Речь пойдет о неких рисунках. Об их простоте и изысканности. Об их очаровании. Наконец, об их создательнице — Нине Максимовой.
Рисунков этих много. Они появлялись если не всегда, то уже довольно давно. Полное их отсутствие — был у Нины Максимовой и такой год — обозначало даже не трагедию, а катастрофу. Потом в свои права вступило время — и рисунки появились снова.
Определять самое главное в рисунках Нины Максимовой — занятие, не имеющее смысла. Но, во всяком случае, немаловажная их особенность — свобода появления (так и хочется добавить — на свет). Все они обладают блеском и прозрачностью графического экспромта — и это при том, что создание их вовсе не было моментальным. Просто кристаллизация в данном случае настолько органична, что не оставляет, по сути, никаких следов.
Чисто технически все выглядит совсем несложно. На небольших листочках ватмана (обычно размером с открытку) делается набросок карандашом. Потом — по наброску, но не всегда вслед за ним — возникает рисунок тушью. Иногда больше ничего не нужно. Иногда же — добавляется не раскрашивание, а едва заметное иллюминирование акварелью, одним-двумя цветами, разведенными до предельной прозрачности. Нередко один и тот же рисунок черно-белым и иллюминированным производит совсем разное впечатление. Это все.
У каждого художника есть свой круг тем и образов. Есть он и у Нины Максимовой.
Многие ее рисунки связаны с книгами — разумеется, любимыми. Впрочем, связь эта весьма условна. Едва ли хоть один из рисунков Нины Максимовой можно назвать чистой иллюстрацией, равно как и фантазией на тему. Ее рисунки с литературным сюжетом — это всегда прежде всего воспоминание, воспроизведение средствами внешне самыми простыми длинного и сложного ассоциативного ряда, всегда очень личного и всегда — находящего отклик в чужой душе. Цикл легенд о короле Артуре, история Тристана и Изольды, старофранцузские повести, новеллы Акутагавы, наконец, Библия — в рисунках Нины Максимовой «отражались» книги очень значительные и очень разные. Порой отражением дело не ограничивалось — и сюжет бесконечное множество раз преломлялся, прежде чем обрести ту не только смысловую, но и графическую законченность, которая необходима художнице.
Нелитературным (неуклюжесть такого определения в какой-то мере искупается его конкретностью) рисункам Нины Максимовой присуща внешняя афористичность и внутренняя сложность («Закат», «Прощание»). Их композиционная и образная ясность оказываются чем-то абсолютно иррациональным. Отсюда — безошибочность вызываемых чувств и многообразие возможных трактовок, всегда — сложных, нередко — запутанных до полной противоречивости. При этом ни на какие группы и подгруппы рисунки Нины Максимовой не распадаются. В них можно усмотреть определенный рост, хотя скорее это — творческие всплески и спады, лучше всего объясняемые разным состоянием души художницы. В общем же рисунки эти настолько цельны, что о них и говорить правильнее всего именно так, во множественном числе. Они и воспринимаются как нечто единое. Чем их больше — тем лучше; при этом впечатление становится ярче.
Как и подобает художнице, Нина Максимова предпочитает изображать героинь. Героев в ее рисунках не просто количественно мало. Им к тому же всегда отводится, по сути, роли статистов. Произносят они, правда, не «Кушать подано», а, например, «Я вас люблю», или «Прощай», а то и «Готовься к смерти, несчастная!». Но, так или иначе, дело не в реплике, а в реакции на нее героини. Ради этого и создается рисунок.
Иное дело — соборы. Давно живя в Киеве, Нина Максимова любит Львов. Его бесчисленные костелы, с их изысканными, одновременно чужими и сказочными названиями, возникают в ее рисунках как знаки далекой страны, столь прекрасной, что удивительнейшие события, священные или просто волшебные, происходят там естественно и постоянно, но при этом — сохраняют свою чудесность. Соборы становятся не просто декорациями, а важным аккомпанементом того, что происходит — и происходит как раз не с героями, а с героинями.
Итак, Изольда. Или фея Моргана. Или жена Потифара. Или Суламифь. Или святая Вероника. С ними происходит что- то очень важное, меняющее, а то и переламывающее всю их жизнь. Собственно, «происходит» — не то слово. Что-то произошло. Произошло всего мгновение назад — но сейчас уже позади. Наступает осознание. Кому-то от этого радостно, кому-то — страшно, но отступить нельзя, потому что — поздно. Изольда уже поняла, что любима, жена Потифара увидела Иосифа, а Вероника (еще не святая, еще — просто безвестная милосердная женщина) развернула плат — и на нем почти на наших глазах проступает Нерукотворный лик.
Или немного иначе — Героиня, хрупкая и нежная принцесса из сказочного замка, оказывается перед лицом испытаний, призванных ужаснуть даже зрителя-свидетеля ее истории, то есть человека, которому абсолютно ничего не угрожает. Так построен сюжет старофранцузских повестей, к которым обращается Нина Максимова, а также некоторые эпизоды артуровского цикла. Так, соответственно, построены ее рисунки, посвященные этим повестям и этим эпизодам.
События, о которых повествует Нина Максимова, нередко печальны, но всегда — светлы. Это — грусть, а порой и подлинная боль, но тоска, отчаяние, безысходность — никогда. После смерти Тристана и Изольды остается история их любви. Значит, это еще не конец. Кусочек тайны очерчен хрупкой и четкой линией. Следовательно, он может быть истолкован — по- своему — каждым.
Все сказанное вполне справедливо и по отношению к тем рисункам Нины Максимовой, которые можно было назвать бессюжетными. Место рассказа в них занимает символ, а слово «образ», к такому рисунку примененное, будет обозначать уже не персонажа, а художественную метафору.
Но, собственно, бессюжетность таких рисунков весьма относительна — просто речь идет не о событии, которое предполагает какое-то (в любую сторону) развитие во времени, а скорее о понятии, существование которого вполне статично («Жемчужина», «Созвездие Скорпиона», цикл «Времена года»). Иногда же бессюжетность подобных рисунков оказывается внешней, скрывающей длительную и сложную историю души, чаще всего — опять-таки воспоминание, которое после многократного преломления приобрело видимость чего-то стабильного и самодостаточного («Ангел. Воспоминание о Львове»).
Рисунки Нины Максимовой лишены какой бы то ни было бравады, пышных и самоуверенных внешних эффектов — в этом отношении чувство меры, присущее художнице, воистину изумительно. Лишены они и иронии, которая, впрочем, нередко является всего лишь разновидностью бравады.
Зато в рисунках Нины Максимовой всегда есть неуловимость и беззащитность видения — из тех видений, которые временами преследуют даже самых циничных людей. Хрупкая, щемящая музыкальность этих рисунков полна очарования — и обаяния. Это музыкальность старинной мелодии для клавесина или лютни — или, например, для скрипки. Соответственно, поэтичность рисунков Нины Максимовой — тоже особой, камерной природы. Продолжая игру в ассоциации, их можно сравнить со старинными французскими песнями, в чем-то очень близкими друг другу, в чем-то — бесконечно многогранными, рожденными во имя любви — и, соответственно, о любви повествующими. Или же — с той поэзией, которую (совершенно справедливо и, главное, без малейшего негативного оттенка) принято называть женской.
Говорить, что автор (в данном случае — художница) похожа на своих героинь — банальность из банальностей. Но Нина Максимова на своих героинь действительно похожа. Прежде всего — несомненно — внешне. Но главное — она, подобно им, умеет удивительно мечтать. Именно потому, рисуя мечту, она щедро позволяет каждому узнать в этой мечте — свою, а узнавшему свою мечту — ее дарит.
