Эссеист, литературовед, переводчик, колумнист Александр Бойченко — о кризисе культуры, нон-фикшне и вызовах.
«ТЕПЕРЬ КАЖДЫЙ САМ СЕБЕ НАПРАВЛЕНИЕ И СТИЛЬ»
— Фактически не имеем толстых журналов, текущей системной литературной критики, а мизер литературных сайтов не спасают ситуацию. Собственно, литпроцесс лишен, так сказать, саморефлексии. Какой видите выход из ситуации?
— Не вижу никакого. То есть никакого в рамках старой модели. Времена влияния толстых журналов прошли и в обозримом будущем не вернутся. Да и сами журналы не вернутся. Прагматическая причина такова, что они просто теперь не самоокупятся. Итак, кто должен их содержать. Кто? Или олигархи, или государство. Оба варианта сегодня нереальны. Но даже если бы такой журнал кто-то основал и раскошелился на достойную оплату его работникам, ни охватить как следует наш литпроцесс, ни повлиять на него все равно не удастся. Потому что у нас нет магистрального литпроцесса, а много маленьких литпроцессиков.
Есть отдельные группки писателей, критиков, читателей, которые часто не догадываются о существовании друг друга или не обращают друг на друга внимания и имеют совершенно разные представления о том, что такое хорошая литература, как ее писать и как ее читать. И это закономерно. Относительный консенсус был возможен в эпоху больших направлений и стилей. Классицисты или романтики, реалисты или модернисты — все они формулировали принципы своего творчества, а критики на основании этих принципов объясняли читателям, почему такое-то произведение является хорошим или плохим. Теперь, в эпоху сплошного поствсего, таких общепризнанных принципов нет, каждый сам себе направление и стиль, будучи при этом в большей или меньшей степени эпигоном чего-то давно прошедшего. Эпигоном не потому, что не хватает таланта, а потому, что в постмодернистском движении по кругу неизбежно попадаешь в чужие следы.
Короче, если нет общих критериев, то как определить, хорошим или плохим является конкретное произведение конкретного автора? Это все равно, что, не зная правил дорожного движения, пытаться определить, кто их нарушил, а кто нет.
— Пандемия затягивает в тотальную виртуальность. Писатели и читатели лишены живой обратной связи. Может ли быть позитив в этом?
— Теоретически позитив заключается в том, что у писателей появилось больше времени для письма, а у читателей — для чтения. Но лично я уже имею этого позитива достаточно. Единственным достоянием последних десятилетий была для меня все большая свобода передвижения. А всевозможные виртуальные лекции, конференции, фестивали — нет, спасибо, и всех искренне прошу не предлагать.
— Культура сейчас вынуждена перейти в онлайн. Повлечет ли это тотальный кризис культуры?
— Культура находится в тотальном кризисе уже давно. Пандемия может служить наглядным символом этого кризиса, но отнюдь не его причиной. Как и обещал Гегель, уже не первую сотню лет — по крайней мере в Европе — продолжается процесс расширения свободы, что в общественной жизни означает демократизацию, эмансипацию, получение униженными когда-то группами людей все новых и новых прав. Хорошо это или плохо? С точки зрения, например, социальной справедливости — хорошо.
А с точки зрения культуры и, в частности, искусства? А с точки зрения культуры и искусства происходит то, что Ортега-и-Гассет называл бунтом масс. Для культуры доминирование массовых вкусов означает начало конца, печально известный шпенглеровский переход к стадии цивилизации, стадии, на которой внешнее берет власть над внутренним, механическое — над органическим, видимость — над сущностью, количество — над качеством. Мерилом успеха становятся не уникальные творческие достижения, а масштабы массового производства. Собственно, это не кризис, это агония культуры, которая может растянуться даже на несколько веков, но выздоровление после нее невозможно, из этого окончательного декаданса выход — только в смерть. В этом процессе нет виновных, просто такова логика жизни: рождение-развитие-зрелость-умирание. А тогда, по Шпенглеру, в другом месте зарождается какая-то другая культура. Умрет египетская — родится греко-римская, умрет греко-римская — родится западноевропейская. Только вот какая штука. Шпенглеровская схема хорошо накладывается на относительно замкнутые древние культуры. Но сработает ли она теперь, в эпоху глобализации? Возможно ли сейчас зарождение какой-то принципиально новой самостоятельной культуры, которая распространит свое благотворное влияние на остальной мир? Вряд ли. Как видим, в условиях глобализации лучше распространяются вирусы и всякая прочая дрянь. Чего не скажешь о лекарствах — как в прямом, так и в переносном смысле.
— Так что же в этой ситуации делать?
— Делать то, к чему лежит душа. Можно «задрав штаны, бежать за комсомолом», пытаться разглядеть основные черты того будущего, которое вскоре станет реальностью, и как-то под него подстраиваться. А можно стоически смириться с тем, что эта потенциальная новая действительность тебе чужда, и доживать в своей, так сказать, бамбуковой роще, на маргинесе, ни на что не влияя, но в согласии с собственными убеждениями. Поскольку девяносто девять процентов того, что, по моему мнению, предложит нам будущее, мне и даром не надо, то я выбираю второй вариант.
«В МИРЕ ПОСТПРАВДЫ ЛЮДЯМ НЕ ХВАТАЕТ ПРАВДЫ»
— Культура чтения, книга в целом может ли сдержать разрушение ценностей?
— Культура чтения, пожалуй, может, а вот просто чтение — нет. Крупнейшие в истории мерзавцы, которые придумали нацизм, коммунизм, маоизм и всякую другую подобную гадость, были людьми очень начитанными.
— Все-таки литература — искусство слова. Как по мне, цифровая реальность и зависимость от нее привела к обнищанию языка современных украинских авторов. Это особенно заметно в текстах молодежи — за редким исключением. Ваше мнение?
— Я — за редким исключением — молодежь и не читаю, еще далеко не всех старых перечитал — и наших, и мировых. Но если это так, то одной из причин может быть все та же цивилизационная нацеленность на успех у широкого круга читателей. А широкие круги не любят необычных слов и сложных конструкций. Хотя, конечно, надо рассматривать каждый конкретный случай отдельно. Бывает, что автор сам лексически убогий, а бывает, что умело применяет упрощения как стилистический прием. В конце концов, художественное качество произведения зависит не только от богатства языка. Подозреваю, что Олесь Гончар в романе «Человек и оружие» использовал больше слов, чем Хемингуэй в «Прощай, оружие», но результат получился не в пользу Гончара.
— Согласны ли с мнением, что в настоящее время интерес читателей вызывает прежде всего нон-фикшн?
— Ницше в «Рождении трагедии» точно заметил, что древние греки создали свои трагические мифы тогда, когда были сильнейшими и храбрейшими, когда их культура стремительно поднималась вверх. Зато веселые сократические жанры воцарились у них в эпоху эллинистического декаданса. Если согласиться, что литература выполняет подобную функцию, то есть не так отражает действительность, как компенсирует читателям то, чего им в этой действительности не хватает, то популярность нон-фикшн кажется логичной. В мире постправды дезориентированным людям элементарно не хватает правды, и они надеются найти ее в литературе факта. Хотя, как по мне, значительно более глубокую, чем факты, правду следует искать именно в мифах.
КАК ПОЙМАТЬ ДУХ ВРЕМЕНИ
— Хорошо, что некоторые произведения современных писателей экранизируются, более или менее удачно. Какие из прочитанных в последнее время вы предложили бы для новых лент?
— Экранизация хорошей литературы, если это не пьеса, — дело рискованное. В любом случае ни один из моих любимых фильмов Джармуша, Коэнов или Тарантино не снят по готовому роману. Тем не менее, знаю, что Ира Цилык приступила к съемкам фильма по еще не изданному роману своего мужа Артема Чеха, который я только недавно взял на редактирование. Люблю эту пару, надеюсь, что полюблю и фильм. Там еще и очень фактурный Издрык в главной взрослой роли. Много кинематографических сцен есть в «Амадоке» Софии Андрухович. Только эпопейная по размаху «Амадока» в обычный фильм не поместится — разве в сериал. А я за всю жизнь всего несколько сериалов видел — не мой жанр. Но пусть будет, если кто-то нормально снимет, то ради Софии посмотрю.
— Вы — переводчик, литературный и медиакритик, эссеист, редактор, колумнист. Как все эти ипостаси уживаются в одном лице? Не возникало ли желания писать прозу?
— Не знаю, кто это меня окрестил медиакритиком, я такими вещами точно не занимаюсь. И литературной критикой уже давно тоже. Потому что, во-первых, почти все современные украинские писатели, о которых я мог бы что-то писать, являются моими приятелями или даже близкими друзьями. Какая уж тут может быть хотя бы мнимая объективность?
А во-вторых, точнее, во-первых, когда я говорил об отсутствии четких теоретических принципов, то имел в виду прежде всего себя. Я не знаю, как оценивать большинство современной литературы. В идеале критик должен уметь показать связь между так называемым духом времени и всеми теми художественными средствами, которые использует тот или иной писатель. Я понимаю, как это работает в реализме или модернизме, как содержание эпохи выражает себя через формальные элементы произведения. Но как это работает сегодня — понимаю очень редко. И именно поэтому не имею желания писать художественную прозу.
Какой он — нынешний дух времени? НЕ уловив его таких романов, как «Зачарованная гора» или «Шум и ярость», не напишешь. А развлекать читателя социально-бытовыми историйками — для этого и колонок вполне хватает. Которых, кстати, я тоже не писал бы, но чем-то должен зарабатывать на хлеб насущный. Вот этим и зарабатываю: колонками, редактированием и переводами. А если бы кто-то мне оставил солидное наследство, то и этого не делал бы. Ну, может, переводил бы изредка что-то по-настоящему для меня интересное, например, изданная несколько дней назад книга Миколая Гринберга «Я обвиняю Аушвиц».
— Вы — пример для молодых писателей, в чем они сами признаются. Что посоветовали бы им в первую очередь?
— Если действительно знаете таких писателей, то я бы им посоветовал не врать. Если бы они брали пример с меня, то не писали ни прозы, ни стихов.
— Сакраментальное: когда дождемся украинского автора-нобелянта? Кто из нынешних, по вашему мнению, может претендовать?
— Я уже давно потерял надежду понять логику присуждения всех на свете премий — от Нобелевской до таких, как Золотой Хрен или его родственница Булька. Несколько важнейших авторов ХХ века Нобелевки не получили, а многим из тех, кто получил ее, наверное, сегодня не дали бы: нашли бы какие-то политнекорректности. Поэтому воздержусь от прогнозов. Скажу только, что своего Томаса Манна или Уильяма Фолкнера у нас, кажется, нет, но с десяток писателей, не хуже других лауреатов Нобелевки, есть. Что отнюдь не означает, что кто-то из них эту премию получит.
