Окончание. Начало читайте в «Дне» № 67 — 68, 2013 г.
«Катова вечеря», как объясняет автор, — это такой жуткий средневековый обычай, когда «приговоренному к смерти перед казнью подают лучшую еду — такую, как он желает». Тюремный надзиратель (в сущности, палач) подает несчастному, которого завтра уже казнят, лучший ужин, о котором он еще до недавнего времени не мог и мечтать, — например, свежий, пахучий бифштекс, бутылку хорошего вина, много других замечательных вещей.
Донцов с присущей ему жесткостью сразу ставит все точки над «і»: «Не только тюремные надзиратели позволяют себе такие шутки, но и... мировая история! Конечно, в этом случае подается ужин не для единиц — должна помнить о них история! (характерное, «мировоззренческое» для Донцова высказывание. — И.С.) — а для государств и народов; сколько их должно было для прихоти исторической Немезиды украсить свои последние минуты той невкусной шуткой! — сколько их закончили свой путь с вином в руке и с улыбкой на устах, даже не прочувствовав, что для них уже не будет «завтра»!
А как относительно Украины? Что приготовила ей беспощадная Немезида — история (помним, что статья эта была написана в разгар Первой мировой войны, в 1916 году)? Донцов пишет: «У всех нас в памяти те сверхчеловеческие усилия, которые предпринимало украинство в последние годы, напрягая все силы, пробуя пробить ту стену, что окружает наш народ испокон веков, встречая лишь насмешки сторожей и тупое безразличие «нейтральных». Каждому из нас до сих пор рябит в глазах от того кровавого пути, по которому с упрямством безумца идет наш народ. Оптимистов среди нас было немного. Мы собственным криком хотели поддержать спадающую энергию нации, как кавказские осетины своих ослов на крутых горных тропинках. Мы не знали, дойдем ли до нашей цели, но мы верили, что дойдем. Иногда не хватало нам веры. Как мелодии мадьярской песни — от дикого, весенним безумством переполненного размаха до бездонной печали, качались наши настроения от надежды к разочарованию. Только в нашей песне не хватало той, такой характерной для мадьяр — серединной, доминирующей мелодии, к которой, как к сердцевине, все возвращали и веселые, и смутные аккорды — не хватало нам веры в собственные силы.
И вдруг все изменилось!.. Так как это впервые за 200 лет стала история на тот же путь, по которому брели мы, и потянула нас безумным разгоном за собой (речь идет, вероятно, о том крахе устоявшегося «миропорядка», крахе старых вековых империй, который неминуемо, как чувствовал Донцов, влекла за собой Первая мировая война, о перспективах украинской самостоятельности в этой связи. — И.С.). Мы, калеки, разбитые победным походом истории, неожиданно ощутили на себе ее ласковое око. Мы, которые с действительно «хохлацким» упрямством в каждом историческом конфликте делали ставку «On the wrong horse» (не на того коня, англ.), вдруг попали, кажется, на правдивого, на того, что должен выиграть (здесь оптимисты Донцова ошиблись! Империя Габсбургов и Гогенцоллернов, которых он, похоже, имел в виду, потерпела в войне поражение. — И.С.). Нация, словно дед у дороги, в порванной свите протягивала руку за шелягом подмоги и потехи, ненадежно (! — И.С.) почувствовала звон золота и серебра в ладони... Оплеванная, прибитая нация, которую иначе не называют как «нацией» в кавычках, что все еще играла роль «варшавского мусора» или «грязи Москвы», стала «salonfahig» (нем., приличной, светской. — И.С.), о ней начали говорить и писать, дискутировать и спорить. Было от чего получить заворот головы! Подарки истории, что, казалось, устроила для нас в ХХ столетии такой пышный пир, были такие щедрые, они так контрастировали с нашим «хлебом насущным», что никому и не снилось увидеть под белой сермягой Гегелевского духа красную сорочку палача...»
И дальше Донцов становится жестким, саркастичным скептиком: «Да все же идет так хорошо, украинское дело «стало перед форумом Европы», с ним «нельзя уже легкомысленничать», наш народ занял «положенное ему место среди других народов мира», и все наши «справедливые домогательства» будут — разумеется! — улажены «миродайными факторами» — так же просто и гладко, как желания в кофейнях, где можно заказать себе «меланж» или «черный кофе» — «так, как вы желаете!». Автор пишет это с болью и тревогой. Донцов отлично понимает, что «блудом было бы искать в эту пору у нас какую-то организацию «праведников», ради которой должен был бы нас помиловать милостивый Бог. Оглядываясь на все стороны, не видим людей, которые бы начали свою работу от смелого, откровенного констатирования того, что есть. Не является теми людьми и наша так называемая «оппозиция». Это не оппозиция в европейском значении этого слова. В Европе, если какая-то группа недовольна направлением официальной политики, то это ведет ее к оппозиции против официальных политиков. У нас дело обстоит наоборот. Наша оппозиция более-менее такого рода, как в крае Гулливеровых лилипутов (на который наша страна в некотором роде так похожа!)». На всякий случай напомним читателю, о чем идет речь: в бессмертном произведении Свифта две конкурирующие политические группы отличались только высотой каблуков — не идеями. Именно об этом пишет Донцов.
«А может, все эти опасения за наше будущее — только опасения?» — риторически спрашивает автор. «Возможно, это все только воображение больной фантазии, страшный фантом, который развеется, как дым? Может, страшное «мене, текель, фарес» (на Валтасаровом библейском пире — огневая надпись на стене, которая предвещала гибель царя и всего его государства. — И.С.) — только «игра света и теней» на стене? Возможно... Возможно... Да хотя бы и так, но никто, не будет отрицать, что то упоение верой в немедленное воскресенье Украины, то старание заверить всех и вся, что нам хорошо и будет все лучше, что кто-то о нас заботится, что для нас уже накрыт щедрый стол, который прогибается от напитков и снеди, что надо нам лишь там засесть — и морем польется шампанское... — никто не будет отрицать, что та вакханалия в сравнении с суровой действительностью на самом деле производит впечатление какой-то... катовой вечери!»
Ведь, уверен Донцов, имеем в истории совсем другой пример, который действительно вдохновляет: «Сто двадцать лет назад, когда французская нация погибала под двойным предательством, предательством в крае и заговором целой Европы, то нация подвиглась на необычную отвагу. Без тушевания, без завивания в ситец бросим клич: «Отчизна в опасности!».
То же самое должны сделать и мы. Не обманывать себя и других, не усыплять тем энергию масс, не бояться их помощи и суда, только искренне сказать им всю правду: Отчизна в опасности!». Как увидим, позже Донцов изменит свое отношение к опыту Великой французской революции.
ЛЕНИН КАК РУССКИЙ ТОРКВЕМАДА
Именно такое, поразительно точное, определение дал Донцов вождю российских большевиков в статье «Характерные фигуры российской революции» (1918 год). Еще за несколько месяцев до этого в статье «Международное положение Украины и Россия» украинский публицист охарактеризовал Ленина так: «новейший Пугачев в робеспьеровском фраке» (отличная формула!). Давайте вчитаемся в ленинский политико-психологический портрет, приведенный Донцовым, — это полезно и поучительно; образ основателя Советского государства страшный, но далекий от примитивизма.
«Что есть Ленин? Не так легко посмотреть в душу того, в конечном итоге, будничного, однако необычной силой суггестии наделенного человека. Зря будем искать ему подобного в галерее характерных фигур новейшей Европы. Полная безкритичность, полная неспособность к какой-либо духовой эволюции, слученная с нерушимой, почти мистически религиозной верой в свою идею — в том есть что-то, что напоминало бы Савонаролу (итальянский религиозный проповедник революционного пошиба конца ХV в., сожженный на костре живьем. — И. С.), если бы к тем приметам не присоединилась еще безграничная грубость и удивительная нетерпимость. Та нетерпимость — с готовностью каждую минуту и любым образом уничтожать своих противников — придает моральному облику Ленина черты Торквемады ХХ века» (напомним: Великий инквизитор Испании Торквемада сжег, «во имя веры», до 40 тысяч человек в первой половине ХVI в. — И.С.).
«И он, тот социалистический аскет, действительно стал Торквемадой российской революции (заметим: Донцов, заклятый враг большевиков, сознательно говорит именно о революции, а не о «октябрьском перевороте». — И.С.). Как Адлер или Каутский, Ленин тоже был «марксистом», и не таким, а таким, который верит. Он верил каждому написанному слову белобородого социалистического пророка, святого Карла, образ которого украшал комнату каждого российского интеллигента вместо святого образа, верил, как евреи в своего Яхве, в быстрогневного Юпитера, что каждого упорного поразит молнией и громом. Маркс, пролетариат и революция — это святая троица Ленина».
И дальше: «Некоторые приятели Ленина брали проблему переворота более эволюционно. Они сомневались, возможно ли для России с ее 80 процентами неграмотных вдруг перескочить с государства рабства в государство свободы. Ему, Ленину, было совсем чуждо такое недостойное сомнение в его божке-пролетариате! Душа москаля и его настроения знают лишь экстремы. От ползания червя перед всякой властью вплоть до безграничного анархизма для москаля только один шаг. Удивительно ли, что Ленин, верующий Ленин усвоил себе изо всего Маркс-Энгельсовского материализма не философию Гераклита: все течет, только как раз теорию скоков?
...Ему, Ленину, который с высот своего идеала смотрел на мир и который уже видел восход солнца социализма, ему казались ползающие под его ногами либералы такими же нищими, как и монархисты. Голь нужно было просто раздавить! ...Проливание крови, разумеется, запрещено, но без беспощадного перетряхивания инакомыслящих не будет уверенным триумф святого дела революции. Нужно ли здесь еще колебаться? И он не колебался.
Тот день или, лучше, та ночь, вальпургиева ночь «социализма» долго ли будет продолжаться в России? Временно верят еще в Петербурге, что они являются свидетелями рождения русской свободы или, может, и действительно социальной революции. Что Россия такой революцией, по-видимому, вовсе не беременна, того не видит ослепший российский Торквемада, так же не видит он, что зонд хирурга уже давно сменился в его руках на кинжал убийцы... Причуды истории непостижимы. Иногда нравится ей даже безумных использовать для осуществления своих целей».
Только две короткие ремарки. Во-первых, кроме упомянутой Донцовым фанатичной веры Ленина, у этого человека (как и надлежит Великому инквизиторству!) была и такая черта, как невероятная, коварная гибкость, хитрость в тактических вопросах — что и делало Вождя еще страшнее. И во-вторых. Как расценивать тот факт, что памятники именно этому Вождю «украшают» сотни и тысячи городов Восточной, Южной и Центральной Украины, а мэр второго по масштабам города государства угрожает физически встать на защиту ленинских монументов, если кто-то вдруг... Это что, «глупость или предательство»?
ТЕНИ ИНТЕГРАЛЬНОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Читатель, по-видимому, уже оценил полемическое мастерство Донцова-публициста. Но ради объективности и справедливости, чтобы не создавать себе новых «непогрешимых» кумиров, пусть даже только интеллектуальных, необходимо сказать и о тех «поважних гачках» (Франко) в донцовском мировоззрении, в его идейной эволюции, которые заставляют относиться к его взглядам (в том числе, а может, и прежде всего, и знаменитому «вестниковскому» периоду 1922—1939 гг.) весьма критически, а то и жестко негативно. Объясним, что имеется в виду.
Политическое, идейно-культурное, мировоззренческое противостояние имперской России и Украины, которая стремится к независимости, Донцов рассматривает как что-то «абсолютное», «вечное», считая, что Россия угрожает нашей нации и государственности не только как империя, но и вообще «как таковая», сама по себе, как цивилизационная и культурно-ментальная потуга. Здесь Донцов видел неизбежный, жесткий конфликт, весьма возможно, даже смертельный поединок, по совершенно большевистскому принципу «или — или» («мирное сосуществование» в этом вопросе он отбрасывал, а также не верил, что Россия когда-то, даже в неблизком будущем, перестанет быть империей, по крайней мере вести себя как империя). Читатель сам может дать оценку этим взглядам, которые, если спроектировать их на современность, абсолютно не различают Россию Андрея Сахарова и Владимира Познера, Юрия Афанасьева и Константина Затулина, Татьяны Яковлевой и Александра Проханова... Весьма возможно, кто-то из наших радикалов станет утверждать, что такое отличие излишне, ведь врагом для Украины является любая Россия, априори. Что ж, это тоже может быть предметом весьма актуальной дискуссии!
Более того, уже в своих произведениях 1918 — 1919 гг. Донцов начал писать (в «вестниковский» период этот мотив существенно усилился), что в украинско-российском антагонизме есть еще «расовый» элемент («расовые» мотивы). С его точки зрения, именно эти мотивы являются основанием непримиримой враждебности украинской людности к «москалям». И если сначала Донцов характеризовал эту имеющуюся, на его взгляд, «расовую» враждебность как «сорняк, который расцвел пышным цветом», то впоследствии он начал рассматривать эту расовую «враждебность» как что-то естественное, как следствие «силы вещей».
Чтобы убедиться, как далеко зашел Донцов, двигаясь в своей эволюции все правее, ознакомимся со сборником эссе «Тоска по героическому» (принципиальное для публициста произведение!). Анализируя эпоху Леси Украинки, которую он видит национальной революционеркой, Донцов выстраивает ряд жестких антитез, характерных для того времени, когда творила гениальная поэтесса. А именно: «невидимый Бог» — или «религия человеческого разума»; «абсолютная мораль» — или «этика, предписания которой доказывались рассудком, как математические формулы» (это — «камень в огород» Просветительства и Французской революции; сравним с тем, что Донцов писал о ней раньше!); «неуверенность отношений, которые закаляли волю и точили мысль» — или «социальная упорядоченность, благосостояние, нивелирование, тошнота». Дальше в сборнике шла жесткая критика «разъеденной рефлексиями Европы» и апология пророков нации, которые искали «в суровых законах джунглей спасения». И оконечный вывод, который встречаем не только в указанном сборнике, но и в десятках других произведений Донцова 20-х и 30-х годов: изменить ситуацию (в Украине и в мире) может только война, для Донцова это «буря, которая очищает воздух». А пацифизм и мирное просветительство — для нации это не более чем «подслащенная водица слов». Ведь «действительно искупающую силу имеет только кровь!». Неодиночными у Донцова в то время являются возвеличение «сверхчеловека», апология «национального вождя», культ силы как единственно возможного средства освобождения нации. Не нужно быть выдающимся философом или историком, чтобы усмотреть здесь «точку пересечения» донцовской идеологии с трагически известными тоталитарными и праворадикальными доктринами 1930-х годов.
* * *
Идеологи советских времен были большими «мастерами» идеологической фильтрации, когда, например, у Шевченко и Франко изымалось все национально ориентированное наследие, у Достоевского — «отсекалась» сокрушительная критика революционеров за их аморализм и т. п. Должны (обязаны!) сказать, что у Донцова «отрезать» ничего нельзя; его надо воспринимать во всех противоречивостях мировоззрения, не ретушируя ни «света», ни «тени» в его творчестве.
