С Жаданом мы на днях случайно встретились в Киеве около метро «Площадь Льва Толстого»: он был в городе проездом из Минска, где презентовал издание «Ворошиловграда» на белорусском.
С нашего предыдущего развернутого интервью миновало почти 11 лет («Не понимаю, для чего заниматься делом, от которого тебе тяжело» — «День», 22.11.2005). С тех пор многое изменилось. Сам Сергей раскрылся как блестящий прозаик и рок-артист: его выступления и записи с харьковской группой «Собаки» — самостоятельный и яркий проект. Одним словом, вопросов накопилось много.
БЕЛАРУСЬ
— Когда мы встретились, у тебя был при себе экземпляр «Ворошиловграда» на белорусском. Что это за издание, как проходила его презентация?
— Это свежий перевод, который вышел в Минске, в издательстве Логвинова. Презентации были теплыми, впрочем, как и всегда в Беларуси. В первый день мы с издателями и друзьями-писателями выступали в украинском посольстве, на следующий — собственно в книжном магазине Логвинова. Я вообще очень люблю белорусскую писательскую среду, она безумно напоминает нашу. С ними приятно иметь дело.
— Насколько велик читательский круг современной украинской литературы в Беларуси, по твоим наблюдениям? Является ли это сообщество частью потенциальной оппозиции Лукашенко?
— Ну, наверное, да: сомневаюсь, что сторонники Лукашенко читают современную украинскую литературу. Поэтому, так или иначе, эти две целевые аудитории — читатели и оппозиция — налагаются друг на друга. А насколько эти аудитории широки — мне сказать трудно. У меня были выступления только в Минске. Традиционно приходит человек двести умных, открытых слушателей, с которыми интересно общаться. Мало ли это для Беларуси? Не думаю: двести умных человек и для Украины с ее сорокамиллионным населением немало.
— Кстати, не свидетельствует ли факт публикации таких текстов, как «Ворошиловград», что режим все же оставляет некоторое пространство для свободомыслия?
— Там вообще все очень странно, думаю, лучше обо всех нюансах расспросить самих белорусских писателей, взгляд со стороны может оказаться поверхностным. Там издаются книги на белорусском, белорусский официально звучит на вокзале и в метро, на социальной рекламе и так далее. Но вот сами писатели в частных разговорах жалуются на проблемы с «органами», да и живой белорусский в Минске можно услышать разве что в оазисах типа книжного магазина Логвинова. Сильно напоминает УССР, насколько я ее помню. Что, конечно, не мешает тысячам граждан РБ сохранять свой язык и любить свою Родину.
ГЛАВНАЯ КНИГА
— Ты занимаешься переводами. С каким языком больше всего любишь работать и почему?
— Я люблю работать с определенными поэтами, с поэзией вообще, язык в этом случае для меня не имеет такого уж особого значения. Я же не являюсь «профессиональным» переводчиком, перевожу не на заказ, а только то, что хочу. Или так: только то, чего мне не хватает в украинской поэзии. Вот сейчас перевожу Тракля (Георг Тракль, 1887—1917 — выдающийся поэт немецкого литературного экспрессионизма. — Д.Д.) просто так — для себя. Или О’Гару (Фрэнк О’Гара, 1926—1966 — американский поэт и арт-критик, основатель так называемой Нью-йоркской школы поэтов. — Д.Д.). Или Бенна (Готтфрид Бенн, 1886—1956 — один из величайших немецких поэтов-экспрессионистов. — Д.Д.). Бенн и Тракль вроде бы и писали на одном языке — немецком, но на самом деле это очень разные немецкие.
— Цитата из твоего интервью 2005 года: «Меня успех не интересует... На самом деле, пока что... Возможно, через пять-десять лет, когда я впаду в маразм, то буду действительно работать на рынок, но пока еще мне самое большое удовольствие приносит формировать свою читательскую аудиторию таким контактным способом». Скажи, чем является для тебя успех сегодня?
— Знаешь, для меня за 11 лет в этом смысле мало что изменилось. На рынок я и дальше не работаю. Точнее, я на него, возможно, и работал бы, если бы он в нашей стране существовал. Мы с моим издателем, Славой Померанцевым, даже договоры на книги не заключаем — работаем на доверии, какой уж тут рынок.
А успех — понятие вообще условное. Успех — это то, что обязательно предшествует забвению, разочарованию и депрессивным состояниям. Лучше с такими вещами дела не иметь.
— Мы тогда еще касались вопросов формирования современной национальной прозы, состояние которой было далеким от желаемого. Можно ли сейчас сказать, что наша литература наконец наработала корпус текстов и имен, достаточный для серьезной прозаической школы?
— Об этом можно было говорить и полтора столетия назад. Мне кажется, хорошо составленную хрестоматию украинской литературы будут читать с большим интересом.
Но что касается последних пятнадцати лет — ну, наверное, это действительно были годы поэзии, а не прозы. Новых «Непростых» за это время не появилось. И новых «Рекреаций» с «Полевыми исследованиями» — тоже. Хотя какие-то интересные романы публикуются. Просто на них спрос значительно выше, чем на поэзию, потому и ожидания, и реакция, и восторг, и разочарование по поводу новых романов намного более напряженные. Зато украинская поэзия пишется, печатается и переводится. Это как погода, которая меньше всего зависит от метеорологов.
— Продолжая тему прозы: можешь ли сказать, что «Ворошиловград» — твоя главная книга?
— Нет. Но она очень важна для меня, безусловно. Моя главная книга — это все то, что я пишу, начиная с 1992 года. «Ворошиловград» в этом случае — лишь один из ее разделов.
«СОБАКИ» И МЕТОД
— Обязательно ли литератору становиться рок-звездой?
— Да нет, необязательно. Единственная обязанность литератора — разве что не красть метафоры. Все остальное — на свое усмотрение. Я люблю рок-н-ролл, мне приятно иметь с ним тесные отношения. И приятно, что от этого приятно еще кому-то, кроме меня.
— Это, конечно, несколько профанный вопрос, но не противоречит ли проект с «Собаками» тишине писательского уединения?
— Ну, конечно, барабанная установка автоматически противоречит тишине. И уединению противоречит. А вот желанию писать — не противоречит ни в коей мере. Я привык работать в автобусах, поездах и самолетах. Даже не помню, какую книгу писал в тиши писательского кабинета. Мне в кабинете неинтересно — не хватает проводницы с чаем.
— В целом, каков твой метод работы? Ни дня без строки? Или по вдохновению? Насколько для тебя актуально правило «можешь не писать — не пиши»?
— На самом деле где-то так и есть: ни дня без строки. Но без принуждения, конечно же. Просто я люблю литературу, люблю писать. Кажется, это называется графоманией.
ПОЛИТИКА
— «Платить налоги — западло», — сказал ты 11 лет назад. А как сейчас ты к этому относишься? Государство все же изменилось...
— В этом случае я тоже изменился, бесспорно. В ситуации, когда страна воюет, ей нужно помогать. Или, по крайней мере, не вредить.
Знаешь, если серьезно отвечать на этот вопрос, конечно, мы все меняемся вместе со страной. Просто я бы не говорил об этих изменениях как о свершившемся факте. Скорее как о процессе, который происходит здесь и сегодня, к тому же процессе необратимом. Хочется верить, что мы все становимся взрослее и ответственнее. Посмотрим, что из этого выйдет.
— Как бы ты обозначил свое политическое мировоззрение сегодня? Ты все еще можешь называть себя убежденно левым?
— Ну, в любом случае не правым. У меня нет партийного билета, я являюсь гражданином своей страны и с большим уважением отношусь к своим согражданам. И мне ужасно не нравится, в каких условиях они сегодня живут и работают, насколько беззащитны и уязвимы они перед государством. Какого цвета у них при этом волосы — меня не особо интересует.
— Может ли вообще украинский художник позволить себе сегодня аполитичность и, например, заниматься старым добрым искусством для искусства?
— Может, наверное. Просто тогда у него резко пропадают основания на что-то жаловаться и роптать.
ЛЮБОВЬ
— Я ни в одном интервью не спрашивал о твоем хобби. Оно у тебя вообще есть?
— Хобби? Нет, наверное, нет. Есть много вещей, которые я люблю. Скажем, поэзию или музыку. Соответственно, собираю книги и виниловые пластинки. Но называть хобби то, что любишь, — язык не поворачивается.
