло. Украину Чайко возвращают себе в... Манино. Переселенцы-земляки эти территории осваивают давно. И речь даже не о запорожских казаках и украинских крестьянах, которые, стремясь к вольнице, основали Калач и Манино, Коренное, Новомеловатку, Богучар, Валуйки и Острогожск... Собственно, треть теперешней Воронежской области имеет украинское происхождение. Уже в наше время, задолго до перестройки, широкую дорогу на благодатные воронежские земли проложили украинские «заробитчане» из западных областей. Обрабатывали плантации подсолнуха, сахарной свеклы... Местные юноши охотно женились на девушках, которые, собственно, говорят на том же «хохляцком» языке, что и они, и имеют ту же ментальность. Поэтому только в одном «Париже» (слово произносится с ударением на третьем слоге, означая название большой части Манино и происходит от названия колхоза «Парижская коммуна». — Авт. ) — до десятка хозяек только из Ровенщины.
— Здесь украинцев больше, чем в Украине! — говорит Катя Чайко, имея в виду не только национальность, а и язык, на котором преимущественно разговаривают жители этого воронежского села.
— Предков записываешь?.. — тетя Наталья замечает мое движение к блокноту и удобно усаживается в кресло, чтобы продолжить рассказ об украинских корнях нашего рода. — Вот куплю пять тетрадей и опишу всю свою жизнь! Своим потомкам, внучкам и правнукам... Может, когда-нибудь и прочитают. Этой зимой и займусь!
Она жена двоюродного брата моего отца по его маме и соответственно мама моей троюродной сестры Шуры, которая нынче живет в Калаче и у которой мы тоже гостили. К сожалению, дядя Василий Лаптиев, чуть ли не единственный в Манино «московит» (то есть предки из Москвы), ушел из этого мира еще в прошлом году. Тетя Наталья (в девичестве Кириченко) говорит (как, между прочимым, и ее покойный муж говорил) только «по-хохлячи» и является фактически единственным живым свидетелем юности моего отца.
О тридцатых переломных годах прошлого века в истории слободы Манино помнит очень хорошо.
— Ты думаешь, только у вас в Сибирь выселяли?.. У нас тоже. Тетю мою в тридцатом году забрали. Она еще успела накануне «рядюга» нам на хранение принести. Представляешь, что делалось?... Теперь ковры кругом и никому они не нужны, а то «рядюга» добром считали. Многих из Манино к белым медведям выселили. Рубанов, что около нас жилы, за то, что имели быков, три коровы, рабочих... А что для батраков у них отдельная хата была, ну и что, что хуже хозяйской, им хорошо платили, не считались. Ночью, в чем были, в том и забрали. А как по ночам выселенцев грабили!.. Я выйду в полночь, малой интересно же, как люди на разных концах Манино «Караул!» кричат... Все забирали, даже вязкой сушки не гнушались. Одного грабили, потому что в колхоз не записался. Имел шестеро детей и хату на две комнаты под железной крышей. Хозяйку закрыли в колхозной кладовой, а она ходила, как тогда все манинские женщины: в красной юбке с широким поясом. На том поясе до утра и повесилась... Хозяин в тюрьме пропал. Такое было самоуправство!
Себя тетя Наталья помнит, как утверждает, с возраста полтора года. Потому что очень хотела вылезти из колыбели, а не удавалось. Во всяком случае смерть недавно рожденного братца в свои уже два года видит четко, как в кино: как плакали родные, как закапывали дитя в саду под деревом, а она просила «Мамо, дай лялю поняньчу!»
— Когда же меня от груди отлучали, потому что долго сосала, то отвели к бабе. Я маму зову, а баба пугает: «Москаль в торбу заберет — под окном ходит. Не плачь!» А в 9 лет мама сожгла мои сделанные из тряпок куклы и посадила вышивать крестиком. Тогда у мужчин все рубашки полотняные были вышиты вокруг воротника.
— Вот так? — я показываю тете Наталке старое фото 1956 года. На нем со мной, маленькой, дед Андрей, его вторая жена — баба Даша, сын отца от первого брака Володя, моя мама Любовь Филипповна и отец: в вышитой рубашке. И тетя Наталья с волнением всматривается...
Есть еще и другой снимок, на котором в вышиванках — отец и дед Андрей. У деда даже модная нынче вышивка: белым по белому. В молодые годы меня удовлетворяло объяснение, что род отца с юга Воронежчины, а там — об этом (хотя и шепотом) говорили даже при советской власти — живут этнические украинцы. Однако отца, Петра Андреевича Стадникова, в моем родном селе Лаврив Луцкого района до смерти называли... «кацапом» (в Западной Украине, как известно, слово «москаль» не прижилось). И на русском же никогда не разговаривал... Ставил с лавривскими самодеятельными артистами украинскую классику... И вел все вечера в сельском клубе в 50 — 60-х годах прошлого века не просто на украинском, но еще и читал со сцены произведения Тараса Шевченко (читал именно он, а не те, которые позже назовут себя «украинскими патриотами»)... А вечерницы, на которые послушать Шевченко в нашу тесную хату сходились и с соседних улиц!
— Петр Андреевич, расскажите «Гайдамак»! — просили люди, потому что отец знал наизусть, по-видимому, весь «Кобзарь».
И только через почти 30 лет после смерти отца в его родном воронежском селе мне стало понятно: драмкружком и вечерницами он утолял свою тоску по родному краю. Однако был случай, когда знание украинского языка спасло отцу жизнь. Приехав после Второй мировой войны на Волынь (сюда как «совіта» прислали деда Андрея), отец во второй половине сороковых годов работал в Заболотцевской школе, что неподалеку Иваныч. В один день пожаловали в школу хлопцы из леса...
— Я успел выскочить через окно и засел в кустах, пото му что школу окружили. Слышу, уборщицу спрашивают: «А чему же этот кацап учит наших детей?!» Та перечисляет: математике, чтению, письму, географии, украинскому языку... «Украинскому языку?! Пусть живет!» — часто вспоминал отец.
— Мы же, Наталка, начинали ходить в украинскую школу. И я с Василием, и твой папа... Учебники у нас были украинские, — вспоминает тетя Наталья. — Еще в «красной» школе на украинском учились...
Старая «красная» школа, которую так доныне и называют, стоит в самом центре села Манино, через дорогу от почти двухсотлетнего храма Святого великомученика Георгия Победоносца. Названная так из-за цвета кирпича, построенная в царские времена. Крепкое еще сооружение должно стать впоследствии манинской гостиницей: местная власть надеется на возрождение села. С других сторон церкви — еще по школе. В одном помещении, деревянном, училось уже поколение, рожденное, как моя тетя Клавдия Федоровна Павленко, в сороковых годах прошлого века, и училось уже на русском. А современную кирпичную двухэтажную построили в советские времена. Типовое просторное помещение рассчитано на несколько сотен школьников. Рядом — большой стадион. Но тетя Клава говорит:
— Детей становится меньше. Были разговоры, чтобы школу в Манино — ты только подумай! — закрыть совсем, а детей довозить в Подгорную (село около райцентра Калач. — Авт. ). Село без школы пропадет. Как улица, на которой «красная» школа стоит, называется?.. А «мертвой»! — шокирует меня названием (потому что и сама не знает и не знает никто, кого спрашивают, что официально улица — Школьная). Шокирующее название появил ось из-за того, что сложилась своеобразная традиция: поскольку храм более полувека был закрыт, покойника (где бы он ни жил) обносят вокруг храма и мимо «красной» школы провожают на погост.
«Дабы хахлы, аки волки, не смотрели в лес, учинить им повсеместное обрусение» — писала императрица Екатерина II, памятник которой недавно со скандалом поставлен в Украине. Писала во времена, когда разрушали Запорожскую Сечь и казаки убегали аж сюда, на земли бывшего Дикого Поля. Одних указов от Петра I до Николая последнего о запрещении украинского языка и письменности было издано 33. А украинская душа Манино выжила не только в языке, но и в песнях.
Однако будет ли жить она, когда оставят этот мир последние ровесники моего отца?
О том, что увидела автор в старой церкви, где крестили ее отца, и как в русской глубинке восстанавливается духовность — в следующем репортаже с малой родины.
