Действительно, это кажется странным. Даже непостижимым. Парень, у которого родители были «далекими от Европы», родом из Подолья, которое было глухой провинцией Российской империи, а потом такой же провинцией империи Советской; парень, который рос в степном Донбассе, где когда-то жили кочевники, а во второй половине ХІХ в., благодаря инициативе Нестора Кукольника, Донбасс начал превращаться в регион дикой индустриализации; парень, который никогда при жизни не бывал в настоящей Европе, стал настоящим европейцем. Европейскость Василия Стуса кажется какой-то мистикой. Он пишет стихотворения, которые плохо вписываются в контекст поэзии украинской, однако хорошо вписываются в контекст поэзии немецкой. Может, это непатриотично, но Стусу ближе был Гете, чем Шевченко. Возьмем хотя бы такое его стихотворение:
«(Ти червоно ніколи не горіла
О пізня кульбабо! Голівка посивіла
Хитається дремотно в півсні —
Краси останній слід.
Так само навесні
Ти піднімалася,
в замріянні зростала,
Ти красувалася
в пишноті молодій...)
Тремтить нитками
порваних надій
Прозоре павутиння...
Хвиле, стій!»
Здесь и гетевское увлечение природой, и гетевская идея обманчивости красоты в мире, в конечном итоге гетевское «хвиле, стій». Стус никогда не был в Веймаре, не ходил по роскошному Веймарскому парку, где находится домик Гете. Но, читая это стихотворение, представляется, будто ты бродишь этим парком, и тебе хочется остановить мгновение. В то же время в поэзии Стуса нечего искать шевченковских мотивов. Хотя, казалось, мир Шевченко был рядом — в отличие от гетевского.
Поэзия Стуса вписывается не только в немецкую литературу. Можно ее было вписать и в современную ему литературу французскую. Ведь мировоззренчески Стус был экзистенциалистом. Об этом немало писалось. И еще напишется. Поэтому не будем трогать эту тему. Отмечу лишь: экзистенциализм Стуса не худшей пробы, чем экзистенциализм Альбера Камю или Жана-Поля Сартра. Нужно только вычитать этот экзистенциализм.
Наконец, европейцем Стус был не только в поэзии, творчестве. Им он был в повседневной жизни. Высокие духовные ценности Европы для него — не пустой звук. Человеческое достоинство, уважение к личности, жертвенность ради справедливости — это те ориентиры, которыми он руководствовался.
Европейскость Стуса можно объяснить самообразованием. После него остался массив записей, где были законспектированы произведения античных философов (досократиков, Сократа, Платона), западноевропейских теологов (Августина Блаженного и Фомы Аквинского), немецких романтиков и представителей немецкой классической философии, экзистенциалистов и тому подобное. Солидную часть библиотеки Стуса составляла западноевропейская философская лектура, включая и переводы произведений Гегеля, Шеллинга и других. По воспоминаниям одногрупницы Стуса по Сталинскому пединституту Зинаиды Кононученко, в портфеле Стуса-студента можно было найти произведения Канта, Ницше, Монтеня, Фейербаха.
Если философия — это квинтэссенция культуры, то можно сказать: Стус, изучая произведения мыслителей, которые определяли западноевропейскую философскую традицию, пытался постичь суть европейскости. Остается вопрос, отчего это он делал, что побуждало его к этому. Ведь такие глубокие философские занятия вовсе не входили в круг его «профессиональных обязанностей». Так как Стус учился не на философа, а на филолога. Изучение им философских произведений кажется абсолютно непрагматичным. Обращение к сложной западноевропейской философской лектуре, очевидно, имело какие-то глубокие внутренние побуждения, о которых мы можем только гадать.
Так же можем гадать, почему Стус в студенческие годы в совершенстве овладел немецким языком и мог читать произведения немецких классиков литературы в оригинале. Ведь это тоже кажется непрагматичным. Для чего ему был нужен этот язык? Ведь в его времена советская граница была на замке. Шансы попасть в Германию у него были почти нулевыми. Да и к немецкой культуре во времена Стуса в СССР особенно не относились толерантно — ведь это была культура недавних оккупантов. Соответственно, все немецкое вызывало у советских людей не очень позитивные ассоциации. Другое дело, что Стус не хотел быть советским человеком и в молодые годы сознательно или бессознательно дистанцировался от советскости. В этом смысле он действительно был «белой вороной» на Донбассе, где, в силу разных причин, корни советскости были особенно сильными. Думаю, не только украинство Стуса, но и эта несоветскость были причинами того, что он стремился «эмигрировать» из Донбасса и искал для себя более комфортную среду.
Как известно, Стус был автором некоторых литературно-критических работ. Значительная часть из них посвящена западноевропейским авторам — Гете, Рильке, Брехту. Гете и Рильке входили в троицу его самых любимых поэтов. Еще одним поэтом этой троицы был поэт украинский. Правда, малоизвестный — возможно, именно из-за своей эстетической (европейской?) рафинированности. Это — Владимир Свидзинский.
О европейскости мышления Стуса свидетельствуют его записи, где он дает оценку тех или иных событий. Особенно это касается «Таборового зошита». В нем немало места отведено оценке польского антикоммунистического движения, связанного с деятельностью профсоюза «Солидарность». Стус пишет: «Едва ли не от самого Киева слежу за событиями в Польше. Пусть живут волонтеры свободы! Радует их, поляков, непокорность советскому деспотизму, их всенародные потрясения поражают; рабочие, интеллигенция, студенчество — все, кроме армии и полиции. Если так будут идти события, то завтра пламя охватит и армию. В тоталитарном мире нет ни одного другого народа, который бы так преданно защищал свое человеческое и национальное право. Польша подает Украине пример (психологически мы, украинцы, близки, может, ближе всего к польской натуре, но у нас нет главного — святого патриотизма, который консолидирует поляков). Жаль, что Украина не готова брать уроки у польского учителя».
Для Стуса поляки — типичные европейцы, которые борются за свое человеческое и национальное достоинство. Он их, как видим, ставит в пример украинцам. Это кажется очень странным. Ведь украинская культура последних двух веков сознательно или бессознательно насаждала антипольские стереотипы. Это приветствовалось и в царской России, и в Советском Союзе. И вот, несмотря на такие стереотипы, имеем «полонофильство» Стуса, который в восторге от польского освободительного движения. Он даже заявляет: «Я увлечен польскими победителями духа и жалею, что я не поляк». Согласитесь, нужно иметь достаточно большую интеллектуальную смелость, чтобы сказать такое.
Смелыми кажутся также рассуждения Стуса о роли христианства в украинской истории. Он писал: «Думаю о 1000-летии христианства в Украине. Думаю, что была сделана первая ошибка — византийско-московский обряд, который нас, самую восточную часть Запада, приобщил к Востоку. Наш индивидуалистически-западный дух, спертый деспотическим византийским православием, так и не смог освободиться из этой двойственности духа, двойственности, которая создала впоследствии комплекс лицемерия. Кажется, что пасеистический дух православия тяжелым камнем упал на молодую невызревшую душу народа — привел к женственности духа как атрибута нашей духовности. Железная дисциплина татаро-монголов оплодотворяли русский дух, прибавив ему агрессивность и пирамидальность строения. Украинский дух так и не смог выломиться из-под тяжелого камня пасеистической веры. Может, это одна из причин нашей национальной трагедии. Не люблю христианства. Нет».
Конечно, автор этих слов несколько прямолинейно трактует непростые исторические процессы, связанные с распространением христианства на украинских землях. Когда принималось христианство во времена князя Владимира, еще не было официального разделения на католиков и православных. Собственно, если говорить о Киевской Руси, то здесь это разделение особенно не чувствовалось. Наконец, православие в его ославяненном варианте (имеется в виду кирилло-мефодиевская традиция) дало немало позитивов для культурного развития древнеруського общества. Что касается «византийско-московского обряда», то это явление более поздних времен (XVI—XVII вв.).
Но речь о другом. Несмотря на исторические неточности, Стус откровенно демонстрирует свое расположение к европейским ценностям, в т.ч. и в плане религиозном. Он противопоставляет католический Запад православному Востоку. Считает, что мы, украинцы, должны были бы принадлежать к католическому миру. Хотя это не говорится открытым текстом, но однозначно прочитывается между строками. Стус воспринимает православие как национальное зло, указывая, что оно вырвало украинцев из западного мира и вбросило в мир восточный. Для украинцев, которые сориентированы на православие, это выглядит как крамола. Ведь многие воспринимают у нас эту религию как национальную веру украинцев. У Стуса, как видим, было другое мнение.
Рассуждая о принятии христианства, он дальше пишет: «Возможно, имело значение и то, что огромная глыба духовного христианства упала на юную душу, на ее еще не окрепшие плечи. Всякий раз мы — самая большая жертва православия. Выйти из-под его восточных чар мы так и не смогли. Это уничтожило нашу витальную, жизненную энергию».
Правда, Стус при этом отмечает: «Возможно, это мысли слишком неподготовленные, черновые. Но жизнь у меня такая, что негативизм к пасеистическому православию не может не развиваться».
Конечно, такое понимание не дает целостную картину. Это признавал сам Стус, говоря, что приведенные мысли «неподготовленные» и «черновые». И все же он прав, когда говорит о «пасеизме» православия, уничтожении им в украинцах витальной жизненной энергии. Ведь тот тип православия, который утвердился на украинских землях в XVII в. (не без влияния Московщины), таким и был. Попытки «развернуть» его в западном направлении (Берестейская уния, деятельность Петра Могилы) не дали надлежащих результатов. Этот вариант православия (именно его и знал Стус) отлучил нас от Запада и приобщил к московскому Востоку. Как человек европейского типа, Стус, закономерно, не мог воспринимать такое православие.
Приведенные факты (а их можно было бы привести и больше) говорят о Стусе как европейце. Однако остается загадкой (собственно, об этом шла речь в начале), откуда корни этой европейскости. Они действительно выглядят странно. Или, возможно, пример Стуса как раз и свидетельствует о нашей европейскости, которая, несмотря на неевропейские условия жизни наших людей и неевропейские стереотипы нашей культуры, все-таки находит себе путь и проявляется, казалось бы, совсем неожиданно.
