Эта беседа, вообще-то, состоялась достаточно давно. Но здесь как раз тот нетленный случай, когда все сказанное значимо и по прошествии дней (недель, месяцев). Ведь то, что говорит Мамонов, — такое же творчество, как и его странные, самобытные песни, его ни на что не похожие моноспектакли. Так он устроен: стареть отказывается категорически, поет вроде об одном и том же, но не надоедает. Из героических рок-музыкальных 1980-х он — пожалуй, единственный, кто не просто дожил до сего дня в целости и сохранности, но и остался интересным, живым. Как ни посмотри — феномен, глыба-человечище.
— Петр Николаевич, у меня сразу вопрос…
— Вот я вам скажу сразу: летел в самолете, сдуру взял поллитра. И выпил. Поллитра. «Блек лейбл» этот.
— У вас хороший вкус.
— У меня доллары были, я кое-что взял в Киев... Короче говоря, пришлось выпить. Выпил. Немножко стало хорошо, эйфория, минут на двадцать. Потом облака из иллюминатора, потом сон, и вот он я весь перед вами. Какой есть. Очень мне хочется в Киев, потому что нас здесь всегда любят, мы что-то кричали, ужас весь этот делали, а нас любили. Как-то денег не было, и предложили нам видео продать, чего у вас есть на видео. Я посмотрел видео. А ничего у нас нет. Только крик и эпатаж.
— Это музыка ваша имеется в виду?
— Ну, если иметь в виду музыку, которую я сочинил, то, в общем, жизнь зря. Тут недавно выбирал, что мне очень нравится, по-настоящему, из всего. Две музыки только выбрал, две песни.
— «Пришлось выпить»... Кто заставляет? И вообще чувствуете ли вы это «пришлось» как трагедию?
— Нет, нет. Ты что (значительно). Раньше — да. Раньше… вся юность вокруг этого. Но вы ведь задали очень хороший вопрос. Кто заставляет? Заставляют определенные… А кто заставляет людей пить?..
— Вот вы так сказали о собственной музыке — это ваше обычное самоедство?
— Никакого здесь нет самоедства. Это определенная позиция. Вот это я люблю, а это не люблю.
— А почему не любите? Ведь много же музыки сочинили?
— Да, очень много. Почему не люблю? Трудно ответить. Потому что не люблю такого себя старого. И до сих пор еще это есть во мне. Ужасно, ужасно. Это рабство. Не знаю, поймете ли вы меня.
— Когда вы в первый раз приезжали сюда с «Жизнью на Марсе», вы тоже говорили о рабстве. Это важная тема?
— Крайне важная. Зачем мы живем — неужели это не важно? Каждый из нас. Неужели из-за того, чтобы детям обеспечить там чего-то такое? Да, это важно, прилично, достойно. Но не в этом-то дело. Вот, раз — и все. И нет. И все, что гладилось, все, что старалось, — прах. Сразу, моментально, за секунду. Ну и что? Разве есть какая-нибудь другая цель? Ведь нам обещали, что мы из пыли опять будем, но в другом совершенно естестве. Мне очень нравится, когда в Евангелии Христос воскрес и проходил сквозь двери, он был тоже в совершенно другом естестве. С одной стороны, он и покушать согласился, да? И с другой, — совершенно в другом естестве. Великая тайна. Великая тайна, что мы здесь все сидим вместе. И не важно, по чьему поводу. Я ли там или кто-то. Это очень сильно, ребята. И вот это меня вдохновляет и вдохновляет как-то и быть, и петь, если это кому-то нравится.
— Как вы себя ощущаете по отношению к московской среде?
— Я — никак особо. Меня зовут куда-то, вручают какую-то премию, дощечки в зале. Нет, чтоб деньгами. Мне надо ехать котов кормить в деревню, надо маму больную проведать, потом к жене, которая болеет гриппом, а они мне дощечку — давай, приезжай, и в 12 ночи я должен…
— Вы же говорили, что деньги — это гадость.
— Деньги — гадость в таком смысле, если ты из-за них работаешь. Но если ты вместо денег получаешь дощечку…
— …то это еще большая гадость.
— Никто не говорил, что деньги — гадость. Я говорил, что деньги — это адекватный труд, твой труд. Не надо из-за денег; это что, я буду из-за денег: «О, если б кто-нибудь вмонтировал в меня маленькую видеокамеру», я буду из-за денег это петь?! «Если б кто-нибудь понаблюдал за моей внутренней жизнью» — я буду из-за денег это петь?!! Я не буду из-за денег это петь... Уже не получается. Я пою о том, как живу сейчас. У меня много очень, как и у каждого, проблем, таких, которые никак не решить. Мы люди все, да? У каждого есть свои какие-то… Которые никак не получаются. Вроде договорился сам с собой, лег спать, опа! — а утром встаешь — опять! Я хочу об этом спеть. Это важно. А не то, как ты с собой договорился.
— А с Богом не пробовали договориться?
— С Богом договориться?! Вы о чем? Как это с господом договориться можно? Господь-то, вот он, и все, и под ним ты и числишься. Не под Лениным. Как это с ним договориться? Вот с ним-то и не получается.
— Ну, подружиться надо.
— Как это? Как это так? Там все очень строго. Подружиться… Вы простите меня, пожалуйста, но уж больно низко находимся. Дай Бог, вообще даже обращаться. Не говоря уже о том, чтобы договариваться. У меня такое мнение на этот счет. Находимся в такой глубине, что куда там. Даже произносить это имя не стоит. Простите, если мое мнение…
— Давайте поговорим о братьях меньших. Почему вы собираете кошек, а не собак, к примеру?
— Я не собираю кошек… Вообще, понимаете, сказано так, что мир — это продолжение нас. И любить это надо как свою руку. Какую-нибудь березу, собаку или куст. У меня, к счастью, это есть. Многого у меня нет, а вот это есть. Я очень люблю продолжение нас. И я взял кота первого, Карлушу. Он первенец у нас, конечно. А потом взял Нюшечку. И тоже думал, что это кот. А потом посмотрел — кошка. И они начали. Как обычно. Мне долго было трудно топить, а потом, когда 14 развелось, стал топить. У батюшки спросил — как, не грех? Он говорит — нет. Все, у меня нет вопросов. Если у меня вопрос — иду к батюшке.
— Во всем ему доверяете?
— А я не доверяю. На нем дух святой. Вы что? Доверяете — не доверяете. Это не надо ходить ни исповедоваться, ни причащаться, ничего. Как это так? Я, как он сказал, так и стараюсь делать. Не всегда получается, это да. Но стараюсь. Трудно бороться с собой.
— Как вы пишете тексты к спектаклям?
— Пишу? Я беру ручку, атмосферу выстраиваю, пошел-пошел. Потом смотрю — ничего не понимаю, практически… Пишу к моим спектаклям тексты очень трудно. Дело в том, что… как это называется? Паралич, да? Не. Артрит. Ручку схватил — пишу под артрит. Схватил и пошел. Потом ничего не понимаю. Как это написал Крылов, сгорела рукопись: «По прошествии лет понять не могу».
— А другими авторами часто вдохновляетесь?
— Вдохновляюсь очень часто. Когда я иду и вижу все и сразу, я вдохновляюсь другими авторами сразу, когда я вижу — «уступи соблазну». Когда я вижу на Самотеке — вот у нас дом Ермоловой — и там на плакате такие ляжки раскрытые, я не то чтобы сноб, но я не хочу это видеть на своих улицах. Я не вдохновляюсь этим совершенно. Я не вдохновляюсь тем, что не вижу родной московской морды у этих ресторанов. Не знаю. Ругать не буду. Но я вам скажу вот так, ребята, вы записывайте себе: приезжает консервная банка эта, и я приезжаю. Раз — меня поднимают. У меня 80-го года 126-й кузов «Мерс». Посмотри, как все сделано, все железное. Никакой пластмассы. Аккумулятор в багажнике, шланг силовой идет через всю машину! Нет, автомобиль кончился в 1980-м году.
— Что еще кончилось в 1980-м году?
— Ой, много! Транзисторы японцы придумали. И кончилась лампа. Помните, советские магнитофоны были ламповые. Ламповые! Какой там был саунд!
— В искусстве, музыке, поэзии тоже все кончилось?
— Конечно. Все, все скукожилось. Транзисторы, «долби», давай, переключай.
— А чего лично вам не хватает?
— Да хватает всего. Вот знаете, что нас отличает от святых? Решительность. У святых она была. Нет — и все. Никогда назад. У меня не получается.
— В чем вам не хватает решительности?
— Во всей борьбе с моими гадостями, с пьянством, со всеми обычными человеческими…
— Но когда-то вы бываете счастливы?
— Бываю. Когда удается преодолеть.
— А в творчестве?
— Нет. Это нет.
— То есть это не помогает избавляться?
— Очень помогает. Когда на сцене. Это счастье. Ради того живу. Потому что это объединение на добром, смею думать. А потом наступает обычная жизнь, остаешься один, и ни дети, ни жена, ни мать, никто… Там приходится… Ну потом потихоньку налаживается.
— Вы именно поэтому пришли к театру?
— Какая разница? Никакой разницы. Правда.
— Какая самая сложная часть спектакля?
— Как быть потом. Потому что перед этим нервы, перед этим готовишься. Так или иначе скинул, а потом начинается. Анализ или… Восхвалений-то уже нет, такого удовольствия не бывает.
— В афише «Шоколадного Пушкина» было написано — «метры сюрреализма Петр Мамонов и Сальвадор Дали». При чем здесь сюрреализм?
— Совершенно не при чем. И вообще, все эти образы так называемые — никакие не образы, это я сам, я так живу, так существую. Знаете, с самим собой очень трудно жить. Если по-честному. Никак не получается. А когда получается, вдруг — прямо свет в душе. Это самое главное.
— В «Есть ли жизнь на Марсе?» вы держались за пьесу «Предложение»...
— Да. Было легче.
— А спектакль «Шоколадный Пушкин» состоит из довольно разных фрагментов. Как вы их соединяете?
— Это жизнь моя. Где-то я слышал, не знаю, кто сказал, что это хуже, чем «Марс». Я с этим не согласен. «Пушкин» — совсем другой, очень тонкий, он не получается никогда.
— Вы не думали сделать спектакль в деревне, в том пространстве, где вам хорошо?
— А мы играли там «Есть ли жизнь на Марсе?», в сельской школе. Был свет, звук, все как следует. Пришли десять бабок. Я — «Ну как?» — «Ты ничо, ничо, — они говорят. — Ничо, ничо. Чо ты кричишь так?» Наверно, они правильно сказали. Я очень отношусь хорошо к тому месту, где живу. В том смысле — что к людям, которые там живут, и вообще, как все происходит. Не так, как в Москве. 150 километров — а совершенно не так. Правда, ребята. Я живой свидетель. Хорошо, что мы такие, что можем приезжать заработать. Очень трудно и нище, и с улыбкой, и нормально, и никто не жалуется. Такие растут там парни, ломовики. В интересное время мы живем.
— Если б можно было жизнь переиграть, что-то по- другому прожили бы?
— Да ну, как это переиграть, ты же сам хоть понял, что сказал?
— Но выбор же есть у человека.
— Человек свободен в одном только моменте — или туда, или сюда. Тут самая главная проблема. Куда? Не мне уж судить. Бывает туда, бывает сюда. По- разному. Бывает в один день — пять раз, бывает четыре месяца твердо, а бывает в один месяц вот так крутит. Пытаюсь удержаться за правильное, за твердое. Не всегда получается. Ох, не всегда. Скорее, не получается.
— Батюшка должен помочь, по идее?
— Не батюшка должен помочь, а Бог. Если уж так. Не батюшка — никто, ни я — никто. А если Господь поможет — выберусь, если нет — буду там, где был. И вот с этой точки зрения все творчество так называемое никак не вписывается, пойми. И вот сидишь и думаешь: что, жизнь зря? Как странно, я не буду там сейчас плакать, вот так вот спокойненько для себя — две песни. И очень это правда. Потому что у многих людей так. И хорошо, если б кто-нибудь понял. Дайте закурить, есть у кого?
— Давно курите?
— Не очень. Около года.
— А раньше?
— Ни разу. Около года.
…
— Да нет, ну, мы как, что мы здесь собрались? Я какой-то и вы какие-то. Нет, конечно, все мы. Ну и у каждого ведь так. Ведь правда. Зачем мы каждое утро встаем, а? Да, надо, я обещал. Вдруг понимаешь, что это какая- то чепуха. Чепуху обещал кому- то. Зачем, что? Деньги… И все начинает из-под рук сыпаться. Начинаешь закрываться алкоголем или наркотой, или чем-то. Ну и что? А там вообще, там такие (уважительно) тоннели. Ничего вообще не видно.
— Петр Николаич, живете в деревне, а работаете в городе. Раздвоения не ощущаете?
— Да я не живу ни в деревне, нигде. У меня сейчас дома нет. Мама болеет, я живу на Каретном, в центре, а потом еду в деревню кормить котов, а потом к жене в Чертаново, а потом… Чепуха. Ну раз так, значит… Надо простоту сердца, простоту. Как есть — так и есть.
— Как же прийти к этой простоте?
— А черт его знает. Не знаю. Есть пути, конечно.
— Что нужно себе сказать?
— Но вы же знаете. Не делать то, что не надо.
— Но это понимаешь, а сделать все равно не можешь.
— Можешь. С Божьей помощью. Вот я не мог, мог, потом опять не мог… Если есть такая установка: вечность или в этом жизнь. Тогда все делается для вечности.
— Применяете?
— А иначе как же? Там уж каждый сам с собой начинает бороться. Очень трудно.
— А вы часто улыбаетесь сам себе?
— Да, я — довольно часто. Не такой уж я прямо серьезный, нет-нет-нет.
— Для русского человека всегда первым стояло слово, а потом уж звук. Для вас что первично?
— Что-то вы куда-то… Мне трудно понять. Звук, слово. Ну вот у меня магнитофон «Фортекс» 16-канальный. Я включил и думаю — что бы спеть? «Ооо, как я хотел бы, чтобы ты вмонтировал в меня маленькую видеокамеру». Вот у меня так спелось. Как это? Что это? Я не знаю.
— Над чем еще нынче работаете, кроме спектаклей и музыки?
— В кино участвую. Альтернативное. Черно-белое. «Пыль». Уже сняли. Что, мол, человек хочет новое тело получить. Он такой толстый, а там — атлет. И один раз его туда засунули, и он атлет. А потом вышел, и опять туда. А я врач, я отталкиваю. Говорю — ты что?.. (грозно). «До тех пор, пока!..» — и так далее. Потом — ну, ладно, иди. И когда он идет — бух, взрыв. Взрывается. Я перед студентами, аудиторией…
— Студенческий вопрос: скажите коротко и ясно, положа руку на сердце: какое ваше самое большое желание по жизни?
— Ох… Мир тот самый, которого никогда не могу достичь. Не получается никак. Ну ничего. Все по-честному. Каждый день жить очень тяжело. Как говорили мудрые, что праздник каждого дня — удаление от греха.
— Петр Николаевич, я помню ваши визиты в Киев и не могу отделаться от ощущения, что за эти годы вы как-то устали очень.
— А потому что борьба идет.
