Мемориальная доска с профилем пышноволосого Григора Тютюнника на одном из домов Андреевского спуска сообщает прохожим и туристам, что этот «выдающийся украинский писатель» проживал здесь в 1963—1967 годах. Дом на спуске, его обитатели «ожили» позднее на страницах повести Тютюнника «День мій суботній» (в большой степени автобиографической). Что же касается середины 1960-х, то тогда литературная биография писателя только начиналась...
Судьба отмерила Григору Тютюннику для литературного труда ровно два десятилетия: в 1961 году московский журнал «Крестьянка» напечатал первый рассказ Тютюнника («В сумерках»), а в марте 1980 г. 48-летний писатель добровольно ушел из жизни. 1960-е гг. были для него временем быстрого и успешного утверждения в украинской литературе. Талант Григора рано был замечен и поддержан его братом Григорием Тютюнником, автором знаменитого романа «Вир». Старший брат словно передавал эстафету младшему (воистину: «...и в гроб сходя, благословил», как писал Пушкин о Державине, — Григория Михайловича не стало как раз в год дебюта Григора). Ученичества словно и не было: два сборника новелл — «Зав’язь» (1966) и «Деревій» (1969) — обеспечили Григору Тютюннику непоколебимую репутацию «живописца правды» (О. Гончар). Устами Тютюнника-младшего заговорило поколение «детей войны». Его герои — оттуда, из оккупированных сел, с прифронтовых полос, из ремесленных училищ... У них свой фронт, у этих маленьких Тютюнниковых правдоборцев и добротворцев. В нечеловеческих обстоятельствах они защищают человечность и справедливость, защищают отчаянно, по-максималистски! Атмосфера нравственного максимализма вообще для произведений Тютюнника определяющая, линия противостояний здесь острая, как лезвие. И это при том, что любимые его герои — тихие и не очень практичные сельские праведники, «чудаки», которые, собственно, и являются альтернативой тем, кто находится «по ту сторону добра», прежде всего — всяким чинушам «с портфелями» и «прагматикам», умеющим жить... Нравственный максимализм имеет жесткие критерии, ему вообще тяжело даются оттенки, жизненная диалектика, — но кто сказал, что художник должен быть похож на бесстрастную Фемиду с завязанными глазами?
Любимый жанр Григора Тютюнника — «центростремительный» рассказ-портрет, эдакое житие обычного человека, описанное с непревзойденным искусством художественной детали, диалога, авторской речи, пейзажей. Удельный вес каждого слова в прозе Тютюнника максимально велик...
Все это было замечено проницательными читателями, такими, как Анатолий Шевченко, Борис Олийнык, Виталий Дончик... К тому же, Тютюнника охотно печатали и издавали в Москве. «Дружба народов», «Сельская молодежь», «Литературная газета» премировали его рассказы как лучшие публикации года, или же как произведения, побеждавшие на конкурсах...
Более сложными оказались для него годы 1970-е. Едва ли не каждая публикация новых произведений писателя вызывала разнобой в оценках: те, кто знал цену эстетическим достоинствам, встречал их со стремлением профессионально осмыслить ту неповторимую «загадку любви», которой, по Тютюннику, и является каждый настоящий талант; зато «директивная критика» вытягивала старые ждановские клейноды и шла в атаку. О новой книге прозаика «Батьківські пороги» (1972), — а заодно и о предшествовавших ей сборниках новелл, — Семен Шаховский, скажем, писал в стиле партийного постановления: «уязвимые в идейном понимании» образы; «девальвация всего выдающегося, масштабного, что художник должен был заметить»...
В том же духе высказывался и Анатолий Гордиенко, философ, который специализировался на идеологической контрпропаганде: «в целом его (Григора Тютюнника. — В.П. ) понимание жизни современника оказывается обедненным и искаженным...» А еще ведь были удары Николая Шамоты и Лазаря Санова...
Подобные проработки не проходили бесследно. К примеру, написанная в 1971 г. повесть «День мій суботній» при жизни автора увидела свет только в русском переводе («Студенческий меридиан», 1975, №№1-2), и это было заслугой Владимира Токманя, главного редактора журнала. «День мій суботній» — рассказ о молодом человеке, беспрописочном и бесквартирном, очень честном и инфантильном, — писал «сорокалетний Григор» московской переводчице Нине Дангуловой в день своего юбилея, 5 декабря 1971 г. — Рассказы эти (75 стр.) прочитали оба наших журнала: «Вітчизна» и «Дніпро» и оба вернули, заверив меня в своей преданности и даже любви, — не пройдет, сказали. Теперь осталось ждать, пройдет ли оно в книге». И еще — тому же адресату: «Повесть не кажется мне достижением, но она искренняя, ей-богу, и там что-то есть от украинского интеллигента, точнее, полуинтеллигента, и от его участи, что ли, в недавние годы. Сегодня уже и таких мало»...
Иногда приходится сталкиваться с мнением, что повесть «День мій суботній» не совсем характерна для Тютюнника. Она, дескать, «городская», «киевская», а ведь он — «сельский»… Урбанистика якобы не была его стихией… По моему же мнению, «День…» как раз очень тютюнниковская вещь! Начать хотя бы с ее неприкаянного, не слишком практичного, но вместе с тем склонного к максималистским бунтам героя, выпускника истфака Николая Порубая, который после университета остался в Киеве, работает старшим референтом Общества охраны памятников истории и культуры, — и тоскует по селу, ведь психологически он оказался на распутье («в городе мечтаю о селе, в селе — о городе»). И, конечно же, Николай Порубай легко вписывается в тютюнниковский ряд «детей войны» — он тоже из послевоенного детства, из нищеты, из тяжелой работы, из повседневного, тихого, отчаянного героизма матерей… Оттуда его «раненность» войной и всеми несправедливостями жестоких сталинских «пор-рядков». Оттуда его максималистский надрыв, который, собственно, и определяет характер моральных коллизий повести.
Иногда Николай «мефистофельствует» (в разговоре с приятелем-писателем) и даже паясничает (разыгрывая угодливых посетителей своего директора Ивана Захаровича, или же свою не в меру любознательную соседку), — и это тоже форма бунта, хотя и «очудненная». Он и свой грех — могарыч, выставленный управдому Калинкину за то, чтобы тот, зная о нелегальном вселении Николая в ничью «комнату-келью» на Андреевском спуске, хотя бы какое-то время не требовал ордер, — «искупает», в общем, чудаковато, с надрывом. Пережитое когда-то унижение мучает Николая, поэтому, встретив как-то Калинкина, он режет ему в глаза правду-матку и велит вернуть почтовым переводом взятку, чтобы «рассчитаться… с государством»! Никакой патетики здесь, разумеется, нет; устами Николая просто говорит чувство удовлетворенной мести.
Коллизия эта весьма характерна: и Калинкин, и выслуживающийся Иван Захарович с его «двумя улыбками», и гитаристы в подъезде дома, и соседка, которая шпионит за Николаем, надеясь, что ее немолодая дочь Лиза, которая вечерами поет «под Майю Кристаллинскую», таки покорит сердце Николая, и тогда они смогут, прорубив стену, «расширить жилплощадь», — все это для Порубая чужой, если не сказать враждебный мир. Особенно знаменательна здесь фигура Ивана Захаровича, который когда-то наезжал в обессиленное войной село Николая в качестве уполномоченного, посланца «пор-рядка». Это еще один «человек с портфелем», моральный антипод Тютюнниковых праведников (наиболее выразительно этот тип описан прозаиком в рассказах «Поминали Маркіяна» и «Грамотний», где «человек с портфелем» предстает как олицетворение бездушной власти). Добро и зло резко, бескомпромиссно поляризуются; все симпатии Григора Тютюнника — на стороне «маленького человека»…
И еще две приметы художественного мира Тютюнника нетрудно заметить в повести «День мій суботній»: почти языческое благоговение перед природой (этой способностью обладают его любимые чудаки!) и воистину божественный трепет, с которым этот писатель умел писать о любви (вот характерные рефлексии Николая Порубая, вспоминающего девушку, в глазах которой было «щось дуже смутне і водночас лагідне, смирне»: «ми спізналися лише очима, обізвалися одне до одного душами. Чи, може, така вона і є — любов, що промовляє в німій розмові очей, душ, живе в отій прекрасній миті, які не можна зупинить?..»). Почтальон Галя из повести «День мій суботній» — эскизный образ, зато в рассказе «Оддавали Катрю» тип украинской «тургеневской девушки» Тютюнник развернет с максимальной психологической полнотой, отдав этой героине безмерную свою любовь и свою боль. Катря — это для меня все, — признавался писатель...
О рассказе «Оддавали Катрю» Тютюнник мог прочитать, что он принадлежит к тем произведениям, в которых проявляется «тенденция противопоставления села городу, причем села, которое существует только в… воображении (авторов), а не на земле». Однако в приговоре академика Николая Шамоты, главного литературного прокуратора 1970-х гг., говорилось и об еще одном «грехе», имя которому — «поэтизация села как душевного прибежища одинокого и изнеможенного в городской суете человека, как источника национального самосознания и т. д.». Перечитывая те приговоры сегодня, невольно думаешь: какая все-таки колоссальная дистанция между реальной жизнью и догмой, между догмой и талантливым произведением!
Живописцу правды в такой атмосфере не хватило воздуха…
