Со второй половины ХХ века развитие техносферы, сопровождавшееся завершением процессов урбанизации и научно-техническими революциями в развитых обществах, привело к тому, что техногенные аварии стали доминировать над природными катаклизмами — вначале по количеству, а затем и по ущербу.
Наше общество усложнялось быстрее, чем методы управления безопасностью, чем развивались подходы к анализу восприятия угроз, к оценке, управлению, и коммуникации угроз и рисков. Собственно, в начале 1980-х даже большинства слов таких не было, вне весьма узкого и специфичного круга теоретиков, а проблемы, которые нужно было решать при помощи соответствующих инструментов, уже появились. В таких условиях вероятность крупной катастрофы существенно возрастала.
Случилось так, что именно мы стали участниками такой катастрофы. Катастрофы, которая изменила наше общество, культуру и политику, серьезным образом повлияла на развитие технологий и науки во всем мире.
Как бы это цинично не звучало, но каждая техногенная катастрофа — это в том числе и грандиозный эксперимент, результаты которого позволяют совершить научный и технологический прорыв, значительно углубить наши знания и улучшить многие технологии, в частности, методы безопасности и управления рисками. Мы собираем информацию и делаем выводы, которые позволяют нам если не избежать подобных ситуаций в дальнейшем, то — во всяком случае — значительно уменьшить воздействие катастрофических событий.
Чернобыльская катастрофа дала фантастический толчок развитию методов исследования природно-антропогенных систем, технологий и методик экологического мониторинга и контроля технологических, в том числе аварийных, объектов; позволила развить методы сбора, анализа и комплексной интерпретации данных во многих областях — от математики, физики и химии до геологии, геоинформатики и спутниковых наблюдений Земли, запустила новые механизмы международной научной и технической кооперации; были существенно развиты важные положения теории системных рисков, методы комплексного управления интегрированной безопасностью.
Казалось бы, за более чем 30 лет мы накопили столько данных, что должны знать о катастрофе и ее последствиях все. Однако это не так. Как потому, что наше знание о комплексном воздействии на сложную, многокомпонентную динамическую природно-антропогенную систему все еще существенно неполно, так и потому, что наши представления являются существенно мифологизированными.
Это с одной стороны мешает установлению научной истины, но с другой, само по себе является отдельным научным результатом.
Что касается научной истины, то через 32 года после аварии можно подвести некоторые формальные итоги, согласно обобщенным в национальных и международных, в частности, в докладах ВОЗ и МАГАТЕ, данным многолетних исследований.
Так, уже вполне достоверно установлено, что за исключением персонала станции и ликвидаторов, работавших в первые дни после аварии, большинство людей, проживавших на загрязненных территориях, получили относительно низкие дозы облучения, сравнимые с уровнями фонового излучения.
Общее количество смертей, достоверно связанных с аварией или ожидаемые в будущем в течение жизни ликвидаторов и местных жителей в наиболее загрязненных районах, оценивается примерно в 4000 человек.
Наблюдаемая несогласованность данных связана с недостоверностью статистики о причинах смертности, а также с тем, что среди населения широко распространены ожидания плохого состояния здоровья и склонность приписывать все проблемы со здоровьем радиационному воздействию.
Большинство исследований свидетельствуют о незначительном росте заболеваемости лейкемией среди ликвидаторов, при отсутствии такого роста у детей или взрослых жителей загрязненных районов. Было также отмечено небольшое увеличение количества раковых заболеваний и заболеваний сердечно-сосудистой системы. Но, вероятно, их увеличение скорее связанно с влиянием таких факторов, как курение, алкоголь, стресс и нездоровый образ жизни.
Также, из-за относительно низких доз облучения, никаких свидетельств снижения рождаемости не наблюдалось. Кроме того, поскольку дозы были низкими, не было никаких доказательств какого-либо влияния на количество мертворождений, неблагоприятные результаты беременности, осложнения родов или общее состояние здоровья новорожденных детей. Небольшое, но неуклонное увеличение количества зарегистрированных врожденных пороков развития как в загрязненных, так и в незагрязненных районах связано с улучшением отчетности, а не с радиацией.
Чаще всего в медицинских отчетах сообщалось о симптомах стресса, депрессии, тревожности и физически необъяснимых симптомах, в том числе об ощущении «плохого состояния здоровья». Идентификация пострадавшего населения как «жертв», а не «выживших» привело к тому, что они воспринимали себя беспомощными, слабыми и не способными контролировать свое будущее. Это, в свою очередь, привело к чрезмерно осторожному поведению и преувеличенным проблемам со здоровьем, или же к безрассудным действиям, таким как потребление грибов, ягод и рыбы из загрязненных районов, чрезмерному употреблению алкоголя и табака и проч.
Также, в течение последних трех десятилетий изучались и широко отслеживались экосистемы, пострадавшие от чернобыльской катастрофы. Сейчас в районе аварии функционируют несколько мониторинговых систем. Создание в 2016 Чернобыльского радиационно-экологического биосферного заповедника должно было существенно способствовать исследовательским и мониторинговим работам, хотя пока серьезных прорывов в этом направлении не наблюдается.
Сильнее всего пострадало сельское хозяйство, которое потеряло 784,32 тысяч гектаров угодий, и лесное хозяйство, утратившее 694,2 тысяч гектаров леса. Последовавший через несколько лет коллапс СССР привел к катастрофическому снижению уровня жизни, безработице и росту бедности в пострадавших районах. Все районы, подверженные воздействию радиации, оказались уязвимыми. В пострадавших районах бедность ощущается особенно остро. Заработная плата в сельском хозяйстве, как правило, низкая, а занятость вне сельского хозяйства ограничена. Регион покинула квалифицированная и образованная рабочая сила, особенно, молодежь. За прошедшие 32 года эти тенденции так и не были преодолены.
После аварии более 350 тысяч человек были переселены из наиболее загрязненных районов, а 116 тысяч из них были эвакуированы сразу после катастрофы. Опыт аварии и переселения для людей был настолько травматичен, что многие так и не смогли найти постоянной работы, и продолжают пребывать в убеждении, что им не место в обществе. Опросы показывают, что те, кто остался или вернулся в свои дома, лучше справились с последствиями, чем те, кто был переселен. В первые годы также отмечалась существенная напряженность между старыми жителями сел и переселенцами, которая не способствовала адаптации.
Демографическая структура пострадавших районов стала перекошенной, поскольку многие квалифицированные, образованные и склонные к предпринимательству жители, зачастую молодые, покинули районы. Таким образом, население преимущественно состоит из пожилых людей с небольшим количеством навыков, необходимых для восстановления экономики.
Стареющее население приводит к значительному превышению смертности над рождаемость, что в свою очередь усиливает ощущение того, что эти районы опасны для жизни. В таких условиях даже при высокой заработной плате трудно найти квалифицированных специалистов для работы на этих территориях.
Можно таким образом сказать, что воздействие чернобыльской катастрофы на психическое здоровье является самой большой проблемой общественного здравоохранения, порожденной аварией на сегодняшний день. Начиная с 1986 и до сегодняшнего дня жители районов, считающихся подвергшимися воздействию аварии, продолжают негативно оценивать свое здоровье и благополучие, преувеличивать чувство опасности для своего здоровья от радиационного воздействия, а также верить в более короткую продолжительность жизни. Постоянная тревожность, связанная с воздействием радиации на здоровье никак не уменьшается с течением времени, несмотря на то, что никаких объективных данных для ее распространения нет.
Все это свидетельствует не только о том, что риски, связанные с аварией, были первоначально преувеличены более чем в 10 раз, но и о том, что по большому счету, 32 года мы живем в пост-чернобыльском мифе. В сложной совокупности фольклора, порожденного самой страшной техногенной катастрофой в истории человечества, сознательной лжи и полуправды государственных органов о причинах и последствиях аварии, легенд, основанных на рассказах очевидцев, добросовестных заблуждений и ошибок исследователей, журналистских «сенсаций», нагромождении наблюдений, которые все еще ждут систематизации и выводов.
Все эти годы существует огромный разрыв между научным знанием о последствиях аварии и общественным мнением, которое влияет на политические решения. Общественное мнение, политические решения и декларации чаще всего находятся под влиянием того самого чернобыльского мифа, имеющего весьма слабое отношение к реальным последствиям катастрофы.
Можно утверждать, что много лет мы платили за миф, что косвенный ущерб от аварии, связанный с социально-психологическими последствиями, который отразился в социально-экономических решениях, оказался значительно выше прямого ущерба от действия поражающих факторов аварии.
В действительности, ни одна из страшных легенд, господствующих в массовом сознании — о катастрофическом влияние на здоровье десятков и сотен тысяч людей, о массовых генетических последствиях аварии, о необратимых и страшных изменениях окружающей среды в зоне поражения — не была подтверждена статистически.
Скорее, были поставлены вопросы о нашей способности прогнозировать риски и оценивать последствия такого рода катастроф в сложных многокомпонентных динамических системах.
При этом, правда, следует учитывать, что статистика не позволяет понять причинно-следственные связи, и не дает ответа на вопросы о природе явлений. Кроме того, статистические методы чувствительны к параметрам выборки, а более-менее полные данные мы получим не ранее, чем через 5—7 лет. Поэтому мы по-прежнему полагаем, что не все непрямые воздействия чернобыльской катастрофы адекватно учтены.
ФОТО АРТЕМА СЛІПАЧУКА / «День»
Эта катастрофа дает нам возможность задуматься над тем, как мы воспринимает угрозы, как мы коммуницируем угрозы и риски, насколько адекватно мы управляем рисками.
И в этой связи стоит сделать одно замечание. Классическая теория безопасности учит нас, что практически не существует критериев, по которым можно корректно сравнивать природные, техногенные, социальные и военные катастрофы, — слишком разные их природа, причины и движущие силы. А потому любые аналогии тут не просто бессмысленны, а даже ошибочно губительны в своей «простоте и очевидности».
И тем не менее, именно комплексные кризисы иногда требуют выхода за классические рамки. И тогда выясняется, что модели восприятия и коммуникации рисков являются тем важным «общим», что что определяет устойчивость общества по отношению к наборам комплексных угроз. Это — те параметры, по которым мы можем «сравнивать» разнородные угрозы и «настраивать» системы управления безопасностью.
И это тоже то открытие, которым мы «обязаны» чернобыльской катастрофе. Открытие, на редкость актуальное сегодня.
Проблема в том, что сегодня та же самая ситуация, как 40 лет назад с техногенными, сложилась в угрозами социальными и военными — развитие и усложнение нашего общества опередило нашу способность управлять угрозами и рисками. И от того, как быстро мы осознаем и научимся адекватно воспринимать и отвечать на сложившиеся вызовы зависит наступление будущей катастрофы и ее последствия.
