Николай Бурачек (16.03.1871, Летичев Хмельницкой области — 13.08.1942, Харьков) — к сожалению, мало известный сегодняшней зрительской аудитории художник — обладатель редчайшего таланта с необыкновенной судьбой, глубокий мыслитель (живопись Мастера представляла украинское искусство на Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939 году, его картины экспонируются в музеях Киева, Харькова, Львова, Днепропетровска, Донецка, Одессы, есть они в частных коллекциях Санкт-Петербурга, Москвы, Риги, Варшавы, Кракова); он основал отечественное шевченковедение, первым атрибутировал художественное наследие Т. Шевченко-живописца, сделал хронологию его живописных и графических произведений, был активным участником проектов сооружения памятников Поэту-художнику и создания его музеев в Киеве, Каневе, Харькове, Виннице, Чернигове...
И вместе с тем за прошедшие более полувека не было ни одной выставки его пейзажей. Ни в Киеве, где вместе с единомышленниками во главе с Михаилом Грушевским в декабре 1917 года открывал Национальную академию искусств, преподавал в Музыкально-драматическом институте имени Н. Лысенко; ни в Каменец-Подольском, где прожил детство и юность (отец был городским почтмейстером); ни в Харькове, которому отдал 17 лет своей жизни: возглавлял Художественный техникум и был профессором Художественного института, — нигде достойно его имя и вклад в развитие отечественной культуры и образования до сих пор не почтили.
Поэтому и приходит на память воспоминание Н. Бурачека о его выдающемся современнике: «Когда мы хоронили Г.И. Нарбута и в целом ряде речей характеризовали его как художника, как общественного деятеля, как профессора и просто как человека, один из батюшек, которые творили последний обряд погребения, в простоте сердечной, наивно и искренне, в своей речи высказался: «Вот... а мы и не знали, кого хороним». Эта наивная фраза прекрасно характеризует отношение нашего украинского общества к деятелям нашей культуры. И правда, разве гражданство наше интересуется и знает, есть ли и какие на Украине художники, научные деятели, писатели?»
Чего греха таить: актуальные слова, и они рождают мысль о том, что, очевидно, время в Украине имеет способность застывать — прежние проблемы не исчезают, а упрямо переходят в современность, чтобы не утратить своей остроты и в будущем.
КРАКОВСКИЙ ПАРИЖАНИН НЕ ОШИБСЯ В СВОЕМ ВЫБОРЕ
По-настоящему к осуществлению своей цели — стать художником — Н. Бурачек приблизился лишь в 34-летнем возрасте, когда на его жизненной тропе внезапно появился Ян Станиславский — классик польской пейзажной живописи, профессор Краковской академии искусств (24.06 1860, Вильшана, теперь Черкасской области, Украина — 07.01 1907, Краков, Польша), почитатели таланта которого за его увлечение импрессионизмом называли кумира «парижанином».
У профессора был в Киеве брат-врач, у которого как раз в те дни лечился Н. Бурачек. Увидев пейзажи актера, который в свободное время брался за кисти, Я. Станиславский пригласил художника-любителя на учебу в Краков (отчисленный из числа студентов Киевского университета, Н. Бурачек с 1890 по 1905 годы играл на сцене, будучи актером провинциальных театральных трупп. После 1900 года завоевал определенную популярность и выступал партнером известных в России актеров, таких как В. Комиссаржевская, М. Савина, П. Орленев, М. Тарханов).
Правда, с открытием талантливого живописца профессор немного опоздал: весной 1905-го на первой Всеукраинской художественной выставке во Львове на картины Н. Бурачека обратил внимание тогда уже известный художник, кстати, один из бывших учеников Я. Станиславского, Иван Труш, и он предрек их автору успешное будущее: «Николай Бурачек является чрезвычайно талантливым рисователем».
Краковский период жизни Н. Бурачека был одним из самых счастливых: поддерживаемый красивой и преданной женой Ольгой (О. Н. Тимофеева — дальняя родственница И. Бунина, выпускница киевского Института имени Н. Лысенко, актриса), попав в студенческий круг учеников Я. Станиславского, талантливый актер окончательно поверил в оптимистическое львовское напутствие И. Труша.
Своим Учителем Н. Бурачек был увлечен: «Влияние его на учеников было довольно сильным. Особенно он любил природу Украины: он раскрыл нам, своим ученикам, ее красоту и учил нас воссоздавать ее как серьезное, даже подчас суровое, явление, вместо того чтобы создавать сладенькие, фальшивые «малороссийские виды».
Об определяющем влиянии уроков Я. Станиславского на Н. Бурачека убедительно говорит его преданность Учителю. Уже в советское время, когда художникам навязывали строгое соблюдение догматических «принципов социалистического реализма», Н. Бурачек не мог сдержаться, чтобы не признаться в «Секретах моего творчества» (1941 год): «Я вообще работаю на натуре и моя мастерская преимущественно — поле, лес, река, берег моря и т.д. Я рисую и в жару, и в дождь, и по пояс в снегу... Я люблю природу, я люблю каждый ее кусок, форму, освещение, колорит. Все это волнует меня, дает мне глубокие переживания, чувство радости, счастья. И я хочу передать на рисунке мои переживания: тогда мне кажется, что я впервые вижу эту красоту, и стою перед природой как неуч, забываю свое знание, так как оно кажется мертвым в сравнении с натурой, что таких красок, таких форм никто не видел... И я, как голодный, бросаюсь к кистям, краскам и наивно, искренне, в напряженном творческом порыве стараюсь срисовать то впечатление, которое я получил от явления природы. Упорно ищу тон, будто интуитивно совмещаю краску с краской (натурально, что мне помогает мое знание, моя практика) и радуюсь, когда добьюсь, в конце концов, нужного мне тона, колорита... Меня часто называют импрессионистом, но я только пленэрист, хотя не чураюсь некоторых достижений импрессионизма».
Незначительные по размеру, интимные и оптимистические по смыслу пейзажи Н. Бурачека всегда попадали в центр внимания зрителей на любых выставках, где экспонировался Мастер.
Как здесь не вспомнить случай, который произошел с Н. Бурачеком в послереволюционном Киеве (1919 год).
Художник увидел в витрине какого-то магазина значительную по размеру картину, подписанную его бывшим учеником. А тут как раз и автор случился.
— Как можно выставлять такое неудачное произведение? Такую «яичницу с синькой»?
Ученик не смутился, наоборот, взял бывшего наставника под локоть.
— Я полностью согласен с вашим замечанием, но, профессор, покупают! — А потом ученик доверительно спросил учителя:
— Скажите, пожалуйста, в чем секрет ваших красок, вашего колорита?
Н. Бурачек отшатнулся от ученика-неудачника:
— О каких секретах вы говорите? Если бы были секреты, то не было бы искусства. У меня такие же краски, как и у вас. А колорит зависит не от красок, а от умения пользоваться ими, что дается неутомимым трудом, изучением природы, любовью к ней, постоянным наблюдением за ее непостоянными явлениями.
Все это вспоминается, когда случается видеть частные коллекции нынешних нуворишей или тех, кто относит себя к ним. Метровые размеры дорогих рам и скромные по таланту картины в них...
Очевидно, это еще одна причина, почему Мастер сегодня забыт — его поэтические пейзажи не терпят рядом с собой «полотна» a la «яичница с синькой».
ПАРИЖСКАЯ УЛИЦА СТАЛА ДЛЯ ХУДОЖНИКА И УЮТНЫМ УГОЛКОМ, И СВИДЕТЕЛЕМ СЕМЕЙНОЙ ТРАГЕДИИ
Условно художественное наследие Н. Бурачека можно разделить на несколько серий: Каменец-Подольская, Краковская, Парижская, Киевская, Каневская, Харьковская... Отдельно стоят произведения Шевченкианы (в частности, итоговое полотно «Реве та стогне Дніпр широкий...», 1941), картины, посвященные местам, связанным с жизнью и творчеством М. Коцюбинского. Живописец выступал и как театральный художник (например, оформил спектакль по пьесе А. Олеся «По дороге в сказку»).
Парижская серия среди них малочисленная, но каждая ее картина соответствует оценке, которую оставил нам искусствовед Д. Антонович (14.11 1877, Киев — 12.11 1945, Прага, сын историка В. Антоновича): «Его (Н. Бурачека. — В. А.) произведения наполнены солнцем, словно излучая радость бытия, отличались среди полотен уже признанных мэтров украинского пейзажа — С. Василькивского, С. Свитославского, К. Крижицкого».
Парижский период в биографии художника был и радостным, и печальным.
«...и Париж, и новые условия жизни, множество впечатлений, в конце концов, работа в школе — все это так дурманит голову, забирает столько времени, что вечером чувствуешь себя, словно пес после охоты...» — писал художник киевским друзьям.
Еще в Кракове Н. Бурачек решил совершенствовать свое мастерство у французского художника Анри Матисса. Почему выбор пал на художника — мэтра декоративного искусства, сегодня судить трудно. Возможно, это произошло из-за отсутствия детальной информации о творчестве тогда модного художника, возможно, такой совет дали друзья-единомышленники...
А. Матисс остался для нашего художника прежде всего как жизненный пример, достойный подражания, — ведь не каждому, даже суперталантливому творцу, удается стать зачинателем нового художественного направления, повлиять на духовность народа, столица которого воспринимается как центр мировой культуры (Париж).
Если Краков дал Н. Бурачеку возможность усвоить творческие уроки, прежде всего, Я. Станиславского, то художественный Париж побуждал его к глубокому изучению и осмыслению не только европейской живописи и культуры, но и мировой.
«Непостоянный, бурный Париж, этот тогдашний центр художественной жизни, который менял направления быстрее, чем изысканная дама меняет перчатки, произвел на меня большое впечатление, — вспоминал художник в эссе «Моя жизнь» (1937). — Я много передумал, пережил и многому научился. Помогла мне и «зарядка», которую я получил от своих профессоров. Кроме того, я знал, чего я хочу, искал того, что мне было нужно... Я выбрал своими, так сказать, учителями Веласкеса из старых мастеров, а из новых — Коро, барбизонцев (Арпиньи, Диаца) и Моне, Ренуара, Сислея — из импрессионистов».
До сих пор речь шла о радостной парижской жизни Бурачеков. Но молодой семье пришлось испытать во французской столице и тяжкое горе — здесь умерла их трехлетняя дочь Алла. Но родился через несколько месяцев сын Жермен — Борис всю жизнь в советских условиях был вынужден детально объяснять, почему в его паспорте указано место рождения — Париж.
Поэтому Н. Бурачек написал в два парижских года своей жизни не очень много картин и рисунков («Пруд возле Эйфелевой башни. Париж», «Вечер в Версале», «Церковь Сен-Этьен в Париже», «Собор Парижской Богоматери», «Улица Рю де л’Авр» и другие).
Полную драматизма и эмоций психологическую атмосферу его личной и творческой жизни зафиксировал «Дневник» (начатый в 1898 году). Речь идет об этом и в письмах Тадеуша Маковского к Бурачекам (Т. Маковский (1882—1932) польский художник — ученик Я. Станиславского. С 1908 жил в Париже. Приятель Н. Бурачека).
Но лучше всего душевное состояние нашего пейзажиста выявляет его «Автопортрет» 1911года, который мы публикуем.
Кто бывал в Париже, знает, что для пораженных красотой иностранцев почти каждый уголок этого города архиинтересен. Николай Григорьевич любил парк Монсо, где в свободные часы гулял с дочерью Аллой...
В 1912 году Бурачеки вернулись на родину и поселились в Киеве.
«У НАС И ЛЕТО — НЕ ЛЕТО. ТА ЖЕ ЗИМА, ТОЛЬКО ВЫКРАШЕННАЯ В ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ»
Эту строку из «Путешествия в Италию» Генриха Гейне художник не случайно взял в один из своих обзоров украинской художественной жизни.
«Киев — центр Украины — не имеет своего искусства. Он — эклектик в штуке, «складочное место» для картин всяких направлений, школ, национальностей...» — писал с печалью Н. Бурачек, вернувшись из Европы домой и увидев убогое состояние национальной духовной жизни, разрушаемой «архиноваторами». (Один из тогдашних революционных руководителей художественного образования «творил» свою «живопись» из гвоздей и жести (?!), политическими мошенниками-украинофобами и откровенными прохвостами — «калифами на час». «А мы, кто только начинает заново строить свою культуру, мы, кто составляет одно целое с народом, так как вышли из него и живем его желаниями и мыслями, мы не можем и не имеем права жить искусством чужим... Искусство одно, но сияет нам разноцветным лучами, благодаря оригинальным самобытным талантам, которые не боялись быть индивидуальными да еще и национально-самобытными. И для того имеем счастье пользоваться солнечными лучами, какие внесли в сокровищницу всечеловеческой культуры — Фидий, Джотто, Хокусай, Рубенс, Дюрер, Пьюви де Шаванн, Матейко и т.д. ...культура каждой нации измеряется не экономическим ее положением, а, главным образом, возвышенностью ее искусства и науки. Это нам надо хорошо помнить» (Н. Бурачек «Искусство в Киеве. Мысли и факты». — «Музагет», 1919, №1—3).
После провозглашения независимости Украины 22 января 1918 года 46-летний пейзажист, как говорится, с головой погрузился в общественную жизнь (понятно, что Н. Бурачек не сидел, сложа руки, и до этого дня). Как бывший актер и действующий художник театра он принял участие в создании Общества «Национальный театр», среди членов организационного комитета которого встречаем Н. Садовского, П. Саксаганского, Л. Курбаса, О. Олеся, В. Кричевского, Н. Жука, А. Кошица и других актеров, писателей и композиторов.
Но основной заботой Н. Бурачека было осуществление мечты Т. Шевченко об учреждении в Киеве Национальной академии искусства.
Не будем повторять общеизвестное, заметим лишь, что уже приближается 100-летие (через 6 лет!) деятельности одного из наших первых высших учебных заведений культуры — Украинской академии искусства, а до сих пор историки и искусствоведы не могут аргументированно воссоздать детальную хронику тех дней (понятно, что значительная часть документов навсегда утрачена: революции, войны.., но есть немало авторитетных свидетельств и убедительных аргументов).
Следует признать, что одной из «весомых» причин недописания отечественной истории культуры является сформированный в советское время иконостас «великих» и «просто известных» деятелей национальной истории не по художественной ценности их творчества, а по идеологическим принципам («наш» и «не наш»).
Вот и получается, что, не устранив первопричину — мягко скажем, необъективность в освещении летописи киевских событий 1917 года (само собой понятно, что и дальнейших), мы обречены плодить «малороссийские мифы» об участниках отечественных хроник.
В эссе «Александр Мурашко» (рукопись) Н. Бурачек скрупулезно воссоздает то сложное, но увлекательное время: «Летом 1917 года генеральный секретарь народного образования И. М. Стешенко передал автору этих строк (Н. Бурачеку. — В. А.) поручение Центральной Рады составить комиссию для выработки устава Украинской академии искусства. В состав комиссии, куда вошли не только художники, но и представители общественных организаций, был приглашено и А. Мурашко, с одной стороны — как выдающийся художник, с другой — как человек, который практически построил в Киеве новую школу (имеется в виду открытие А. Мурашко в 1913 году собственной художественной студии. — В. А.). Он и составил первый проект будущей академии... На первом заседании совета профессоров были поставлены вопросы о выборах первого ректора новой академии. Когда выдвинули кандидатуру А.А. (Мурашко. — В. А.), он отказался...» (дело в том, что у А. Мурашко были недостатки речи. — В. А.).
Первым ректором УАИ стал В. Кричевский.
А дальше была полная драматизма и трагедий борьба за УАИ (как ни странно, но так получается, что борьба продолжается по сей день!)
Сменялись власти (исследователи киевских хроник говорят о 6 захватах столицы в 1917—1920 годах), но их отношение к УАИ было упорно неизменным — в 1922-м УАИ была закрыта (переформатирована в Институт пластического искусства).
Вот почему говорить сегодня об УАИ означает вести речь о солидной шеренге известных деятелей Украины: М. Грушевском, И. Стешенко, Д. Антоновиче, Г. Павлуцком, Н. Биляшивском, Д. Щербакивском, П. Зайцеве, братьях В. и М. Кричевских, Г. Нарбуте, М. Жуке и многих других, кто имел отношение к инициированию и учреждению Академии искусства.
Бурачек вспоминает: «В августе прошлого (1922. — В. А.) года я выехал в Киев: в академии начались экзамены... Я думал, что мое присутствие в Киеве не будет лишним... Приехав, я узнал, что Украинская академия искусств, моя мечта, которую с таким трудом мне вместе с уважаемыми коллегами А. Мурашко, В. и Ф. Кричевскими и М. Жуком удалось осуществить, что она потихоньку похоронена и переформирована в Институт пластического искусства. Но я все-таки утешал себя мыслью о том, что меня за год не забыли и для того подал заявление, чтобы мне разрешили открыть мастерскую живописи, тем более, что у меня было много учеников. Но совет Института (или кто там — я даже тогда не узнал, кто) вынес постановление такого содержания: учитывая то, что в уставе Института не предусмотрены кафедры пейзажа, а лишь станковой живописи (а что такое пейзаж?), — профессору Н. Бурачеку отказать в разрешении открыть мастерскую. Ну, а чувство собственного достоинства не позволило мне ходить и просить кого-то...»
Так начиналось забвение.
Но вернемся к жизнеописанию Мэтра пейзажной живописи.
Послереволюционная власть была равнодушна к судьбе Н. Бурачека, но не забыли его преданные почитатели.
1 декабря 1926 года популярный и сегодня журнал «Всесвіт» поздравлял Мэтра с назначением на должность директора Художественного техникума.
Учеником Н. Бурачека в те годы был выдающийся график и живописец Н. Дерегус: «Произошло так, что пришел художник, который своим творчеством и своим поведением отличался от многих наших учителей, которых мы глубоко уважали и сохранили в душе им благодарность на всю жизнь, но как людей мы больше узнали их уже по окончании института. Впервые от него мы узнали, что писать можно не только кистью, но и мастихином, что это сохраняет и усиливает силу и яркость цвета. Учил превращать краску в цвет, и именно он раскрыл нам очарование и тайну цвета в живописи... Николай Григорьевич принадлежал к тем людям, дружба с которыми не может быть ничем омрачена и любовь к которым не угасает всю жизнь».
Было много причин у Бурачеков выбрать для работы и проживания именно столицу Слобожанщины. Во-первых, Харьков тогда был столицей УССР. Но были также мотивы, о которых все знали, но никто не говорил.
Большевистские репрессии начались в Украине с Киева и Киевщины: были «загадочно» убиты А. Мурашко и Н. Леонтович, расстрелян поэт Г. Чупринка.
Хотя Николай Григорьевич был родом из обедневшей чиновничьей семьи, фамилия «Бурачек» была известна в России: несколько адмиралов царского флота, военный генерал-губернатор Новгорода и Новгородской губернии, помещики и другие лица, не последние при царской власти. Семья матери — Гродзицкие, также принадлежала к военной и административной элите, и к тому же польской.
Итак, происхождение было явно не пролетарское, а это уже само по себе было опасно.
Словом, тридцатые годы прошлого века Бурачеки пережили в напряженной психологической атмосфере, когда любой ночью могли нагрянуть непрошеные гости — гэпэушники и энкаведисты.
И вместе с тем художник напряженно работал, участвовал в выставках, исследовал творчество Шевченко-художника, активно публиковался. В 1926 году Н. Бурачек стал членом комитета по сооружению памятника Т. Шевченко в Харькове и комитета по увековечению памяти М. Коцюбинского. С 1931 года — консультант Института Т. Шевченко, где в 1932 году была открыта Галерея живописных произведений Т. Шевченко; научный редактор VІІ и VІІІ томов юбилейного издания произведений Т. Шевченко, посвященных изобразительному наследию. Активно участвовал в создании музея Т. Шевченко в Харькове, музеев М. Коцюбинского в Виннице и Чернигове.
В эти же годы работал над монографиями, посвященными творчеству А. Мурашко, Н. Самокиша, Н. Пимоненко. К 125-летию Т. Шевченко Н. Бурачек издал фундаментальное исследование «Великий народный художник» (1939) — итог осмысления роли и места Поэта-Живописца в истории культуры Украины.
ХАРЬКОВСКОЕ ПРОЩАНИЕ
В «Дневнике» писателя Аркадия Любченко на странице от 21 мая 1942 года (времен немецко-фашистской оккупации Харькова) читаем: «Был у больного Н.Г. Бурачека... Он сидит на кровати, спустив ноги. Седой и космы до затылка, как у попа. Астма. А еще плеврит. А еще... еще какая-то болезнь. Говорит, что ему легче. Обрадовался моему приходу. Вспоминали Тычину...»
Дом пейзажиста на Каплуновской улице часто было полон гостей: М. Кулиш, М. Семенко, М. Йогансен, В. Сосюра, П. Тычина... В 1928 году поэт был в творческой командировке. Из Анкары он не забыл прислать открытку в Харьков: «Всех вас поздравляю из Турции! Как зимуете? Как поживают молодые художницы?» — спрашивал поэт о самочувствии хозяев и их двух дочерей.
С приближением фронта в 1941-м семья художника получила документы на эвакуацию не в теплый Ташкент, а в холодный Сыктывкар (окружной центр приполярного Ханты-Мансийского национального округа).
— Где этот Сыктывкар? Что я там буду делать со своими болячками? — спрашивал знакомых Николай Григорьевич.
Но и в северный Сыктывкар 70-летнего художника не эвакуировали.
В разрушенном войной полуголодном и холодном Харькове выжить не удавалось даже здоровым людям.
Весной 1942-го Н. Бурачек умер. Рядом с ним до последних минут жизни была его верная спутница Ольга Николаевна. Когда она увидела, что с больным происходит что-то неладное, спросила мужа о самочувствии.
— Разве я знаю, что со мной, Оленька.
Эти слова были последними в жизни художника.
Когда похоронная процессия с покойником двигалась к городскому кладбищу на Пушкинской улице, навстречу шла колонна немецких солдат. Офицер остановил колону, скомандовал сойти на тротуар...
