Тодось Осьмачка (1895—1962) — писатель необыкновенной судьбы. Ему пришлось испытать на своем веку и застенки НКВД, и горький хлеб эмиграции, и страшное творческое одиночество... Особый интерес для историков и литературоведов представляет львовский период жизни Тодося Осьмачки.
Поэт появился во Львове весной 1942 года. По иронии судьбы его от сталинских палачей в белых халатах спасли немцы. До нападения Гитлера на Советский Союз Осьмачка находился в Кирилловской психиатрической больнице в Киеве. Когда к украинской столице приблизились немецкие войска, медперсонал разбежался кто куда, а освобожденный поэт пешком отправился на Черкасщину — в родное село Куцевку.
Каким образом он добрался до Львова — неизвестно. Друзья и коллеги по перу помогли Осьмачке обустроиться на новом месте. А со временем отправили на отдых в маленький польский городок Криница, чтобы поэт смог хоть немного залечить свои душевные раны, причиненные советским режимом.
Его поселили в лучшем пансионе города — на фешенебельной вилле «Патрия». Тодось Осьмачка сразу привлек к себе внимание. Высокий мужчина с синими глазами имел на вид лет под пятьдесят. Практически ни с кем не общался, все свободное время проводил довольно специфично — либо блуждал в горах, либо тихо просиживал в своей комнате. Украинцы, которые жили в «Патрии», встречались с ним только в столовой и были заинтригованы странным соседом. Постепенно поэта удалось привлечь к общению, и он иногда играл с другими мужчинами в карты и ходил пить пиво.
В этот непростой период его жизни с Тодосем Осьмачкой произошел удивительный случай — он встретил женщину своей мечты и без памяти влюбился. Влюбился так, как никогда с ним не было ни до того, ни после, убежден известный писатель Михаил Слабошпицкий — автор книги о великом поэте.
НЕПОКОРЕННАЯ ИГУМЕНЬЯ
Мать Йосифа, игуменья монастыря Сестер Студиток во Львове, тоже приехала в Криницу и поселилась в «Патрии». Когда-то в миру она носила имя Елена Ветер, жила и училась в Киеве. Кстати, патриотически настроенная девушка дружила с теми студентами, которые потом пошли под Круты и пали за независимую Украину. Вместе с матерью сбежала от большевиков во Львов, где закончила гимназию и посвятила себя служению Богу.
«Она была милой внешности, с большими видящими насквозь черными глазами, культурная, веселая, остроумная, поэтического характера, с красивым голосом, полная посвящения и жертвы», — вспоминала сестра Олимпия, которая в 30-е годы прошлого века находилась с Йосифой в одном монастыре.
А монахиня Свято-Покровского монастыря ордена Теодора-студита сестра Хризантия позднее рассказывала: «Это была очень энергичная, красивая, волевая женщина с яркими лучистыми глазами! Чрезвычайно добрая сердцем, она обнимала сразу всех, всем давала утешение...»
Во времена советской оккупации Львова игуменью Йосифу арестовали, а потом подвергли жестокой пытке, пытаясь «выбить» из нее показания против митрополита Андрея Шептицкого. Во время этих допросов женщина держалась чрезвычайно мужественно. Ее били, насиловали, поджигали на ней одежду и грозились сжечь живьем — и все зря! Она ничего не подписала и никого не выдала сталинским палачам.
Вот что она рассказывала в свое время сестре Олимпии: «В наш монастырь пришли с револьверами агенты НКВД — 8 мужчин и одна женщина. Бросились на меня, начали драть, сдирать рясу и ругать: «Сними это, ты, сволочь митрополитская, сволочь петлюровская! Мы тебя переоденем и пересвятим». Меня завезли в дом НКВД на Пеличенской улице. В восемь вечера взяли на допрос, который продолжался до четырех утра. Следователи сменялись трижды, и каждый из них требовал, чтобы я «призналась». Ставили мне три вопроса: чем я провинилась перед советской властью? С каких пор принадлежу к Организации Украинских Националистов и какие связи имею с заграницей? Где спрятала оружие? Я, очевидно, отрицала все эти упреки...
Таскали меня за волосы, били головой о стену, кулаками в лицо... Били то резиновой, то железной палкой, выдирали волосы, выкручивали руки. Один раз бухнула мне устами кровь. Энкаведист схватил грязную тряпку, которая лежала около плевательницы, и запихал мне ее в рот. Затем силой вытащил тряпку, открыл мне рот и сплюнул свою мокроту. Со дня ареста меня допрашивали 47 раз и при каждом пытали. Раз везли меня из тюрьмы на допрос и спрашивали, хочу ли я самостоятельной Украины. Сказала, что да. Тогда бросили в погреб, где меня окружили крысы. Потом снова взяли в комнату к следователю, сняли с меня рубашку и проводом пустили электрический ток по телу...»
Ее должны были расстрелять. Но не успели — Львов захватила немецкая армия. Из тюрем и подвалов НКВД освободили всех узников, в том числе и упорную игуменью. Митрополит сразу отправил мать Йосифу в Криницу подлечиться и отдохнуть от пережитых ужасов. Вот так она оказалась на вилле «Патрия». Именно здесь судьба свела эту женщину из Тодосем Осьмачкой.
Все произошло в столовой пансионата. Игуменья Йосифа оказалась за одним столом с Осьмачкой. Поэт был поражен красотой женщины и удивлен тем, что она родом из Киева. Он как-то ожил и начал вести светскую беседу. Неоднократно повторял, что они земляки, и даже предложил игуменье выпить с ним по рюмке в ознаменование такого, по его мнению, важного факта. Пани Йосифа отказалась, и Тодось растерялся, ведь он совсем отвык от женского общества и не знал, как себя вести.
Осьмачка предложил игуменье встретиться вечером и прогуляться по парку. Конечно, женщина не согласилась. Это не остановило влюбленного поэта, и он потом похвалился другим мужчинам, что пишет стих о монахине. Очевидцы ухаживания поэта с любопытством наблюдали, чем закончится эта удивительная история любви.
И вот под окнами львовской игуменьи Осьмачка начинает петь... серенады! Другие женщины пытались отговорить его от этой затеи, но напрасно. Неизвестно, где влюбленный раздобыл бандуру и проникновенно запел: «Карії очі, чорнії брови...» Говорят, что пел он действительно прекрасно и голос имел красивый. Результат этого театрального действа был несколько неожиданным для Тодося. Пани Йосифа не выдержала его ухаживаний и утром на следующий день быстро покинула виллу «Патрия». Вернувшись во Львов, женщина исповедалась митрополиту и рассказала ему о любви Осьмачки. На это Шептицкий якобы ответил: «Он хоть и светский человек, но великий поэт...»
«Трепетная надежда к счастью поманила и исчезла. Очевидно, в его душе стало немо и пусто, как на пожарище», — характеризует состояние души поэта Михаил Слабошпицкий.
А литературовед Ольга Витошинская так писала о завершении романа поэта: «На следующее утро все криницкие украинцы очень удивились, когда узнали, что мать Йосифа еще до рассвета уехала во Львов, не только не закончив, но даже не начав своего лечения...»
По мнению биографов Тодося Осьмачки, игуменья Йосифа оставила в душе поэта намного более глубокий след, чем другие его женщины вместе взятые. Эта монахиня была в его памяти неприкосновенной. В то время пани Йосифе было 38 лет, а поэт был на девять лет старше. Поздняя любовь всегда сильнее, наверное, потому что острее ощущаешь непреодолимое течение времени и наслаждаешься каждым мигом неуловимого счастья.
Как позднее вспоминала Ольга Витошинская, Осьмачка был просто ошеломлен таким быстрым отъездом игуменьи. С горя и тоски он выплеснул на бумагу все свое нерастраченное эротическое неистовство:
«Я лиш про неї думав
при зірницях,
Мов про щасливий
страшно гріх,
І чув, як пристрасно
її спідниця
Шуміла щось
про чари ніг...»
Невозможно представить, как сложилась жизнь выдающегося поэта, если бы у него была и взаимная любовь, и нормальная семья. Осьмачка тяжело сходился с людьми, и объясниться с любимой женщиной было бы для него весьма проблематично. Она могла стать постоянной жертвой его химерической психики и эксцентричных привычек. Врач Мария Кейван, близкая знакомая Тодося Осьмачки в 40-е годы прошлого века, как-то заметила, что поэт не был создан для супружеской жизни. Он был обречен на одиночество, но сам того, наверно, не понимал.
«Он нес в себе глубоко осознанное ощущение своей трагедии. Наверное, такое ощущение приближает человека к сумасшествию», — считает Михаил Слабошпицкий.
А профессор Черкасского национального университета имени Богдана Хмельницкого Владимир Полищук добавляет: «Трудно представить и состояние души художника, подавленной неизменным одиночеством среди массы людей, одиночеством, к которому, тем не менее, поэт стремился сам... Такой уж у него был характер. Вернее, таким неприветливым сделала поэта немилосердная жизнь».
