Во время немецкой оккупации украинских земель писатель Улас Самчук возглавлял редакцию газеты «Волинь» в Ровно. Он надеялся, что с помощью этой газеты удастся развивать национальное сознание украинцев. И действительно, «Волинь» немало сделала в этом плане — невзирая на скрупулезный надзор со стороны оккупационной власти.
Будучи редактором прессового издания, Самчук имел возможность посещать разные уголки Украины. Летом 1942-го он побывал в Киеве, Кременчуге, Харькове, Полтаве. Результатом этой поездки был цикл репортажей (в прошлую пятницу мы опубликовали часть из них). Невзирая на отдаленность во времени, эти произведения не утратили актуальности до сегодня. Особенно это касается репортажей из цикла «У світі приблизних вартостей», которые отражают восприятие советской действительности человеком, длительное время жившим в Западной Европе и смотревшим на реалии глазами европейца.
«ПИТОМНИК» НА УЛИЦЕ ФУНДУКЛЕЕВСКОЙ
«Ми лиш тоді зітхнем
і крикнемо — Свобода!!!
Коли у горлі вам
повернемо штики...»
Ой-ой! Зачем, пан Сосюра, такие необдуманные и такие наивно-детские угрозы? И кому! Своему же земляку, возможно, даже брату того же Донбасса и даже поэту С.Черкасенко... В этом — наибольший эффект. И Сосюра, и Черкасенко — родные по хохлацкой наивности побратимы, которые точно-таки одинаково верили, что Карл Маркс таки бог, а Клара Цеткин действительно одна из его богинь. И оба они отличались разве что тем, что один верил и крестился двумя пальцами, а другой — тремя. И за это один другому, по команде какого-то Бронштейна-Троцкого, обещали «повернути в горлі штики». «О, ми прийдем до вас в огні, і в дорогій Галичині, країні змученій і нашій, ми розпатроним кодло ваше!»
Да. Это написано в 1927 году, как ответ на «Послание» Маланюка. Пророчество более чем уродливой трагичности. Вы, пан Сосюра, действительно пришли и действительно «розпатронили...» Но мне при этом вспоминается Шевченко:
«Правда ваша... Польща впала
Та й вас задавила...»
И вот из этих жестоких противоречий соткан фон, на котором сегодня рисуется наш Киев.
Я уже в нем. Мы обедаем в ресторане с надписью «Театральный ресторан». Из его окон вид на Владимирскую улицу, и выход есть на площадь перед оперой. В нашем обществе нескольких близких и дорогих людей, а среди них сегодня — Иван Кавалеридзе, завтра — Аркадий Любченко. Как один, так и другой близки мне. Я их люблю и понимаю. Мы дети одной земли, в наших жилах течет та же кровь, и зрели мы в том же климате. Мы лишь встретились после длинного, глупого, темного путешествия, которое устроил для нас предыдущий мир, мир, который был в канун начала войны. Мир, где Карл Маркс, Цеткин и Литвинов безгранично и безнаказанно гарцевали по обнаженной груди нашей земли. Мир, в котором мы, будучи «свободными», будучи поэтами и режиссерами-орденоносцами, денно и нощно должны были плевать сами себе в лицо, считая это наивысшей милостью.
Будучи за рубежом, я старательно присматривался к каждой фотографии, которая изображала какую-то эсэсэровскую действительность. Сегодня я плаваю в ней по самые уши. Ничего меня не пугает, ничто не удивляет, потому что все это понимал раньше. И не удивляют меня слова Любченко в адрес моей «Марии». Я знал ту действительность. Я слышал ее. Я даже видел ее внутренним взглядом. Не ошибся ни в чем. Так и есть! Пусто и грязно. Сосюры нет, Тычины нет, Рыльского нет, Натана Рыбака нет, Первомайского нет, Саввы Голованивского нет, Панча нет, Бажана нет... И многих, им подобных, нет. Но осталось строение на Фундуклеевской, то есть на улице Ленина. Действительно, большое строение. Это тот «питомник», в котором один на другом и один перед другим вперемешку сидело показательное, «национальное по форме и социальное по содержанию» общество орденоносцев, которые напоминали собой стаю борзых собак... Их использовали для охраны границ и охоты.
Там, говорят, жил Рыльский, а там Тычина. Там снова, где самая лучшая квартира, — Натан Рыбак. Они видели себя ежедневно и слышали себя через стены. Они выходили из дверей и здоровались, а вечерами в клубе на Подвальной, в нижнем ресторанчике, «с горя» и упивались, выдумывая и вырисовывая, словно женщины в гареме, несуществующие вещи и ситуации, вроде той, что «ми вам в горлі повернемо штики». И не только штыки. Не один бедный Сосюра (которого столько раз призывали «к порядку», в том числе и в ряды сумасшедших) готов был родному брату перегрызть горло («рабы отечества чужого»). На то их и поместили вместе, на то они и смотрели друг за другом, чтобы, упаси Господи, кто-то не сорвался с цепи. А когда пришел трудный час, к «питомнику» подъехал автобус, и Натан Рыбак всех выгнал, чтобы садились и убегали. Интересно, где их приютили в Уфе. Говорят, что дважды орденоносец, депутат и академик Тычина спит в каком-то коридорчике, а академик Богомолец на сундуках своей «академии» в одной комнатушке. И припоминается мне:
«Всіх панів до ’дної ями
буржуїв за буржуями
будем, будем бить!
будем, будем бить!..»
И еще вспоминается:
«Крок кавалерії й піхоти
Європи в груди буде бить».
Да? Очень грустно, милые паны Тычина и Сосюра. Жить действительно нужно, я верю, но все же, если по-собачьи, то лучше уж давайте — не нужно никак.
ТОВАРИЩ НИНА
По привычке называл ее пани Нина... Однако от «пани» у нее ничего не было. С ног до головы и со всех сторон она советская. Совсем, совсем товарищ Нина, в лучшем случае гражданка Нина, а еще в лучшем — Нина Николаевна. Это то настоящее, что отличает ее от женщин Берлина, Парижа, Рио-де-Жанейро и т. д. Киевский «товарищ», возможно, «батрацкого» происхождения, что в понимании людей ее типа является, без сомнения, наибольшей добродетелью.
Товарищ Нина родилась во время мировой войны, а выросла и созрела в, простите, «счастливой обстановке» советской действительности.
И не тужила она за большим, красивым, блестящим миром. В безграничных просторах своего эсэсэра она полностью вмещалась в одну небольшую комнатку вместе со своим мужем, ребенком, примусом и парой стульев, которые всегда ломались, когда на них садились люди свыше 50 кг. Весь ее ежедневный быт состоял из очередей. За хлебом, за крупой, за чулками, за газетами, на трамвай. Очереди — это, можно сказать, ее самое родное воспоминание.
И была она доверху наполнена верой. Понятно, не в Бога или в другое «буржуазное суеверие». Религия же — это известный опиум. Поп — обдирала, обманщик, пьяница. Церковь — лавка и т. д.
Верила она в других святых. В Карла Маркса, Ленина, Сталина... И в «самую передовую» страну советов, в «побьем врага на его же территории», в «солнце сталинской конституции», и во множество, множество других вещей, которые, без сомнения, кое-кому кажутся обычными бессмыслицами, но во что только человек не будет верить.
И за эту свою веру готова была бороться. Совершенно серьезно и совершенно преданно. Вставать рано, быстро бежать на работу, выполнять и перевыполнять норму.
Товарищ Нина никакая не фикция. Это совсем конкретная, реальная действительность. Ее можно видеть, слышать, касаться. Причем ее образ напоминает первый зародыш, или протоплазму человека, которого нес в мир действительно новый ветер на своих черных крыльях. Какой-то новобиблийный, апокрифический человек, перепутанный, словно вихрь, и смятый, словно бумага, которую долго держали в нечистом кармане.
Почему та фабрика продуцировала вот такого человека? Все это ее, никем еще не разгаданный, секрет... Но какая радость заговорить с ней... Каждое ее слово так и попахивает Марксом. И что в коммуне легче и культурнее жить, и что родной язык — это суеверие, и что все люди во главе с тем или иным Кагановичем — братья и сестры.
Но вы же в коммуне голодали... — Как голодали? Хлеба мы имели достаточно. — Ну, а 33 год? — Ну, это так себе... Неурожай. Мы получали 600 граммов хлеба.
Вы, понятно, смеетесь и говорите, что в Украине такое море хлеба, в котором может утонуть целая Европа. Вы твердите ей, что в буржуазной Европе в мирное время никаких карточек на хлеб не знали, и получаете один ответ: непонимание. Я начинаю глубоко и страстно реагировать. Ее безразличие и ее выдержка могут конкурировать с китайской или японской. Ей-богу, она не верит мне, несмотря на то, что я показываю ей вещи, даю пример, предлагаю проехаться по буржуазному миру, хаю, ругаю, кричу, убеждаю... Потом мне становится ее жаль. Сидит бедная Ниночка, а щечки ее слегка румянятся, а в глазах непонимание... Зачем и для чего этот проклятый враг народа, этот прихвостень буржуазный в новой одежде и чистой рубашке напал на нее и ругает ее святыни, ее пророков, ее кораны? Какое ему дело, на каком языке я говорю и что моя дочь не знает украинского языка? Ниночка, товарищ Ниночка — друг и приятель всех во всем мире. И зачем тот проклятый, круглый буржуй нападает на нее за то, что она босая, что нет мебели или шапочки?
И эта милая, волшебная забитость меня совсем обезоруживает и... побеждает. Я опускаю руки и иду в купальню чистить зубы. Все время меня мучает совесть, что я разрушаю чью-то веру, что тираню жертву, которая не чувствует боли, у которой нет нервов для познания мира, который в Библии был назначен «древом познания добра и зла». Неужели так? Да. И вот здесь вокруг меня в купальне вопиющие доказательства этой сногсшибательной истины. Нигде от них не спрячешься. Через каждый предмет, начиная со щеточек для зубов, через духи «Теже», через стакан, через мыло, и через все, все, что окружает. Все это такие же недоделанные, приблизительные, малостоящие вещи, как и моя пренаивная, добрая интернационалка товарищ Нина, как и множество других на этой земле «товарищей». Человек и нечеловек... Предмет и непредмет. Дом и недом. Язык и неязык. Жизнь и нежизнь... Здесь же, рядом, я разложил свои туалетные принадлежности, привезенные с запада. Какая колоссальная, поразительная разница. Каждая эта вещь — вещь. Оформленная, законченная, полностоящая... Ниночка! Милый товарищ! Отчего это так? У вас нет ответа, а у меня он есть. И я дам вам его...
«ОТВЕТ НИНОЧКЕ»
На моем столе стоит фото Хвылевого. Всматриваюсь в черты лица этого человека. Рассказывают — был коммунистом. Вместе с женщиной лежал около пулемета и стрелял в белых.
Да. Он им, конечно, был. Последний идейный, живой, ортодоксальный, пронизанный сожалением и отвагой. И вот однажды, в погожий майский день 13 числа 1933 года, этот человек в собственном кабинете, почти на глазах ближайших друзей, в расцвете лет и сил вгоняет себе в лоб пулю. Пуля не проходит насквозь. Прошивает голову и выдувается в левом виске.
И это был последний из могикан одной идеи, за которую он сам себя наказал расстрелом. Идеи, которую другой Хвылевый, но московский, вспоминает:
И вот сестра разводит
Раскрыв, как библию,
пузатый «Капитал»,
О Марксе,
Энгельсе...
Ни при какой погоде
Я этих книг, конечно, не читал.
Я, разумеется, не сравниваю Есенина с Хвылевым. Это была бы слишком роковая смесь. Потому что насколько Есенин «хулиганил» из прихоти, настолько Хвылевый знал, понимал и чувствовал, что Украина так долго не Украина, пока она не Европа. Ни плодородные поля, ни прекрасная природа, ни «счастливые обстоятельства», только Европа. О, как сказать, что это значит? Какими словами? Чтобы их поняли там, в Киеве, на «колхозных» полях, в каждой душе, под каждой крышей. Какими пушками выбить из головы «восточного» человека понятие, что Европа — это не «гнилой Запад», не страна отсталости и «буржуазных суеверий», а жизненная основа, из которой появились и вошли в жизнь все основные начала цивилизации современного мира. И Галилей, и Коперник, и Гете, и Бетховен, и Маркони, и граф Цеппелин... На земле, в воде и в воздухе, в науке, искусстве и политике, в государственном строительстве и хозяйстве там и здесь, в прошлом и современном Европа дала миру неисчислимые, неограниченные и неисчерпаемые доказательства большой, могущественной и лучшей жизни...
Человек всегда целостен. Человек всегда стремится к ярко очерченной цели. Человек ничем не раздвоенный, полон разума и страстей, полон как добра, так и зла, как любви, так и ненависти, вечно сильный духом, живой и здоровый телом, неисчерпаемо энергичный и желающий все знать, все постичь. Это полная гармония души и тела, это мотор, в котором каждый винтик исполняет свою службу точно и порядочно.
Это никакое не открытие, никакая не тайна, никакой не парадокс и никакая не химера. И лучшие люди у нас знают это, а если не знают, то слышат, чувствуют. И когда противоречат, то с чувством низменности, с чувством плебейской гордости или просто с чувством духовной импотенции, как это бывает преимущественно у так называемых великих русских, которые наивно возражали против этой такой простой и такой очевидной истины. Россия — царская и красная — вечно боялась Европы. Одни — революции, другие — контрреволюции. Достоевский и Толстой из «вздора» и чувства бессилия отгораживали себя китайскими станами, ковали для утехи и дурости лозунги, такие как «гнилая Европа», «догнать и перегнать Америку», а в действительности квасились и гнили в собственном квасе, самопожирались, топились в духовном сектантстве и, имея 22 миллиона кв. км пространства с неограниченными богатствами, действительно голодали и действительно, словно китайцы или индусы, миллионами умирали от голода. Насколько мудрее были японцы со своим «божественным Тенно» во главе! Те Европы не боялись. Те бросили в Европу сотни тысяч своей лучшей молодежи, которая там росла, там дышала воздухом культурной среды, брала все, что можно было взять, черпала полными горстями духовность европейской расы, изучала, училась, наблюдала.
Японские университеты были заполнены европейскими профессорами, банки, редакции и фабрики — европейскими учителями и специалистами. И сегодня японцы — мощь первого ранга. А Россия со своими царскими или сталинскими мандаринами медленно, но полностью, сходит с исторической арены, проклятая и презираемая даже собственным народом.
И это одно время знал и чувствовал Хвылевый, а с ним много других Хвылевых. И это заставило его, будучи в смертельной опасности, зажатым паучьими объятиями очередного русского хулиганства, которым был большевизм, бросить в лицо Москве: «Геть від Москви! Орієнтація на духовну Європу!..» И Москва этого ему не простила.
О, как тяжело в эти дни, дни мировых катастроф, в дни войны, объяснить вам, товарищ Ниночка, эти слова!.. Вы на улицах Киева их не поймете. Но вы их все-таки однажды поймете, а если не вы, то ваша дочка, которая наверняка будет не только рассматривать и удивляться красивым вещам, привезенным «с Запада», но и поймет почему, каким чудом, из какого материала эти вещи появились в таком, а не ином виде в нашем мире.
«СОВЕТСКАЯ ВЕРА И ЕЕ ГРЕХИ»
Я беру советский блокнот, но писать пером в нем невозможно. Чернила расходятся, а за пером тянутся пятнашки бумажных кусочков. Беру советский гребень, но чесаться им ровно невозможно. Он каким-то чудом не лезет в волосы. Иду по улице города и вижу новый советский дом. Но присмотришься к нему, и видишь, что в нем искривленные и сожженные двери, развалившиеся ступени, испорченные водопроводные трубы. И так каждая-каждая вещь.
Чужестранец может подумать: а, эти украинцы ничего не могут хорошо сделать! Но мы отвечаем чужестранцу: возьмите вы в руки старую вещь, сделанную еще перед мировой войной, ее сделал тот же украинец, и вы убедитесь, что это вещь стоящая, добротная, хорошая и надежная...
В чем же суть?
А вот в чем. Мне рассказывают, что на лекции политграмоты тринадцатилетняя ученица, чтобы подразнить учительницу, спрашивает:
— Скажите мне, Вера Ивановна... Возможно ли построить социализм в одной стране?
Вера Ивановна, не думая, отвечает:
— Нет!
И с этого началось. Дошло до высшего начальства, до энкавэдэ, целый класс задержали, учительницу уволили. Удивленный европеец вытаращил бы глаза... В чем дело? В том, что это сакраментальное «нет» как раз и является самым главным преступлением большевистского верующего сталинской эпохи. Это «нет» — это же и есть тот «бухаринизм», или «троцкизм», за который неверующих ведьм и топили, и живьем на огне жгли, и мощами св[ятого] Ленина кадили, и на «исправление» в Сибирь высылали.
Но в том же эсэсэре было время, когда то же самое делали тем, кто сказал бы что-то противоположное. Следовательно, здесь собака зарыта. «Идея», в которой вырос тот овощ, была, есть и должна быть также непродуманной, недоконченной, приблизительной. Она менялась, словно чулки, и с каждым новым годом пожирала новые жертвы «уклонистов». На этом фоне выросло множество, множество грехов, которые нормальному человеку будут казаться бредом сумасшедшего, а в эсэсэре за них платили жизнью миллионы. Вот неполный перечень этих грехов: принадлежность к одной из оппозиций (секте); принадлежность к бывшим партиям; уклон от генеральной линии марксизма-ленинизма, позже сталинизма (причем никто, кроме Сталина, не знал, в чем эта генеральная линия проявляется); троцкизм; бухаринство. На Украине — шумскизм, хвылевизм; буржуазный национализм; правый или левый оппортунизм; связь с врагами народа; замалчивание социального происхождения; социальное происхождение; антисоветские настроения; контрреволюционные разговоры и т. д. и т. д.
И это еще далеко не конец... Само собой... Много, и очень много человеческих голов, имеющих глаза, уши и язык, убеждены, что так как раз и должно быть. Что это, мол, борьба, чтобы какое-то «верую» было, что безверие и является тем, что приводит народы к моральному разложению и упадку. Все это так. Но... Прошу вас: почему, для чего и для кого большевики твердили и твердят, что они против всяческой веры?
Что религия опиум? Что они верят только и только в человеческий разум?.. Где вы, извините, видели большую бессмыслицу, чем это бессмысленное поклонение всех недоучек марксизму? Что общего имеет все это с разумом или каким-либо здравым человеческим смыслом вообще? Все эти уклоны, все эти грехи, все эти кары, уничтожения? Это же, как правило, сплошная рафинированная бессмыслица, исходящая из извращенной и больной фантазии человека низких и отрицательных инстинктов, самым совершенным представителем которого был так называемый пролетарий ленинско-троцкистской эпохи.
Был ли это социализм? Социализм? Воспитывал ли он человека, мыслящего социальными категориями? Вот маленький пример. В Ровно привезли больше 30 детей из Киева в возрасте 7—15 лет. Дети преимущественно украинских родителей, которых повысылали в Сибирь. Дети украинских ученых, писателей. Их воспитывала «советская социалистическая» школа как настоящих советских граждан. На Волынь они взяты для того, чтобы они после войны несколько отъелись и в более спокойных условиях отдохнули. Помещены они были в детский приют, где должны были ежедневно немного трудиться на огороде.
И что же оказалось: дети «пролетарского, социалистического, рабочего государства», воспитанники советской школы стесняются труда. «— Что, я пришла сюда работать? Я буду учительницей, и простая работа мне не нужна!..»
Где они взяли такие своеобразные мысли? Откуда? Кто им это наговорил? Ни кто иной, как извращенное воспитание, где человек никогда не разбирался, что хорошо, что плохо. Религия? «А! Этот вопрос у нас давно разрешен. Мы не верим»... Родной язык? «А! Это все равно». Совсем, совсем большевистское мышление. Черт знает, какое мышление, а лучше всего немышление.
Поэтому неудивительно, что в эсэсэре труд был наказанием Божьим, человек — иксом, человеческое достоинство — буржуазным суеверием, благородство — редкостью. Поэтому и неудивительно, что все, окружающее советского человека, имеет вид приблизительности и несовершенности. Потому что этот мир родился и творился из духа идеи, в которой не было и быть не могло морального основного закона. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — это лишь лозунг, а не закон. Это лишь приказ, основанный на инстинкте толпы, черни, голи, которая таким образом должна была постичь неясное и неосознанное свое право. Христианство говорило: «Люби ближнего своего, как самого себя»... Я хочу слышать что-то из марксизма, что в таких коротких словах выразило свою мудрость, свою мораль, свой закон...
Будучи в Киеве, можно видеть все, что говорит о «морали» большевизма. Странный и ненастоящий тот язык и странные те люди, у которых поворачивается язык утверждать, что это «самая передовая» идея; их вера — вера роковых неуместностей, которая человека как такового сорвала с божеской высоты и свергла вниз, в грязь и нужду, где каждая вещь, включая саму жизнь, является всегда неопределенной, всегда приблизительной.
