Небольшая утиная стайка собиралась в теплые края.
На озерах уже входила в свои права осень, стал холоднее воздух, задул сильный северный ветер. Последние несколько дней с неприветливого, затянутого тучами, неба слышались прощальные крики журавлей — те уже летели туда, где грело солнце, было тепло и хватало корма. Утиная стайка еще там не была; уточки вывелись прошлой весной в этом озере, за лето подросли среди камышей и осоки и беспокоились только об одном — как наесться. Этим летом с кормом стало плохо, от нескончаемых дождей вода в озерах стояла высокая, подтопила берега сенокосов; трава, которая всегда нравилась уткам, оказалась глубоко под водой, доставать корм было неудобно и тяжело. Да и там почему-то становилось все меньше корма, поскольку пригодные места позамывало песком с раскопанных экскаваторами берегов. Утки до осени чувствовали себя слабыми, плохо росли и всегда были голодны.
Старый селезень уже несколько дней чувствовал какое- то тревожное беспокойство. Водяная братия подчинялась инстинкту, извечной птичьей воле, которая в определенное время осенней порой гнала птиц на юг, где было спасение от голода и стужи. Но молодая стайка не ведала об этом и потому мало что чувствовала. Измученные летним недоеданием, утки не переставали бултыхаться куцыми задками в воде и рыскать по дну неутомимыми клювами.
Как-то утром, когда немного просветлело небо, низко под облаками, хлопая крыльями, пролетел утиный косяк — это отправилась в теплые края соседняя стая из ближней заводи. Ощутив очередной приступ беспокойства, селезень немного приподнялся над водой и тревожно захлопал крыльями, привлекая тем самым внимание своей небольшой стайки. Но ни одной из его уточек не было поблизости. Тогда он быстренько поплыл вдоль камышей этого очень длинного, на несколько верст, озера и скоро нашел всех. Его утки с некой несвойственной им ранее живостью плескались в мутной воде, и селезень понял: они нашли поживу.
Берег тут был голый, без травы и кустов. Вдали за горбатым пригорком высились две закопченные трубы, из которых в небо безостановочно плыл дым. Вообще-то тут было довольно уютно, холм заслонял небольшую заводь от студеного северного ветра. Хоть и мало верилось, что тут нашелся корм, но, видимо, это было так. Иначе бы утки не вели себя так оживленно, словно в последний раз в жизни стараясь наесться. Селезень тоже нырнул поблизости, привычно провел клювом по мягкому дну и сразу почувствовал, понял, откуда корм. В воде, спрятанный под крутым берегом, торчал конец бетонной трубы, из которой что-то текло в озеро — мутное, но приятное на вкус.
В тот день утки туго набили свои зобы, под вечер едва шевелились на воде и заночевали кучкой неподалеку в реденьких камышах. Селезень, который тоже с полным зобом приплыл туда последним, утомленно задремал, качаясь на мелких волнах, с твердым намерением завтра лететь.
Но назавтра, как только в небе над озером развиднелось, утиная стайка наперегонки бросилась из камышей в заводь. Уточки сразу начали нырять и набивать зобы. Наверно, перед отлетом негоже было слишком наедаться, но селезень никак не мог остановить их стремление. Да и сам охотно подкреплялся вместе со всеми, думая: пусть наедятся, а уж затем он их поднимет в полет. Должно быть, такого же мнения была и старая утка- мать, которая сначала подплыла к селезню, коротко крякнула и сразу подалась к стае. Она и подросших уточек не покидала без присмотра, хотя шустрые дочери уже не очень-то и слушались ее. Не то что раньше, когда были маленькими...
В такой же суете пробежал и второй день. Утки вволю наелись и еле приплыли вечером в уютные камыши. За ними приплыл селезень, и вся маленькая стайка успокоено закачалась на тихой воде.
На следующее утро селезень выплыл из камышей первым и громким хлопаньем крыльев подал знак собраться поближе к нему. Утиная стайка сразу оживилась, проснулась, но к селезню подплыли только три уточки, остальные шустро двинулись под обрыв с кормом. Это уже было непослушание, селезень готов был крепко рассердиться. Но не умел этого — утиный язык был скуп и умерен. Свой новый сигнал крыльями он адресовал утке-матери, которая было вознамерилась отправиться за утками. Та была вынуждена вернуться, прокрякала нечто, что на утином языке могло означать: дай уткам поесть! Селезень дал согласие, но до полудня, не больше. В полдень он так же, под обрывом, крыльями и криком дал понять стае, что надо кончать набиваться, пора и в теплые края. Они на озере остались едва ли не последние. Как бы не опоздать.
Его, однако, почти не слушали, некоторые все пытались нырять, будто боясь потерять последние пригодные для этого минуты. И селезень понял, что его усилия напрасны, тем более что утка-мать вскоре присоединилась к неслухам. Одна только маленькая уточка Серенькая качалась возле селезня-отца, словно молчаливо разделяя его обеспокоенность.
Утки явно не хотели никуда лететь, им и здесь было неплохо.
Селезень не знал, что с ними делать, как растолковать, что это — опасно. Если они опоздают, в поднебесье их может застать непогода, а то и снег, они погибнут, не долетев до теплых краев. А то еще ударят морозы, и озеро замерзнет. Тогда они останутся без корма и тоже пропадут. Свою обеспокоенность он с возмущением, громко крякая и хлопая по воде крыльями, довел до ведома стаи, когда та, наконец, наелась, и утки перестали нырять. Однако ему не очень-то поверили. И вправду, до сих пор ведь было не холодно, довольно уютно в этой прикрытой холмами заводи. А главное — нагревшаяся за лето озерная вода казалась теплее ветра, из нее не хотелось вылезать. Но селезень знал, что так будет недолго, что озеро в конце концов замерзнет. А лед — погибель для утиного племени. Но на все его старания утки не откликались, не веря ему. Утка-мать коротко и выразительно повела крылом сначала в одну сторону, потом в другую, что означало: может, замерзнет, а может, нет. Зато тут есть корм.
Да, тут был корм, который уже проклинал селезень, ибо этот корм появился весьма не вовремя — не там и не тогда, когда было нужно. Сейчас эта нежданная сытость угрожала погубить уток. Как и их голодная торопливость. Утки за несколько дней заметно отяжелели и с всегда набитым брюхом выглядели неуклюжими. С таким брюхом весьма непросто было даже подняться в воздух, не говоря уже о том, чтобы преодолеть долгий и тяжелый путь в теплые края. Но что мог поделать селезень?
Он мог бы лететь один или с Серенькой, которая пока что слушалась его. Но он не хотел бросать остальных, этих прожорливых, глупых дурех которые не хотели понять, что их ждет. Селезень так встревожился, что сам перестал нырять в мутную воду, лишь кружил по заводи да хлопал по воде крыльями, проявляя таким образом свое беспокойство и гнев. Однако, похоже, на селезня уже перестали обращать внимание.
Как-то утром он заметил, как заросший травой холм вдали словно покрылся плесенью — это брался первый предзимний иней; в воздухе было слишком морозно. Впрочем, вода в заводи была по-прежнему теплой, всюду над ней вилась легкая прозрачная дымка, в которой особенно оживленно чувствовали себя утки. Селезень тогда сделал едва ли не последнюю попытку вывести их на озеро и поднять в воздух. Но вскоре понял, что ни одна из них уже не поднимется — так все отяжелели от чрезмерной сытости. И все никак не перестанут нырять — наедаются. Каждый день к вечеру набивали свои обвисшие зобы. Корма возле трубы все не уменьшалось.
Селезень был уже не молод, три осени подряд он улетал на юг и каждую весну возвращался на свое озеро. И он не мог не понимать, чем закончится утиное непослушание. Он только не знал, как сам должен относиться к этому. Но и спасаться самому было уже поздно. Тогда он последний раз поговорил с уткой-матерью, которая одна могла ему помочь. Да не захотела. Наверное, как всегда, не хватило ей утиного ума.
Между тем, на берег лег первый легкий заморозок. Пригорок забелел под снегом, став даже красивее, чем прежде. А заводь все курилась под теплой пахучей дымкой. Уткам в ней было весьма уютно и спокойно. Однажды утром утка-мать так и сказала селезню: зря беспокоишься, тут будет не хуже, чем на юге. Тут — цивилизация, труба прокормит. А мороз? — возразил селезень. А мороза, может, и не будет, ответила утка. Не было ведь его летом.
Селезень понимал, что она ошибается, но не мог ее в этом убедить. Особенно, когда ее поддержали остальные утки. Даже его любимая Серенькая, и та последнее время слишком отяжелела и больше держалась на воде возле матери. Селезень все чаще оставался в одиночестве и порой начинал сомневаться в своей правоте. А может, и вправду мороза не будет? Не бывает же его на юге, куда летят птицы.
Но то — на юге. Тут же был если и не север, то нечто близкое к нему. Ждать чего-то хорошего, видимо, не следовало. Однако утки, как и люди, всегда предпочитали надеяться на лучшее. А что лучшее — обманчивая вещь, утки не понимали.
Как-то ночью очень похолодало, озябшие утки еле дождались утра. И тогда увидели, что берег в камышах прихватил пригожий тонкий ледок. Некоторые даже попробовали его клювиками, на вкус он нравился и быстро таял. Чтобы выплыть в заводь, его легко проламывали брюшками и лапками и так добрались до кормящей трубы. Но назад стайка уже не успела — камыш за день повмерзал в лед. Тогда утка- мать взобралась на край льда и вразвалку пошла первой. За ней так же неуклюже побрели утки — им хотелось ночевать там, где привыкли. Селезень туда не пошел и остался на свободной ото льда воде в заводи.
Но и заводь становилась все уже. Мороз потихоньку, но неотвратимо расширял свои ледяные владения. Через несколько дней в заводи осталась небольшая полоска чистой воды вдоль берега. Там весь день и сновали утки. Правда, не все. Некоторые вылезали на лед и уныло сидели, словно ждали чего-то. Среди них был селезень. Он уже никуда их не звал — некуда было звать. Он только молча укорял себя, что не смог в свое время заставить подняться их в полет. Но как было оторвать проголодавшуюся стаю от богатого корма? Зачем теперь корм?
Ночевали теперь в тесной полынье, и однажды утром увидели, что трубы, торчавшие вдали из-за заснеженного пригорка, перестали дымить. Это не слишком обеспокоило уток. Всполошились они, когда увидели, что в воде из бетонной трубы ничего не течет. Уткам было невдомек, что это обанкротился завод и труба перестала действовать. Как и все остальное на заводе. А узкая полынья тем временем становилась все уже. Покуда лед окончательно не сомкнулся с берегами.
...Когда снова наступила весна и утомленные стаи гусей, журавлей и уток начали возвращаться из далеких теплых краев, они не нашли в заводи никого.
Только несколько пестрых мокрых перышек кое-где болтались в камышах возле берега. Это было все, что осталось от беспечной утиной стайки.
