Город неосуществившихся надежд, мечтаний и любви. Тебя
я оставил в состоянии полного упадка, в беде и безнадежде. Башни костелов,
купола церквей, замковые стены, а между ними — река и мосты через нее.
Мостовая старого Рынка помнит много событий. Погромы еврейских магазинов,
демонстрации, строительство городского бомбоубежища, первую польскую танкетку,
которая красовалась, разворачиваясь на мостовой, с горой оружия, брошенного
польскими вояками, с немцем, который шел рядом, с вихрастыми москалями,
убегавшими в одном белье 22 июня 1941 года. Все это я видел своими глазами.
Детское любопытство гнало меня на улицы и задерживало там до поздней ночи.
Призывные удары бубна на Рынке, собиравшие возле себя любопытных узнать
о решениях власти. Русые украинки, чернявые евреечки, белокурые полячки
прохаживались по улице Францишканской. Каменные фигуры костела, склонясь,
молчаливо смотрели на эту мешанину народов. Перед моими глазами события
резко менялись — и каждый день приносил что-то новое.
До сих пор помню чудесный солнечный день. Вдали синеют
горы, на одной из них разлегся замок, который и теперь привлекает своим
могуществом и красотой. Река с чистой горной водой и луг, усыпанный полевыми
цветами, а я бегу по нему навстречу солнцу. Хочется обнять весь мир, еще
не знакомый, но такой привлекательный. И вдруг (как будто сама судьба предупреждает,
что не все в этом мире хорошо) — я вскрикиваю от боли и приседаю. Нога
быстро распухает на месте пчелиного укуса.
Жизнь маленького городка течет однообразно. В городе утро
начинается с пения торгашей, которые ходят от одного двора к следующему
и предлагают, распевая, свой товар. Продавцы конфет, точильщики, старик,
что скупает лохмотья, предлагая за него безделушки. «Генделе, генделе —
покупаю старые ганганы, ножи, буты, холявы». Неповторимая песня во всех
тонах — от низкого до наивысшего и наоборот. Мне нечего было поменять и
я ничего не мог купить. Речь еврея была странной, и я слушал его, как обитателя
другой планеты. Время от времени тревожит появление на стенах и тротуарах
надписей «Bez zhydow», а какие-то типы пикетируют возле магазинов еврейских,
мешая покупателям заходить в них. Молодые пареньки ловят среди белого дня
евреев и обрезают им пейсы, жестоко бьют. Молодым евреечкам завязывают
юбки на шее и пускают под хохот единомышленников и боязливые взгляды случайных
зрителей. Никто не мешает этим выходкам, даже полицаи отворачиваются. Мне,
шестилетнему, все это непонятно.
Самое интересное было, когда приходил шарманщик. Он выводил
на своей шарманке однообразную мелодию и припевал, а потом, когда вокруг
собирались любопытные дети и взрослые, продавал «льосы», которые вытягивал
из коробки попугай. За мелкие деньги можно было узнать о своей судьбе.
Я все это видел из окна, ибо преимущественно сидел в закрытом жилище одинокий,
ожидая маму, которая выходила в поисках работы. Иногда она оставляла меня
во дворе, и тогда — я был свободен. Недалеко находился костел францисканцев,
и однажды я, забыв обо всем, пошел с похоронной процессией на кладбище,
а потом, не зная обратной дороги, заплакал. Меня отвели в полицию, куда
мать зашла вечером. С тех пор я был частым гостем полиции, меня там даже
подкармливали, а когда мама спешила к ним, ища меня, кричали, подтрунивая:
«Ваш сынок сидит у нас». Все разговоры велись на польском, но с раннего
детства я знал, что не поляк.
Прошло много лет. Одни легко забывают первые шаги и первые
обиды, за другими это тянется всю жизнь, не отставая. Память должна жить.
Мы не можем быть беспристрастными наблюдателями на своей земле. Сознание,
сформированное в детстве, в течение жизни становится национальным сознанием.
