В дни, когда весь мир вспоминает героев-чернобыльцев, защитивших Европу, да и всю планету, от страшной беды, эта новость звучит кощунственно. Накануне трагической даты Верховная Рада не смогла преодолеть вето Президента на принятый ранее закон «О статусе и социальной защите граждан, пострадавших вследствие Чернобыльской катастрофы», восстанавливавший социальную защиту людей, жертвовавших своим здоровьем и даже жизнью.
Да, у государства сегодня финансовые трудности. Но ведь в стране война, среди военных есть убитые и раненые. Как повлияет на боевой дух солдат такое отношение государства к своим героям? Воспоминания одного из них, бывшего старшего инженера управления блоками ЧАЭ, а затем, сотрудника отдела науки «Дня», свидетельствуют: эти люди заслуживают уважения и почестей, а также, безусловно, социальной защиты.
26 апреля 1986 года, ничего не зная о случившемся ночью, я приехал на свою обычную рабочую смену и стал за пульт управления четвертого блока. А вечером этого дня я в последний раз нажал кнопку на этом пульте и оставил его навсегда. В этом нет ни заслуги, ни вины. Просто исторический факт. В это мгновение фактически завершилось отчаянное противостояние атомщиков аварийной ситуации. Началась ликвидация последствий катастрофы, продолжающаяся по сей день. Мы пытались делать и делали то, что кроме нас не мог сделать никто другой — ни пожарные, ни ученые. Но когда не включился единственный уцелевший насос для подачи воды к реактору, миссия операторов закончилась.
Главным для меня, как и для многих других в тот день, было охлаждение ректора. Этого требовали все инструкции, руководство АЭС и даже чиновники из Москвы, которые время от времени звонили на атомную станцию по телефону и требовали во что бы то ни стало подавать к реактору воду. Для устранения новых угроз дежурной смене нужно было что-то остановить... отключить... перекрыть... опорожнить... удалить... обесточить или наоборот — заполнить... включить... соединить... И за то, чтобы это сделать, платили жизнью.
ФОТО ИГОРЯ КОСТИНА
К примеру, из турбинного отделения нужно было как можно быстрее удалить масло, чтобы оно не загорелось. А его больше ста тонн в каждом из двух баков возле турбин. Оператор мог бы повернуть ключ на пульте, и масло вылилось бы в специальную подземную емкость за пределами здания. Но из-за больших разрушений и разорванных проводов с пульта сделать это было уже невозможно. Поэтому два оператора пошли в опасную зону и сделали все руками. Они погибли, но масло не загорелось, и четвертый блок не превратился в ядерный Везувий. А как удалить водород из электрогенератора? Если этого не сделать, то произошел бы мощнейший взрыв. Атомщики пошли в опасную зону и ценой жизни выполнили крайне необходимые рутинные операции.
Больше всего жертв было в смене, работавшей в момент взрыва. Многие попали под завалы. Их мы находили обессиленными, с сильными радиационными загрязнением и серьезными травмами. Из опасной зоны выносили их на себе. А после этого на плечах и руках спасателей появлялись радиационные ожоги, не дающие о себе забыть всю оставшуюся жизнь. Одного из операторов — Валерия Ходемчука — найти так и не удалось. Он навеки остался под обломками. И когда мы сегодня говорим о «саркофаге», то следует помнить, что это еще реальная могила. На стене между третьим и четвертым блоками есть мемориальная плита. Не бывает дня, чтобы на ней не было цветов.
Сокращенное название моей должности на станции — СИУБ (старший инженер управления блоками). Непосредственно на рабочем месте, у пульта, уровень радиации составлял 800 микрорентген в секунду, что ровно в тысячу раз больше допустимого для атомщиков уровня. Но, как потом оказалось, это было едва ли не самое «чистое» место, где в тот день мне пришлось побывать. С самого утра вместе с тремя коллегами — Виктором Смагиным, Вячеславом Орловым и Аркадием Усковым — мы вручную открывали подачу воды в реактор в полуразрушенном и залитом водой помещении.
Вернувшись на место я, как положено, записал свои действия в оперативный журнал и посмотрел на часы. Казалось, что уже середина дня, и у реактора я был несколько часов. Оказалось, прошло всего полчаса. В то время мы были готовы делать все, что требовалось, чувствовали какую-то приподнятость и неуместную торжественность. Как я узнал несколько лет спустя, это была так называемая «радиационная эйфория» — такие состояния может вызывать высокая радиация. Чуть позже началась тошнота — признак сильного облучения. Она прошла после противорвотной таблетки из солдатской аптечки, которую на пульт принес начальник смены реакторного цеха Сергей Камышный, и «угостил» меня и Виктора Смагина. А вечером после смены, когда я снял белую операторскую униформу, то увидел красивый бронзовый загар... Правда, дня через три он исчез.
Примерно в десять часов утра закончились запасы чистой воды. Пришлось заполнять баки напрямую из реки. С инженерной точки зрения это недопустимо, но тогда приоритеты были уже иными. Начальник смены 3 и 4 блоков Владимир Бабичев взял на себя самые опасные операции, и в результате получил лучевую болезнь.
Примерно в 11 часов утра мой непосредственный руководитель — начальник смены 4-го блока Виктор Смагин подал команду: «Всем покинуть четвертый блок!». Это было трудное решение — отказаться от дальнейших действий и, вопреки инструкциям и приказам «сверху», признать продолжение работ на разрушенном блоке нецелесообразным. После этого на пульте остались двое — Смагин, как старший на блоке, и я. Состояние Смагина из-за переоблучения было очень тяжелым, но он сначала велел уйти с четвертого блока мне, и только потом ушел сам. Ушел последним, как и подобает капитану «тонущего корабля».
Позже Смагин был награжден орденом Ленина. Но тогда — 26 апреля — московские чиновники не понимали, что происходит. Они по-прежнему звонили и требовали, во что бы то ни стало подавать воду в реактор! Смагин в крайне тяжелом состоянии, еле передвигаясь, ушел в медпункт. Я же... вернулся за пульт четвертого блока. И все время оставался на связи с другими операторами и вместе с ними пытался возобновить подачу воды...
В конце концов пришлось все же отступить. Мы сделали там все, что смогли! Кроме огня и радиации, было много других опасностей. Из разорванных труб били струи обжигающего пара и горячей, да еще и радиоактивной воды. Владимир Шашенок умер в тот день именно от ожогов. Операторов, мокрых от воды и пота, било электрическим током от разорванных проводов. Дышать приходилось ядовитым дымом и радиоактивной пылью. Разрушенные строительные конструкции держались буквально на честном слове, и в некоторых местах приходилось работать под бетонными глыбами, которые свисали с крыши и могли рухнуть в любой момент. Одному из операторов — Юрию Корнееву — ночью пришлось буквально убегать от бетонных плит, которые одна за другой, будто домино, падали у него за спиной с крыши турбинного зала...
По заключению службы дозиметрии ЧАЭС, моя доза облучения, полученная в тот день, составляла 120 бэр (1,2 Зиверта). По теперешним украинским нормам, для операторов АЭС она не должна превышать два бэра в год. Нормы Советского Союза в 1986 году допускали облучение операторов до 5 бэр. Как утверждают медики, доза около 100 бэр приводит к острой лучевой болезни. Мне такой диагноз не установили. То ли организм не отреагировал на облучение «как положено», то ли медики послушались чиновничьих «советов» не ставить диагнозы, связанные с облучением.
До аварии я в свободное время
изучал историю. Но тут я своими глазами увидел, как она делается и пишется. А потому потерял доверие к тому, что можно было прочитать в учебниках. Так, советская пропагандистская машина взвалила вину за катастрофу, главным образом, на операторов станции. А через несколько месяцев мне и другим специалистам, работавшим на ЧАЭС в первые часы после взрыва реактора, пришлось подписать бумагу из КГБ о неразглашении целого перечня сведений.
В 1990 году я получил второй, на этот раз журналистский диплом и стал писать о проблемах Чернобыля. Но далеко не все мог рассказать о своих друзьях-операторах — Леониде Топтунове и Александре Акимове... Именно Акимов ночью 26 апреля руководил сменой операторов на четвертом блоке. А Леониду Топтунову довелось, выполняя указания сверху, нажать ту самую кнопку, которая привела к непредсказуемому поведению реактора и его взрыву. Оба погибли из-за переоблучения и уже не могли ответить на лавину обвинений, которая на них обрушилась.
КГБ теперь уже нет. Так что люди должны знать, что за несколько секунд до взрыва оператор Леонид Топтунов действительно нажал «красную кнопку» под названием «АЗ-5» (аварийная защита 5-го рода). Он имел право на это и должен был это сделать. Это фактически был аварийный тормоз реактора, стоп-кран, который должен, во что бы то ни стало, остановить реактор в любых условиях и что бы ни случилось: при любых поломках или неисправностях на блоке, ошибочных действиях персонала, при шторме или даже землетрясении! Именно так должна быть спроектирована эта кнопка, потому что этого требуют нормы проектирования в ядерной отрасли. Мне, проектанту по образованию, это внушили еще на студенческой скамье. Но из-за изъянов в проекте реактора кнопка, как оказалось, иногда работает «наоборот» — не останавливает реактор, а разгоняет его, вплоть до взрыва. Что и произошло.
Видимо, главное, о чем я должен был молчать — это то, что взрыв случился из-за нажатия этой кнопки. Сегодня ученые, проектанты, конструкторы и операторы в основном сходятся на том, что именно ее неправильная работа и другие недостатки реактора стали первопричиной катастрофы (всего в проекте реактора выявлено более тридцати нарушений правил безопасности). Но когда речь идет о виновниках, то мнения расходятся. Проектанты считают, что именно операторы, допустив ошибки, довели реактор до такого состояния, когда его проектные недочеты вылезли боком. А операторы убеждены, что получили от конструкторов реактор без тормозов, причем, от операторов этот изъян старательно скрывали.
Спор между проектантами и операторами о том, кто из них больше виноват в Чернобыльской катастрофе, не прекращается до сих пор. Нужно признать, что и действия операторов, к сожалению, не были абсолютно безупречными. Исследователи причин аварии отмечают, что операторы не выполнили требования инструкций по поддержанию допустимой величины одного из параметров реактора, который называется «оперативный запас реактивности». Но — и в это трудно поверить! — у операторов не было прибора для измерения этого параметра! Именно так: требование было, а прибора — не было. Они могли заказать расчет этого параметра на ЭВМ, и получить результат лишь через
10–20 минут. Причем расчет был не точным. Не было у операторов и многого другого...
Однако со временем я пришел к убеждению, что копание только в технических причинах Чернобыля — дорога в тупик, ибо настоящие истоки катастрофы лежат в моральной плоскости. Да и самые страшные ее последствия — гуманитарные».
